напомнил Герману его студенческие годы в Варшаве.
     В открытое окно влетали мухи, пчелы и бабочки. Мухи и пчелы садились на
просыпанный сахар. Бабочка парила над куском хлеба. Она не ела, а, казалось,
наслаждалась ароматом. Для Германа  это не были паразиты,  которых следовало
гнать;  в каждом создании он  видел проявление  вечной воли жить,  узнавать,
постигать. В  то время,  когда муха протягивала свои усики к  еде, она терла
одну заднюю  лапку о другую.  Крылья  бабочки напомнили Герману телес-котн -
молитвенную шаль. Пчела  пожужжала и  побурчала  и снова улетела.  Маленький
муравей  ползал  по  столу.  Он пережил холодную ночь и взбежал на стол - но
куда идти?  У крошки  хлеба он остановился, а потом зигзагом побежал дальше.
Он ушел из муравейника и теперь должен был один пробиваться в жизни.
     Потом Герман и Мажа  поехали в  Лэйк-Плэсид.  Там  они нашли  комнату в
горном  приюте. Все в доме было старым, но  безупречным: прихожая, лестница,
картины  и  орнаменты  на  полотенце с  вышитой  эмблемой,  изготовленное  в
Германии - реликвия времен первой мировой войны. На  широкой  кровати лежали
огромные подушки -  как в  европейских  гостиницах.  Окна  выходили на горы.
Солнце зашло и отбросило глубокие красные четырехугольники на стены.
     Некоторое время спустя Герман сошел  вниз позвонить. Он  научил Ядвигу,
как  отвечать  на  заранее оплаченный звонок. Ядвига спросила, где  он, и он
назвал первое  пришедшее в голову название.  Вообще-то Ядвига не жаловалась,
но говорила возбужденно: по ночам ей страшно; соседи будут смеяться  над ней
и показывать на нее пальцем. Зачем Герману так много денег? Она готова пойти
работать  и помогать ему,  чтобы он мог побольше бывать дома, как это делают
другие мужчины. Герман успокаивал ее, оправдывался и обещал отсутствовать не
очень долго. Она послала  ему  по  телефону поцелуй,  и  он тоже  ответил ей
звуком поцелуя.
     Когда  он  вернулся   наверх,  Маша  не  желала  говорить  с  ним.  Она
сказала:"Теперь я знаю правду".
     "Какую правду?"
     "Я слышала, как  ты говорил. Тебе так не хватает ее, что ты едва можешь
дождаться, пока вернешься".
     "Она совсем одна. Она беспомощная".
     "А я что же?"
     Они молча поужинали. Маша не  зажигала свет. Она дала ему яйцо всмятку,
и  внезапно  он подумал о вечере  перед  Тишебов[5],  о последней
трапезе  перед постом,  которая  состоит из сваренного вкрутую и посыпанного
пеплом яйца, знака скорби, символа того, что счастье  вполне может укатиться
от человека и протухнуть, как яйцо.
     Маша то  жевала,  то курила.  Он  попытался заговорить с  ней,  но  она
молчала. После ужина она прямо в  одежде  бросилась  на кровать и свернулась
калачиком, так что было трудно понять, спит она или дуется на него.
     Герман вышел  на улицу. Он брел  по незнакомой улице и останавливался у
витрин  сувенирных магазинов: индийские  куклы,  вышитые золотом  сандалии с
деревянными  подошвами, ожерелья из  янтаря, китайские серьги,  мексиканские
браслеты.  Он пришел  к озеру ,в котором отражалось  медное  небо. По берегу
озера гуляли беженцы из  Германии - широкоплечие мужчины и статные  женщины.
Они  говорили о  домах, делах,  бирже.  "В  каком  смысле они мои  братья  и
сестры?", - спросил себя Герман."В чем состоит их  еврейство? В чем  мое?" У
всех у них  было  только  одно желание:  как можно  быстрее ассимилировать и
избавиться от акцента. Герман не принадлежал к ним, также как не принадлежал
к американским,  польским или русским евреям. Как и муравей  утром на столе,
он отделился от общества.
     Он пошел вокруг озера, мимо лесопосадок и отеля, построенного наподобие
швейцарского  шале.  Светили  светляки, стрекотали кузнечики, где-то в кроне
дерева  каркнула  сонная  птица.  Взошел месяц  -  голова скелета.  Что  там
находится? Что  такое  месяц?  Кто его  создал? С  какой целью? Может  быть,
кто-нибудь найдет ответ также легко, как Ньютон, открывший гравитацию, когда
он, как  говорят,  увидел падающее с дерева  яблока. Возможно, всеобъемлющая
истина  выражается  в одной фразе. Или слова, способные выразить истину, еще
только предстоит создать?
     Было поздно, когда Герман вернулся. Маша все еще лежала, свернувшись на
кровати,  в  той же позе, в какой он оставил ее. Он подошел к ней и потрогал
ее  лицо,  словно  хотел  убедиться,  что  она  жива."Чего  тебе  надо?",  -
раздраженно сказала она.
     Он разделся  и лег рядом  с ней. Потом заснул.  Когда  он открыл глаза,
светил месяц. Маша стояла посреди комнаты и пила коньяк из бутылки.
     "Маша, это не выход!"
     "А что выход?"
     Она  сняла ночную рубашку и  пришла  к  нему.  Они  молча  целовались и
занимались  любовью. Потом она села  и закурила.  Вдруг она оказала: "Где  я
была  в  это время пять  лет назад?" Она  долго вспоминала.  Потом  сказала:
"Среди мертвых".

6.
     Герман и Маша  продолжили  свое путешествие.  Они остановились в  отеле
неподалеку от канадской границы.  Их отпуск кончался через несколько дней, а
отель был недорогой.
     Ряд бунгало,  принадлежавших отелю.  стоял на берегу  озера.  Женщины и
мужчины  в  купальных костюмах  играли в карты на  свежем  воздухе. На корте
рабби в ермолке и шортах играл со своей женой, ортодоксально носившей парик.
В гамаке  между двух  пиний лежали  молодой человек  и  девушка. Они давно и
беспрерывно  хихикали.  У  юноши  был  высокий  лоб,  растрепанная  грива  и
волосатая  узкая грудь.  Девушка  была  в купальнике, а  на шее у нее висела
звезда Давида.
     Хозяйка отеля сказала Герману, что  кухня  у нее  "строго  кошерная", а
постояльцы  образуют "одну счастливую  семью".Она  проводила его  и  Машу  в
бунгало с некрашеными стенами и потолком из голах досок. Постояльцы ели  все
вместе за  длинными столами в столовой отеля. За обедом матери в купальниках
впихивали  еду  в  рот  детям,  полные решимости  вырастить из  них  больших
американцев.  Малыши  кричали,  задыхались  и  выплевывали   овощи.  Герману
казалось,  что он понимает. что говорят их разгневанные глаза:"Мы не  желаем
мучиться  только из-за того,  что вы  хотите  удовлетворить  свое тщеславнее
честолюбие". Рабби-теннисист  сыпал остротами. Официанты - студенты колледжа
или ешивы - шутили с пожилыми женщинами и флиртовали с девушками. Они тут же
принялись   выспрашивать  Машу,   откуда  она,   и   осыпали   ее  льстивыми
комплиментами. У Германа сдавило горло. Он не мог есть ни порубленную печень
с луком,  ни  креплах[6], ни  толстый кусок говядины. Женщины  за
столом жаловались:"Что это за мужчина? Он не ест ничего".
     За  годы, проведенные у  Ядвиги на  сеновале  и в  пересыльном лагере в
Германии, а  также  за  годы борьбы  в  Америке -  Герман  потерял контакт с
современными евреями.  Здесь они были снова. Пишущий на идиш  поэт с круглым
лицом  и  кудрявыми волосами  дискутировал с  рабби. Он  определял себя  как
атеиста  и  говорил о мировых  проблемах, культуре,  еврейской  республике в
Биробиджане, антисемитизме. Рабби после еды совершил ритуальное омовение рук
и   пробормотал   благодарственную  молитву.   Поэт   между   тем  продолжал
пустословить.  Время от времени глаза  раввина стекленели,  и  он произносил
несколько слов. Толстая  женщина  утверждала, что идиш  это жаргон, мешанина
без грамматики.  Бородатый еврей  в очках  с золотой  оправой и  в  шелковой
ермолке  встал и произнес  речь  о заново  основанном государстве Израиль  и
попросил жертвовать деньги.
     Машу вовлекли в разговор другие женщины.  Они называли ее миссис Брокер
и  спрашивали,  когда  они поженились с Германом, сколько у них детей  и чем
Герман занимается.  Герман опустил голову. Каждый контакт с людьми пробуждал
в нем  страх. Всегда могло  оказаться, что  кто-то знает  его  и  Ядвигу  по
Бруклину.
     Пожилой  еврей   из  Галиции  вцепился  в  фамилию  Бродер  и  принялся
допрашивать  Германа, есть ли у него родственники в  Лемберге, в  Тарнове, в
Бродах,  в  Дрогобыче.  У  него  самого  был  родственник,  двоюродный   или
троюродный племянник, который готовился стать  раввином, а стал адвокатом  и
теперь  играл значительную роль  в  ортодоксальной партии в Тель-Авиве.  Чем
подробнее Герман  объяснял, тем активнее приставал к нему еврей  из Галиции.
Казалось, он непременно хочет доказать, что они с Германом родственники.
     Женщины  за столом  обсудили  Машину красоту, стройную фигуру и одежду.
Когда  они услышали, что платье она сшила сама, то тут же захотели знать, не
шьет ли она на заказ.  У всех  у них были платья и юбки, которые нужно  было
подкоротить или удлинить, сделать шире или уже.
     Хотя  Герман  ел мало, он встал из-за стола сытым. Они с  Машей  прошли
прогуляться. Он сам не  осознавал до конца, насколько нетерпимым сделался за
годы   своего  одиночества,  насколько  основательно  изъял   себя  из  всех
человеческих  отношений.  У  него  было  лишь одно  желание: уйти как  можно
скорее. Он шагал так быстро, что Маша отстала.
     "Почему ты так бежишь? Никто за тобой не гонится".
     Они поднимались в гору. Герман все время оглядывался. Сумел бы он здесь
спрятаться от нацистов?  Нашелся бы кто-нибудь, кто спрятал бы его и Машу на
сеновале? Обед только что  кончился, а его уже тревожила мысль о том, что он
должен будет встретиться с этими людьми за ужином. Он не сможет сидеть рядом
с ними и смотреть, как они заставляют детей есть и превращают ужин в бедлам.
Он  не сможет больше слушать все эти пустые слова. В городе Герман все время
тосковал по природе и покою, но он не был  создан для подобного покоя.  Маша
боялась собак.  Каждый  раз, когда  она слышала  собачий  лай,  она  хватала
Германа за руку. Вскоре она сказала, что ей трудно идти в туфлях на  высоких
каблуках. Фермеры,  мимо  которых  они прошли, посмотрели на гуляющую пару с
неудовольствием.
     Когда они возвращались  в отель,  Герман внезапно  решил  покататься на
одной из лодок, приготовленных для  гостей. Маша попыталась отговорить  его.
"Ты утопишь нас обоих", - сказала она. Но в конце концов села с ним  в лодку
и закурила сигарету. Герман умел грести, но ни он, ни Маша не умели плавать.
Небо было ясным  и  светлоголубым, и дул ветер. Волны поднимались и опадали,
лизали борта  лодки и  раскачивали  ее, как колыбель. Изредка  Герман слышал
какой-то  хлопок,  как будто в  воде  их  подстерегало чудовище и тихо плыло
вслед  за  ними  и  каждую  секунду  готово  было опрокинуть  лодку.  Маша с
озабоченным лицом следила  за ним, давала ему указания и критиковала. Она не
очень высоко оценивала  его физическую форму. Возможно, она была счастлива в
этот момент - но сама не верила в это.
     "Гляди. бабочка!"
     Маша пальцем показала  на бабочку. Каким  образом, ради  всего святого,
она так далеко улетела  от берега? Сумеет  ли она вернуться? Она трепетала в
воздухе, летела зигзагом, и вдруг исчезла. Волны, переменчивая игра золота и
теней, превращали озеро в огромную жидкую шахматную доску.
     "Осторожно, скала!"
     Маша сидела на корме с прямой спиной.  Лодку качало. Герман стал быстро
табанить. Из воды показалась скала, вся в зазубринах, острая и покрытая мхом
-  пережиток эпохи ледников и глетчеров, которые  когда-то прорыли  в  земле
этот  водоем.  Она выстояла  под  дождем, под снегом, в мороз и в  жару. Она
никого не боялась. Она не нуждалась в освобождении, она уже была свободной.
     Герман подвел  лодку к берегу, и они  вылезли из нее. Они пошли в  свое
бунгало, легли в постель и накрылись шерстяным одеялом.
     Машины  глаза  улыбались под опущенными  веками. Потом  ее  губы начали
шевелиться. Герман пристально посмотрел на нее. Знал ли он ее? Даже черты ее
лица  показались ему чужими. Он никогда всерьез не изучал структуру ее носа,
ее подбородка, ее лба. А что происходило у нее в голове?
     Маша задрожала и села."Я только что видела моего отца".
     Секунду она молчала. Потом спросила:"Какое сегодня число?"
     Герман подумал и сказал, какое.
     "Уже семь недель, как у меня был гость", - сказала Маша.
     Сначала Герман не  понял, о чем  она.  У каждой женщины  свое слово для
менструаций:  праздник, гость, месячные. Он был  встревожен  и стал  считать
вместе с ней.
     "Да, уже пора".
     "Обычно у меня без задержки. Насколько  я ненормальная  других вещах  -
настолько я нормальная в этом самом. Стопроцентно".
     "Сходи к врачу".
     "Они ничего  не смогут  сказать.  Слишком  рано.  Я подожду еще неделю.
Аборт стоит  тут пятьсот долларов".Машин голос  стал другим. "К тому же  это
опасно.  У  нас в кафетерии работала одна женщина. Она  сделала аборт. У нее
случилось  заражение крови, и она умерла. Ужасная смерть! А что будет с моей
мамой,  если со  мной что-то случится?  Ты наверняка  бросишь  ее  умирать с
голода".
     "Только не надо мелодрам. Ты еще не умираешь".
     "Жизнь не так уж далека от смерти. Я видела, как умирают, я знаю".

7.
     На ужин рабби приволок новый куль  острот; его запас  анекдотов казался
неистощимым.  Женщины  хихикали.  Студенты-официанты  шумно  подавали  пищу.
Сонные дети  не хотели есть,  и  матери  били  их по рукам. Женщина, которая
только недавно  приехала в  Америку, вернула свою еду  на кухню,  и официант
спросил ее:"Гитлер вас лучше кормил?"
     Потом все собрались  в  казино, в перестроенном сарае. Пишущий на  идиш
поэт произнес хвалебную речь  Сталину и продекламировал пролетарские  стихи.
Актриса показала  пародии на известных людей. Она плакала, смеялась, кричала
и корчила рожи. Актер, игравший в еврейском варьете в Нью-Йорке, рассказывал
смачные истории об обманутом супруге, чья жена прятала казака  под кроватью,
и о рабби, пришедшем к шлюхам, чтобы поведать им о левитах,  и покинувшем их
с расстегнутой ширинкой. Женщины и девушки катались от смеха."Почему мне все
это так неприятно?", - спросил себя  Герман.  Вульгарность происходившего  в
казино  противоречила  смыслу  творения,  была издевательством над смертными
муками тех, кто погиб в огне. Некоторые из гостей сами бежали от нацистского
террора.  В открытую дверь  влетали мотыльки,  привлеченные яркими  лампами,
обманутые   фальшивым   днем.  Некоторое  время  они  порхали   по  комнате,
разбивались о стену или обжигались о лампы и падали на пол.
     Герман  оглянулся  и увидел,  что Маша танцует  с  огромным мужчиной  в
клетчатой рубашке и в шортах, открывавших его волосатый ноги. Он держал Машу
за  бедра; ее рука едва дотягивалась ему до  плеча. Один из официантов играл
на  трубе, другой  лупил по барабану. Третий дул  в самодельный инструмент -
горшок с дырками.
     С  тех  пор, как  Герман  уехал  Машей  из  Нью-Йорка, у  него  не было
возможности побыть одному. После  некоторых сомнений он вышел, так, что Маша
этого не заметила. Ночь была безлунная и холодная. Герман прошел мимо фермы.
В загоне стоял теленок. Он  глядел в ночь с недоумением существа, которое не
умеет  говорить. Казалось, его  большие  глаза  спрашивают:  где  я? Зачем я
здесь? С гор дул прохладный ветер.  Падающие звезды  летели по небу и гасли.
Чем дальше  уходил Герман, тем меньше делалось казино,  пока не сплющилось и
не превратилось в светляка. При всем своем негативизме Маша сохраняла в себе
нормальные инстинкты. Она хотела иметь мужа, детей, дом. Она любила музыку и
театр и смеялась над  шутками актеров. А в нем жило горе, которое невозможно
было смягчить.  Он  не  был  жертвой  Гитлера -  он  был  жертвой задолго до
Гитлера.
     Он подошел к стенам сгоревшего дома и остановился. Привлеченный запахом
гари, дырами, которые когда-то были окнами, закоптелым входом, черной трубой
-  он  вошел  внутрь.  Если демоны существуют,  они  живут  в  этих  руинах.
Поскольку  он едва выносил людей,  демоны, возможно, были его  естественными
спутниками.  Смог бы  он  на  всю оставшуюся  жизнь  остаться в  этой  груде
развалин? Он стоял меж  обуглившихся  стен и вдыхал запах давно  потушенного
пожара. Он слышал, как дышит ночь. Ему даже казалось, что она похрапывает во
сне. Тишина звучала  в его ушах. Он  стоял на углях  и пепле. Нет, он не мог
участвовать во всех этих представлениях со смехом, песнями и танцами. Сквозь
дыру, которая когда-то была  окном, он видел темное небо - небесный папирус,
полный   иероглифов.  Взгляд   Германа  остановился  на  трех  звездах,  чье
расположение было  похоже  на  букву  "сегул" в  иврите. Он смотрел  на  три
солнца,  каждое  из  которых,  наверное, имело свои планеты  и  кометы.  Как
странно,  что маленький, заключенный в череп мускул давал возможность видеть
такие  далекие объекты.  Как  странно, что  сосуд,  полный  мозга, все время
задает вопросы и не  может прийти ни к какому ответу! Все  они молчат:  Бог,
звезды, мертвые. Создания, которые говорили ,но не сказали ничего...
     Он  повернул  назад, к  казино,  огни которого  тем  временем  погасли.
Здание,  еще  хранившее  в  себе память о голосах,  было тихим и  покинутым,
погруженным в  самозабвение,  свойственное  всем  неодушевленным  предметам.
Герман принялся искать свое бунгало, но найти его было трудно. Куда бы он не
шел, он  всегда плутал  - в городах,  за городом,  на кораблях,  в отелях. У
дверей дома, где находился офис, горел фонарь, но там никого не было.
     Вдруг одна мысль ошеломила Германа. Может,  Маша пошла спать с танцором
в  зеленых   шортах?  Это  было  маловероятно,  но  ведь  современные  люди,
потерявшие  всякую  веру, на  все способны. Что такое  цивилизация,  как  не
убийство и проституция? Маша узнала его шаги.
     Дверь открылась, и он услышал ее голос.

8.
     Маша приняла снотворное и уснула, а Герман не спал. Сначала он вел свою
обычную войну с нацистами, бомбардировал  их  атомными бомбами, уничтожал их
армии тайным оружием, поднимал их  флот со дна  морского и сажал его на мель
неподалеку от виллы Гитлера в Берхтесгадене. Как он не  старался, он не  мог
удержать  своих  мыслей.   Его  психика   работала   как  машина,   обретшая
самостоятельность.  Он  снова  пил  напиток,  наделявший   его  способностью
познавать время и пространство, которое было "вещью в  себе".Его размышления
снова  и  снова приводили  к одному  и тому же  выводу: Бог (или то, чем  он
является)несомненно мудр, но  нет никаких свидетельств его милосердия.  Если
же  в небесной иерархии  действительно есть Бог милосердия, то он всего лишь
беспомощный божок, нечто вроде небесных небесного еврея под властью небесных
нацистов. До тех пор, пока
     не  имеешь  мужества  покинуть этот мир, ты можешь только  прятаться  и
пробовать выжить - с помощью алкоголя,  опиума,  на сеновале в  Липске или в
маленькой комнате Шифры Пуа.
     Он заснул и видел сны о солнечном затмении и  траурных  процессиях. Они
следовали  одна за другой; черные лошади, на которых  ехали исполины, тащили
длинные катафалки. Исполины одновременно были и умершие, и оплакивающие."Как
это  может  быть?", - спросил себя Герман  во сне."Может  ли племя проклятых
сопровождать  само себя  к  собственной могиле?"  Они  несли  факелы и  пели
траурную песню, полную неземной тоски. Их одежды летели над землей, верхушки
их шлемов доставали до небес.
     Герман вскочил,  и  ржавые  пружины  кровати  застонали.  Он  проснулся
испуганный, весь в поту. В желудке давило, мочевой пузырь был полон. Подушка
под  его  головой  была мокрая и скрученная, как  выжатое белье.  Сколько он
спал? Час? Шесть? В  бунгало было черно и холодно, как зимой.  Маша сидела в
постели,  ее  бледное  лицо  светилось  в  темноте."Герман,   я  боюсь  этой
операции!", - крикнула она хрипло, голосом, который был похож на голос Шифры
Пуа. Прошло мгновенье, прежде чем Герман понял, о чем она говорит.
     "Ну да, хорошо".
     "Может быть, Леон теперь  согласится  на развод. Я поговорю с ним. Если
он не захочет разводиться, ребенок получит его фамилию".
     "Я не могу развестись с Ядвигой".
     Маша  пришла  в  ярость.  "Ты  не  можешь!",   -  закричала  она."Когда
английский ко