ал много лет и  которые были так близки ему, что их нельзя
было выразить словами.
     Сегодня  Герману  не надо  идти  в  контору. Маша заканчивала работу  в
двенадцать, и он пошел  за ней в  кафетерий. Этим летом  она впервые  должна
была получить отпуск - на одну неделю. Она мечтала о том, что бы куда-нибудь
поехать с ним - но куда?  Герман прошел по Тремонт-авеню к кафетерию. Он шел
мимо магазинов, которые продавали модные вещи, дамское белье,  писчебумажные
принадлежности. Продавцы  и продавщицы сидели и ждали покупателей, точно так
же, как  в Живкове. Супермаркеты  разорили множество маленьких магазинов. То
тут, то там на двери висела табличка: сдается. Всегда есть кто-то, кто хочет
начать заново, кто готов искать свое счастье.
     Герман вошел  в кафетерий  через  вертящиеся  двери  и увидел Машу. Вот
стоит  она  - дочь Меира Блоха и  Шифры  Пуа  - выдает чеки, считает деньги,
продает жевательную резинку и сигареты. Она заметила  его и улыбнулась. Судя
по  часам, висевшим  в  кафетерии, Маша  должна была  работать еще  двадцать
минут. Герман сел  за стол.  Он предпочитал столы, стоящие у  стены или, еще
лучше, в углах, так,  чтобы никто не мог  подойти к  нему сзади. Несмотря на
то, что  он  плотно позавтракал,  он  взял  у  стойки чашку  кофе  и немного
рисового  пудинга. Он  все  равно  никогда  не  прибавит в весе.  Как  будто
какой-то  огонь пожирал в  нем  все.  Издалека  он наблюдал за Машей. Солнце
светило  в  окно,  но  лампы  все равно горели. За соседними столами мужчины
совершенно  открыто  читали  еврейские  газеты. Им  не надо  было прятаться.
Герману это казалось чудом. "Как долго это может продолжаться?",  -  спросил
он себя.
     Один из  посетителей  читал коммунистическую газету. Наверное,  он  был
недоволен Америкой, надеялся на революцию, на то, что массы хлынут на улицы,
что  бы  расколотить  витрины,  мимо  которых  только  что  шел   Герман,  а
коммерсантов посадят в тюрьму или в концлагерь.
     Герман задумался  над  своим  сложным положением.  Он  три дня провел в
Бронксе.  Он  позвонил  Ядвиге  и  сказал  ей,  что должен  ехать дальше, из
Филадельфии в Балтимору, и пообещал, что  сегодня вечером вернется домой. Но
он был уверен, что Маша его не отпустит; они собирались вместе пойти в кино.
Ей все средства  были хороши,  чтобы удерживать его  рядом  с собой,  и  она
осложняла ему жизнь, как только  могла. Ее ненависть  к  Ядвиге  граничила с
безумием.  Если  у Германа  было  пятно на одежде или на пиджаке у  него  не
хватало  пуговицы, Маша  обвиняла Ядвигу  в том, что она  не  думает о нем и
живет с ним лишь потому, что он зарабатывает деньги. Маша представляла собой
наилучшее доказательство для тезиса Шопенгауэра: интеллект есть слуга слепой
воли.
     Маша  закончила  работу,  передала  деньги и талоны  кассирше,  которая
сменила ее, и с  обедом на  подносе  подошла к столу Германа. Она очень мало
спала ночью  и  рано проснулась, но  усталой не  выглядела. Между губ у  нее
висела неизменная сигарета, и  с утра  она уже  выпила множество чашек кофе.
Она  любила пикантную пищу - кислую  капусту, соленые  огурцы, горчицу; все,
что она  ела, она солила и перчила,  кофе она пила черный  и без сахара. Она
сделала маленький глоток кофе и затянулась. Три  четверти  еды она  оставила
нетронутой.
     "Ну, как там моя мама?", - спросила она.
     "Все в порядке".
     "В порядке? Завтра я иду с ней к врачу".
     "Когда у тебя отпуск?"
     "Я еще  не  знаю точно. Вставай,  пошли! Ты  обещал сходить  со мной  в
зоопарк".
     Оба, Маша и Герман, могли ходить  часами.  Маша часто останавливалась у
витрин. Она  презирала  американскую  роскошь  и умела  покупать  дешево.  В
магазинах, которым грозило банкротство, были особенно выгодные цены - иногда
вещь  стоила тут  половину того,  что требовали  за нее  в другом месте.  За
несколько пенни Маша покупала остатки ткани, из которых шила платья  и себе,
и маме. Еще она шила покрывала для  кроватей, занавеси, чехлы для мебели. Но
кто ходил  к ней  в  гости?  И к  кому  ходила она? Она отдалилась от  своих
знакомых   из  беженцев  -  во-первых,  чтобы  избежать  встречи  с   Леоном
Тортшинером, который принадлежал  этому кругу, а во-вторых, из-за того,  что
жила с  Германом. Над ним все  время висела опасность неожиданной  встречи с
кем-нибудь, кто знал его по Кони Айденд.
     Они  вышли у Ботанического сада,  что бы поглазеть  на  цветы,  пальмы,
кактусы,  бесчисленные  растения,  которые  росли  в  искусственном  климате
теплиц. Герману пришло в голову,  что еврей - тоже  растение из теплицы.  Он
вырос  в  чуждом  окружении, он питался верой в мессию, надеждой на  будущую
справедливость, на обещания, содержащиеся в  Библии - книге, которая во  все
времена гипнотизировала его.
     Потом  Герман и  Маша пошли к зоопарку в Бронксе. Слава  этого зоопарка
доходила до  них, еще когда  они были в Варшаве. В тени  нависающей скалы на
берегу лужи дремали два белых  медведя, и снились им снег и айсберги. Каждый
зверь и каждая птица без слов рассказывали что-то на своем языке  - какую-то
повесть доисторических времен,  которая одновременно раскрывала  и  скрывала
архетипы  беспрерывно  длящегося  творения.  Лев  спал  и  время от  времени
открывал свои золотые глаза, в которых было  малодушие существа,  способного
жить и  не  умеющего умереть,  и  его мощный хвост отгонял  мух.  Волк бегал
туда-сюда, кружил  вокруг собственного  безумия.  Тигр обнюхивал землю,  ища
место, где мог бы прилечь. Два верблюда стояли в гордой неподвижности - пара
восточных  принцев.  Герман часто сравнивал  зоопарк  с концлагерем.  Воздух
здесь был полон тоски - тоски по пустыням, горам,  долинам, ущельям, семьям.
Как и евреев, зверей согнали сюда со всех концов мира  и обрекли на изоляцию
и скуку. Некоторые вопияли  о  своей беде; другие оставались  немы.  Попугаи
резкими криками настаивали на своих  правах.  Одна  птица  с  бананообразным
клювом  вертела головой  направо  и налево,  как  будто искала  преступника,
который сыграл с ней эту шутку.  Случай? Дарвинизм? Нет, за всем этим крылся
план -  или, по крайней  мере,  игра вполне осмысленных сил. Герман вспомнил
слова Маши о нацистах на небесах. Разве не может быть так, что на небесах на
троне сидит Гитлер и  мучает плененные им души? Он облек их в плоть и кровь,
он  наделил их  зубами, когтями, рогами и яростью. Они должны  творить зло -
или погибнуть.
     Маша  отбросила  сигарету. "О чем ты  там задумался?  Что было  раньше,
курица или яйцо? Пошли, купишь мне мороженое".







Глава третья

1.
     Герман  два  дня провел  с Ядвигой.  Так как  он рассчитывал  на неделю
поехать с Машей  в отпуск,  то заранее  рассказал Ядвиге,  что ему предстоит
поездка  в далекий  Чикаго.  Желая компенсировать  ей  свое  отсутствие,  он
отправился с ней гулять  на целый  день.  Сразу после завтрака  они пошли на
пляж.
     Они катались на карусели. Ядвига чуть не закричала, когда Герман усадил
ее на льва - сам  он сел на тигра. Одной рукой она схватилась за гриву льва,
а в  другой  держала  мороженое.  Потом  они катались  на  чертовом  колесе,
маленькая  капсула,  в  которой  они сидели,  раскачивалась. Ядвига упала на
Германа  и смеялась от  страха  и удовольствия. Перекусив и выпив кофе,  они
вышли  на Шипсхэд-бей,  где сели  на  катер,  шедший к  Бризи-пойнт.  Ядвига
боялась, что  у нее будет морская  болезнь,  но вода была  спокойной, волны,
смесь зелени  и  золота, едва двигались. Бриз  растрепал волосы Ядвиги,  она
связала  их  платком  на затылке. На  пирсе, где швартовались катера, играла
музыка. Ядвига выпила лимонада. Вечером они поужинали в рыбном ресторанчике,
и Герман повел ее на музыкальный фильм, в котором было много  танцев, песен,
красивых женщин и роскошных  дворцов. Он  переводил ей  самое  важное,  так,
чтобы она понимала, что происходит. Ядвига прижималась  к нему, держала  его
за руку и то и дело подносила ее к губам. "Сам Бог послал мне тебя!"
     В эту  ночь, проспав несколько часов, Ядвига проснулась от желания. Она
просила  его - как и много раз до  этого -  сделать ей ребенка  и  помочь ей
перейти в иудаизм. Он пообещал ей все, что она хотела.
     Утром  Герману  позвонила Маша и сказала, что ее отпуск переносится  на
несколько дней, потому что заболела кассирша,  которая  должна  заменять ее.
Герман рассказал Ядвиге, что поездка в Чикаго, где он надеялся продать много
книг, сорвалась, и  что  вместо  этого  он поедет в  Трентон.  Он заглянул в
контору  рабби на  Двадцать третьей улице и потом  поехал на метро к Маше. У
него  были все основания быть довольным, но его  мучили дурные предчувствия.
Ему мерещилась какая-то катастрофа - он заболеет? Или  - Боли упаси!  - беда
случится с Машей или Ядвигой? Его арестуют и депортируют, потому что опоздал
заплатить налоги? Конечно, он зарабатывал очень мало, но анкету-то заполнить
все  равно  надо; возможно, он задолжал  федеральным  властям или всей  этой
стране  несколько  долларов. Герман догадывался, что его земляки из  Живкова
старались связаться с ним, но предпочитал сохранять дистанцию.
     Любое общение с людьми было для него источником опасности. Он знал, что
где-то  в  Америке  живут его  дальние  родственники,  но не  считал  нужным
узнавать, где именно они находятся.
     Вечер  Герман провел  с  Машей.  Они  поссорились, помирились  и  снова
поссорились. Как  всегда, их разговор состоял из обещаний, которые, как  они
оба знали, они никогда не  сдержат, из мечтаний о недостижимых наслаждениях,
из язвительных вопросов, которые  они  задавали, чтобы возбудить друг друга.
Герман хотел знать, позволила бы она ему  спать со своей сестрой,  если бы у
нее была сестра. Захотела бы она попробовать брата  Германа, если бы у  него
был брат? Как бы она повела себя, если бы  ее отец был еще жив  и пожелал  с
ней кровосмесительной связи?  Хотел  бы ее Герман по-прежнему, если  бы  она
вернулась  к  Леону  Тортшинеру  или вышла  замуж  за  какого-нибудь  богача
исключительно  из-за его денег? Если бы ее мать умерла, переселилась бы Маша
к  Герману  и Ядвиге? Бросит ли она  его,  если он лишится  своей  силы?  Их
разговоры часто кончались  рассуждениями о смерти. Оба были  уверены, что не
доживут до  старости. Маша требовала,  чтобы  Герман купил на кладбище место
для двоих  - она хотела лежать рядом с  ним. В минуты страсти  Маша  обещала
Герману, что придет к нему в  его  гроб, и там они займутся любовью. А разве
может быть иначе?
     Рано утром, когда  Герман еще спал,  Маша ушла в кафетерий. Как всегда,
он не укладывался в срок с работой  для рабби, и поэтому он решил поработать
над рукописью. Для установки  телефона  он дал рабби неправильный  адрес, но
надеялся, что рабби все забыл. Слава Богу, он был слишком занят собственными
делами,  чтобы думать  еще  и  об  этом.  Рабби делал записи, но никогда  не
пользовался ими. Никто из древних  философов и  мыслителей не мог предвидеть
подобной  эпохи:  трах-бах-эпоха.  Все  резво  работали,  резво  ели,  резво
говорили  и даже резво  умирали.  Возможно,  спешка - это  один из атрибутов
Бога. Судя по скорости электромагнитных потоков и все убыстряющемуся  темпу,
в каком галактики уносились от центра Вселенной,  можно  было заключить, что
Бог весьма  нетерпелив. Он пришпоривает ангела Метатрона; Метатрон подгоняет
ангелов Сандальфона, Серафима, Херувима,  Офанима, Эрелима. Молекулы, атомы,
электроны несутся с безумной скоростью. Даже само время торопится  исполнить
то,  что  ему  предназначено  в  бесконечном  пространстве,  в  бесчисленном
множестве измерений.
     Герман  снова  заснул. Его сны тоже спешили, перепутывались, преступали
закон идентичности, сливали воедино категории разума. Ему снилось, что в тот
момент,  когда он брал Машу, верхняя часть  ее  тела отделилась  от  нижней,
встала перед  зеркалом,  указала  на  него  и  обругала  его  за то,  что он
соединялся   с  половиной  женщины.   Герман  открыл  глаза.  Было  четверть
одиннадцатого. В соседней комнате Шифра Пуа  читала  свои утренние молитвы -
медленно, по слогам. Он оделся и  пошел на кухню,  где, как всегда, его ждал
завтрак. На столе лежала еврейская газета.
     За кофе он пролистал ее. Внезапно он увидел собственное имя. Оно стояло
в рубрике  "Частные дела":  "Мистер  Герман Бродер из  Живкова,  пожалуйста,
свяжитесь с ребом  Авраамом  Ниссеном Ярославер".  Был  указан  адрес на Ист
Бродвее  и  номер телефона. Герман окаменел. То,  что он увидел объявление -
было  чистой  случайностью.  Обычно  он  довольствовался  тем,  что пробегал
глазами заголовки на первой странице. Он знал, кто такой  реб  Авраам Ниссен
Ярославер - дядя его погибшей жены Тамары, талмудист, александровский хасид.
Приехав в Америку,  Герман  посетил  его и обещал  зайти  еще  раз. Хотя его
племянницы уже не было в  живых, реб Авраам Ниссен хотел  помочь Герману, но
Герман  избегал его, потому что  не хотел, чтобы  он  узнал  о его  браке  с
нееврейкой.  И  вот  реб  Авраам  Ниссен заявляет  о  себе  через  газету  и
разыскивает его!
     "Что это  значит?",  - спросил себя Герман.  Он боялся  этого человека,
который в Живкове принадлежал к лучшему обществу. Я буду вести себя так, как
будто  не читал  объявления, решил он.  Но  он еще  долго сидел за столом  и
смотрел на маленькую заметку. Зазвонил телефон,  Шифра Пуа взяла трубку. Она
сказала: "Герман, тебя Маша".
     Маша звонила, что бы  сказать, что  у нее  сверхурочные и что она может
встретиться с  Германом  в четыре.  Пока они разговаривали, Шифра  Пуа взяла
газету. Она  увидела его  имя  и  удивленно  повернулась  к  нему, показывая
пальцем на газету. "Они ищут тебя через газету. Вот".
     "Да, я видел".
     "Позвони. Там есть номер телефона. Кто это?"
     "Кто знает? Наверное, кто-то со старой родины".
     "Позвони  им.  Если они  публикуют объявление в  газете, значит, что-то
важное".
     "Не для меня".
     Шифра Пуа  подняла брови. Герман  все  сидел у  стола. Через  некоторое
время он взял  газету  и  вырвал из нее объявление. Он  показал газету Шифре
Пуа, объяснил ей, что  на другой стороне тоже объявление и что  он не порвал
ни одной статьи. Потом он сказал:"Они хотят, чтобы я ходил в землячество, но
у меня нет на это ни времени, ни желания".
     "Может быть, объявился какой-нибудь родственник".
     "Ни одного не осталось в живых".
     "В наше время, если кого-нибудь разыскивают, это не пустяк".
     Герман намеревался уйти в свою комнату и поработать несколько часов. Но
теперь он попрощался с Шифрой Пуа и вышел  из дома. Он медленно направился к
Тремонт-авеню. Он  думал, что  пойдет  в парк,  сядет  на скамейку и еще раз
просмотрит рукопись,  но ноги несли его в телефонную будку. Он был удручен и
подумал,  что  тяжелые  предчувствия,  бродившие  в нем в эти дни, наверное,
как-то связаны с объявлением.  Наверняка существует что-то вроде  телепатии,
ясновидения - или как там еще это называется.
     Он свернул  на  Тремонт-авеню и  зашел в аптеку. Он набрал указанный  в
газете номер. "Я сам себя сталкиваю в грязь", - подумал он. Он слышал гудки,
но никто не брал трубку.
     "Ну, так оно и лучше", - решил он. "Второй раз я звонить не буду".
     В это мгновенье он услышал голос реба Авраама Ниссена. "Кто это? Алло!"
Голос был старый, ломкий и давно знакомый,  хотя Герман  говорил с ним всего
один раз, и не по телефону.
     Герман откашлялся. "Это Герман", - сказал он. "Герман Бродер".
     Стало тихо, так, как будто реб Авраам Ниссен онемел от удивления. Через
некоторое  время  он овладел  собой; его  голос  стал  громким и отчетливым:
"Герман? Ты прочел  объявление? У меня новость для  тебя,  но ты не пугайся.
Наоборот. Ты не нервничай".
     "Что случилось?"
     "У меня известия от Тамары Рахель - от Тамары. Она жива".
     Герман ничего не ответил. В  глубине  души  он не  исключал возможности
того, что подобное случится, поэтому он не был потрясен.
     "А дети?", - спросил он.
     "Детей больше нет".
     Герман  долго  молчал. Шутки, которые играла с  ним судьба, были  такие
прихотливые,  что теперь ничто  уже не  могло удивить  его. Он услышал  свой
голос:  "Как  это может  быть?  Есть  свидетель, который  видел,  как в  нее
стреляли - как там зовут этого свидетеля? Я забыл имя".
     "Да, верно - в нее стреляли, но она осталась в живых. Она сумела бежать
и спряталась в доме ее друга, гоя. Потом она пробралась в Россию".
     "А где она теперь?"
     "Здесь, у меня дома".
     Снова  молчание  повисло между  ними.  Потом Герман спросил: "Когда она
приехала?"
     "Она здесь с пятницы. Она просто постучала в дверь и вошла. Мы обшарили
весь Нью-Йорк, разыскивая тебя. Минутку, я позову ее к телефону".
     "Нет, я сейчас к вам зайду".
     "Что? Ну..."
     "Я сейчас к вам зайду", - повторил Герман. Он хотел повесить трубку, но
она выпала  у него  из руки и повисла, качаясь на проводе. Ему казалось, что
из нее еще доносится голос реба Авраама Ниссена. Он открыл дверь  телефонной
будки. Он  уставился на стойку, за которой женщина,  сидя на высоком  стуле,
тянула что-то  через трубочку,  в  то  время как  мужчина  придвигал  к  ней
печенье.  Она  кокетничала  с   мужчиной,  и  все  складки  ее  красноватого
напудренного лица улыбались ему с унижением и мольбой, присущим тем, кто уже
не  может требовать, а может только просить. Герман повесил трубку, вышел из
телефонной будки и направился к двери.
     Маша часто упрекала его  в  том, что он "механический человек", и в это
мгновение  он  согласился с  ней.  Чувства  отступили,  а  рассудок  холодно
просчитывал  варианты. Он  должен  встретиться  с Машей в четыре.  Он обещал
Ядвиге, что вечером будет дома. Кроме того, он должен закончить рукопись для
рабби.  Он  стоял в дверях аптеки, и входящие и выходящие посетители толкали
его.  Он вспомнил  определение  чуда, данное  Спинозой: "В эти минуты  разум
окаменевает,  потому  что представление о  столь странном  событии  не имеет
никакой связи со всеми иными представлениями..."
     Герман начал двигаться, приставляя одну ногу к  другой, но никак не мог
вспомнить, в какой стороне находится  кафетерий.  Он остановился у почтового
ящика.
     "Тамара  жива!"  Он громко  произнес эти слова. Эта истеричная женщина,
которая  мучила его и  с которой он хотел развестись, когда  началась война,
восстала из  мертвых.  Его подмывало  рассмеяться.  Какой-то  метафизический
остряк сыграл с ним злую шутку.
     Герман понимал, что  дорога каждая минута, но был неспособен двигаться.
Он  прислонился  к  почтовому  ящику.  Женщина  опустила  в  ящик  письмо  и
подозрительно оглядела его. Бежать? Куда? С кем? Маша не может оставить свою
мать.  У него  нет  денег.  Вчера  он  разменял  последнюю  десятидолларовую
бумажку, и до тех пор, пока рабби не выпишет ему новый чек, весь его капитал
равен  четырем  долларам и мелочи. И что  он скажет Маше?  Ее мать наверняка
расскажет ей об объявлении.
     Он  тупо  посмотрел  на  свои  часы.  Маленькая стрелка  показывала  на
одиннадцать, большая на три, но  что это  значит - до  него  но доходило. Он
углубился  в  циферблат, как  будто  для того, что бы понять,  который  час,
требовалось мощное духовное усилие.
     "Если бы на мне  был мой лучший костюм!" Впервые Герман ощутил типичное
тщеславие эмигранта: во что бы то ни стало показать, что он кое-чего добился
в Америке! Одновременно что-то в нем потешалось над этим дурацким желанием.

2.
     Герман  пошел  к  станции  городской  железной  дороги  и  поднялся  по
лестницам. Если не считать  удара, который нанесло ему Тамарино возвращение,
все было совершенно так же, как прежде. Пассажиры, как всегда, читали газеты
и жевали резинку. Вентиляторы  в вагоне  издавали  все тот  же  ревущий шум.
Герман поднял с пола брошенную кем-то газету и попытался читать ее.  Это был
лист о скачках. Он перевернул  страницу, прочел  шутку и улы