местечка, находящегося в глуши, где-нибудь между Радомом и Люблином.  Каждое
слово кончалось легкой вибрацией, как на басовых клавишах рояля.
     "Да, я знаю", - сказал Герман. - Как вы нашли мой номер?"
     "Неважно. У  меня он  есть, вот  и все. Но  если вам обязательно  нужно
знать,  то я видал его в Машиной записной книжке. У меня  хорошая  память на
цифры.  Я  не  знал,  чей  это номер,  но  в  конце концов, как говорится, я
вычислил."
     "Понятно".
     "Надеюсь, я вас не разбудил".
     "Нет, нет".
     Прежде  чем  продолжать, Тортшинер сделал паузу, и по этой паузе Герман
понял, что он осмотрительный человек, который основательно думает и медленно
реагирует. "Не могли бы мы встретиться?"
     "Зачем?"
     "По личному делу".
     Он не  очень умен, пронеслось у Германа в голове. Маша часто  говорила,
что Леон  дурак."Вы  наверняка  понимаете,  что  мне это  в  высшей  степени
неприятно", - услышал Герман свой лепет."Не знаю, зачем нам встречаться. Так
как вы разведены и..."
     "Мой дорогой мистер  Бродер, я не  стал  бы звонить  вам,  если  бы нам
незачем было встречаться".
     Он то  ли  усмехнулся про себя,  то ли  закашлялся, что прозвучало  как
сочетание добродушной  досады и триумфальной  жизнерадостности, свойственной
тому,  кто перехитрил  своего соперника. Герман почувствовал,  что мочки его
ушей становятся горячими. "Мы не могли бы обсудить это по телефону?"
     "Есть  вещи,  которые возможно обсуждать,  только глядя  друг  другу  в
глаза.  Скажите  мне,  где  вы живете,  и я приду к  вам. Или  встретимся  в
кафетерии. Я вас приглашаю".
     "По крайней мере объясните мне, о чем речь", - настаивал Герман.
     Казалось,  Леон  Тортшинер сжал  губы и с  чмоком  открыл их, борясь со
словами,  которые  ускользали  из-под  его   контроля.  Наконец   из  звуков
вылепились слова."О  чем  еще может  идти  речь, кроме  Маши?",- сказал Леон
Тортшинер. "Она мост между  нами, так сказать. Правда, мы развелись с Машей,
но мы были с ней мужем и женой, этого из жизни  не выкинешь. Еще прежде  чем
она  рассказала мне о вас, я знал  о вас все. Не спрашивайте меня, откуда. У
меня, как говорится, свои источники информации"
     "Где вы сейчас?"
     "На  Флэтбуш. Я знаю,  что  вы живете где-то на Кони Айленд.  Если  вам
трудно приехать  ко мне, я  приеду к вам. Как это  говорят? Если Магомет  не
идет к горе, гора идет к Магомеду".
     "На  Серф-авеню  есть  кафетерий",  -  сказал  Герман.  "Мы  можем  там
встретиться".  Ему  трудно  было  говорить.  Он  описал  Тортшинеру   точное
местоположение  кафетерия и сказал ему,  по  какой  линии метро  надо ехать.
Тортшинер  заставил его много раз повторять все эти сведения. Оy хотел точно
знать каждую  мелочь,  и он повторял  фразы  так,  как будто  акт  говорения
доставлял ему  удовольствие сам по себе.  Он вызывал в  Германе не досаду, а
чувство  гораздо  более  сильное - раздражение от  того, что его загоняли  в
неловкое  положение. Кроме  того,  Герман  был  человек  подозрительный. Кто
знает?  Не исключено,  что  у этого типа  с собой  нож или револьвер. Герман
быстро  принял  ванну и побрился. Он решил надеть свой  лучший костюм; он не
хотел жалко выглядеть в  глазах этого человека. "Нравиться  надо всем", -  с
иронией подумал Герман, - "даже бывшему мужу твоей любовницы".
     Он спустился в  подвал  и через  стекло  стиральной машины  увидел свое
вращающееся  нижнее  белье.  Вода  пенилась  и плескалась.  У  Германа  было
странное  чувство  -  ему казалось, что  эти неодушевленные  вещи,  -  вода,
мыльный порошок, отбеливатель - гневаются на человека за то насилие, которое
он применил,  чтобы овладеть ими. Ядвига  испугалась, увидев Германа. До сих
пор он никогда не спускался в подвал.
     "Я должен встретиться кое с кем в кафетерии на Серф-авеню", - сказал он
ей.  И хотя  Ядвига  не  задала ему ни едкого вопроса, он  рассказал ей, где
находится кафетерий, потому  что думал, что если Леон  Тортшинер  нападет на
него,  Ядвига  должна  знать,  где  он был,  чтобы, в  случае необходимости,
предстать свидетельницей на  суде. Он даже  несколько раз  назвав  имя Леона
Тортшинера. Ядвига смотрела не  него со  смирением крестьянки, которая давно
отчаялась  понять  горожанина  и  его  образ  жизни,  но глаза  ее  выдавали
недоверие.  Даже  в   дни,  которые  принадлежали  ей,  он   находил  поводы
отлучаться.
     Герман  бросил  взгляд  на наручные  часы и прикинул, как бы не  прийти
слишком рано. Он был уверен, что такой человек, как Леон Тортшинер, опоздает
минимум на полчаса, и он решил прогуляться по пляжу.
     День был солнечный и мягкий, но все аттракционы  были уже  закрыты.  Не
осталось  ничего, кроме забитых дверей,  выцветших и сорванных плакатов. Все
экспонаты уехали: девушка, змея, силач,  разрывавший  цепи, пловец без рук и
без  ног, медиум,  вызывавший  души умерших. Плакаты на заборе, возвещавшие,
что богослужение  по праздничным дням  проходит в аудитории Демократического
клуба, были разорвана и сняты. Чайки, крича, летали над океаном.
     Валы накатывались на берег, шипя и пенясь, и каждый раз отступали назад
-  свора  лающих  псов,  не  способных  достать  и  укусить.  Вдали на  воде
покачивался корабль с серым  парусом.  Подобно морю, он двигался и оставался
на месте - путешествующий по воде труп в упаковке.
     "Все уже  было",  - думал Герман. "Акт творения, потоп, Содом, вручение
Торы, гитлеровская кровавая  баня".Подобно тощим коровам  в фараоновом  сне,
настоящее поглотило прошлое так, что от него не осталась и следа.

2.
     Герман вошел в кафетерий и  увидел Леона Тортшинера, сидящего за столом
у стены. Он узнал его  по фотографии, которую видел в машиной  альбоме, хотя
Тортшинер был теперь гораздо  старше. Это был крупней мужчина лет пятидесяти
с прямоугольным  черепом и густей волосами,  при  первом взгляде  на которые
было ясно, что они крашеные. Лицо у него было широкое, с  выступающим вперед
подбородком, высокими скулами и  мощным носом с  большими ноздрями.  У  него
были кустистые  брови и  карие татарские  глаза. На  лбу  у  него был  шрам,
выглядевший как  старая ножевая рана. Облик его был довольно-таки грубый, но
смягчался польско-еврейской приветливостью, которую Тортшинер излучал.
     "Убивать  меня   он   не  собирается",   -  подумал  Герман.   Казалось
невероятным, что этот чурбан когда-то был  Машиным мужем. Сама мысль об этом
была  смешной.  Но так  всегда было с фактами. Они  взрывали  мыльные пузыри
идей, опровергали теории. уничтожали убеждения.
     Перед Тортшинером  стояла  чашка кофе.  Сигара с  дюймом пепла на конце
лежала в  пепельнице. Слева стояла  тарелка с  недоеденным  омлетом. Заметив
Германа, Тортшинер со значительным видом встал и тут же сел.
     "Герман Бродер?", - спросил он и протянул большую, тяжелую руку.
     "Шолом алейхем".
     "Садитесь, садитесь", - сказал Тортшинер. "Я принесу вам кофе".
     "Нет, спасибо".
     "Чай?"
     "Нет, спасибо".
     "Я принесу вам кофе!", - решительно сказал Тортшинер. "Я вас пригласил,
и вы мой гость. Я взял один омлет, потому что должен следить  за моим весом,
но вы-то вполне можете позволить себе съесть кусок ватрушки".
     "Это ни к чему, правда".
     Тортшинер встал. Герман смотрел, как он берет поднос и встает в очередь
к стойке. Для человека со столь широким и грузным телом он был чересчур  мал
ростом; у  него были слишком большие руки и  ноги и плечи сильного человека.
Это  было  польское телосложение: в  ширину  больше,  чем в высоту. Он носил
коричневый костюм в полоску, который наверняка  купил себе потому, что хотел
выглядеть моложе. Он вернулся с чашкой кофе и куском ватрушки на подносе. Он
быстро взял  почти  погасшую  сигару, энергично затянулся  и  выпустил перед
собой облако дыма.
     "Я вас представлял совсем по-другому", -  сказал он."Маша описывала мне
вас как настоящего Дон-Жуана". Он явно не имел в виду ничего обидного.
     Герман опустил голову. "Женские штучки".
     "Я  долго  думал,  звонить ли  вам.  Такие  дела легко  не делаются, вы
понимаете. У меня есть все основания быть вашим врагом, но я сразу же говорю
вам со  всей откровенностью,  что я здесь во имя вашего благополучия. Верите
вы мне или нет - это, как говорится, другое дело".
     "Да, я понимаю".
     "Нет, вы не понимаете. Как вы можете понять? Вы, как Маша  мне сказала,
что-то вроде писателя, но я-то ученый. Прежде  чем понять что-то, надо иметь
факты,  общую  информацию. А рriori  мы ничего не знаем, только то, что один
плюс один в сумме два".
     "Каковы же факты?"
     "Факты таковы. что Маша  купила у  меня развод за  такую цену, какую ни
одна  приличная  женщина  платить не должна,  даже если от этого  зависит ее
жизнь". Леон Тортшинер говорил не спеша и, казалось, без гнева."Я думаю, вам
следует  это знать. Потому что если женщина способна  платить такую цену, вы
не можете быть уверены, что она  не стерва. У нее были любовники, прежде чем
она  познакомилась со мной, а также в  то  время, когда  мы жили вместе. Это
правда. По этой причине  мы и расстались. Я хочу  быть с  вами  откровенным.
Вообще-то  у  меня   не   может  быть  никаких  оснований  для  того,  чтобы
интересоваться  вами. Но я  познакомился  кое с кем,  кто  знает вас.  Он не
знает, что мы связаны -  если это можно так назвать -  и он  рассказал мне о
вас.  Почему  я должен держать  это в  тайне? Его  имя - рабби  Дамперт.  Он
рассказал мне, что вы жертва войны, что вы годами лежали на чердаке, набитом
соломой,  и так далее.  Я  слышал,  что вы  немного  работаете на  него.  Он
называет это  "исследования", но  мне вам ни  к чему  рисовать диаграммы. Вы
талмудист, а я бактериолог.
     Как вы  знаете,  рабби Ламперт  работает  над  книгой, в  которой хочет
доказать. что любое знание основывается на Торе, и он изъявил желание, чтобы
я помог ему в работе над естественно-научной частью. Я открыто высказал ему,
что в Торе  современной науке искать нечего. Нет никакого смысла там искать.
Моисей понятия не имел об электричестве  и витаминах. Кроме того, у меня нет
никакого желания  убиваться за  несколько долларов.  Я обойдусь и  без  них.
Рабби прямо не назвал вашего имени, но когда он говорил о  человеке, который
прятался на сеновале, я,  как говорится, связал все  воедино. Он превозносит
вас  до  небес. Но он, конечно, не  знает того, что знаю я. Он довольно-таки
странный тип. Он сразу же стал называть меня по имени, а мне такое обращение
не по  нраву. Дела  должны  идти  естественным путем.  В  личных  отношениях
необходима эволюция. С ним невозможно разговаривать, потому что у него все
     время   звонит   телефон.   Готов   поспорить,  что   он   одновременно
проворачивает тысячу дел. Зачем ему так много денег? Но перейдем к делу.
     Я хочу, чтобы вы знали, что  Маша потаскушка.  Скромная и простая. Если
вы хотите выйти  за потаскушку, это  ваше  право, но  я подумал, что  должен
предостеречь вас, прежде чем вы попадете в ее сети.  То, что мы встречались,
конечно, останется между нами. Я только на этом условии  позвонил вам.  Леон
Тортшинер взял сигару и затянулся, но сигара погасла.
     Пока  Тортшинер говорил,  Герман сидел, опустив голову  над столом. Ему
было  жарко и хотелось расстегнуть воротник рубашки. За ушами у него пылало.
По спине,  вдоль  позвоночника,  тек пот. Когда Тортшинер  взялся за сигару,
Герман спросил приглушенным голосам: "Что за цена?"
     "Вы  же знаете, что за цена. Не  настолько  вы  наивны.  Вы,  вероятно,
думаете, что я не лучше нее, и я вас в некотором  роде понимаю. Вы влюбились
в  нее, а  Маша - это  женщина, в которую очень  легко влюбиться. Она сводит
мужчин с ума. Меня она довела почти до безумия. Какой бы примитивной она  ни
была, но  ее способность проникать в сущность человека выше, чем  у  Фрейда,
Адлера и  Юнга вместе взятых. А  может, и немного больше. Еще она выдающаяся
актриса. Захочет смеяться - смеется; захочет плакать - плачет. Я говорил ей,
что она может стать второй Сарой Бернар, если перестанет расточать талант на
глупости. Итак, вы видите, что меня совершенно не удивляет, что  вы попали в
ее  сети. И  я  не  хочу лгать  - я  все  еще люблю ее. Последнему  студенту
психологии известно  после  первых же двух семестров, что можно одновременно
любить  и  ненавидеть. Вы, вероятно,  спросите меня, зачем я рассказываю вам
эти тайны?  Чем я вам обязан? Чтобы понять это, вы должны  дослушать меня до
конца".
     "Я слушаю".
     "Пейте  кофе, пока не остыл. Попробуйте ватрушку. Вот. И не волнуйтесь.
В конце  концов,  весь мир совершает революцию,  духовную революцию. Газовые
камеры Гитлера -  штука  достаточно  плохая, но если люди лишатся всех своих
идеалов,  это будет  похуже,  чем  пытки.  Вы наверняка росли  в религиозной
семье.  Где еще  вы  могли  познакомиться с  Гемарой? Мои  родители  не были
фанатиками, но были  верующими евреями. У моего отца был  Бог и  женщина,  у
моей матерю был Бог и мужчина.
     Маша,   вероятно,   рассказывала   вам,   что   учился  в  Варшаве.   Я
специализировался по биологии, работал с профессором Волковским и
     помог ему совершить  одно важное открытие.  Вообще-то говоря,  это  мое
открытие,  но лавровые венки собрал  он. Но дело в том, что  и ему досталось
немного.  Люди  считают,  что  воры водятся  только на  Крахмальной улице  в
Варшаве  и  в  Боуэри  в  Нью-Йорке.  Но  воры  бывают и среди  профессоров,
художников, среди  больших людей во всех областях. Обыкновенные  воры обычно
друг у друга не воруют, но многие ученые этим буквально  живут. Вы наверняка
знаете,  что Эйнштейн украл свою теорию у одного математика, который помогал
ему,  -  сегодня даже  имя этого человека неизвестно. Фрейд тоже воровал,  а
также Спиноза.  Это, правда, не имеет отношения к делу, но я - жертва именно
такого воровства.
     Когда нацисты  пришли в Варшаву, я мог  бы работать у  них. У меня были
рекомендательные письма от известнейших немецких ученых, и они не посмотрели
бы на то, что я еврей. Но я не хотел иметь преимуществ и привилегий и прошел
через весь этот ад. Потом я бежал в Россию, там наши интеллектуалы полностью
сменили позиции и даже принялись доносить друг на друга. Иного большевикам и
не нужно было. Они высылали их в  лагеря. Лично я симпатизировал коммунизму,
но  когда мне стало  выгодно  быть коммунистом, я  понял, что вся их система
воняет. И я открыто сказал  им об этом. Можете себе представить, как они  со
мной обращались.
     Как бы то  ни было,  я пережил  войну, лагеря,  голод, вшей, и  в  1945
приземлился в  Люблине.  Там я встретил вашу  Машу. Она  была любовницей или
женой  одного  дезертира  из  Красной  армии,  который занимался  в  Польшей
контрабандой и  торговал на черном  рынке. Я точно не знаю, что  между  ними
произошло. Он обвинял ее в  измене  и Бог знает в чем еще. Мне ни к чему вам
говорить,  что она привлекательная женщина  -  несколько лет назад  она была
просто  красавицей. Я потерял  всю  мою  семью. Когда  она  услышала, что  я
ученый, она заинтересовалась мной. У  контрабандиста,  я  думаю, была другая
женщина  - или полдюжины других. Вам не стоит  забывать. что в  жизни всегда
больше плевел, чем зерен.
     Маша отыскала свою мать,  и мы втроем  направились в Германию. У нас не
было  никаких  документов, а нам  предстояло перейти границу.  Каждый шаг на
этом пути был опасным приключением. Если человек хотел жить, ему приходилось
нарушать закон, потому что  все  законы обрекали его на смерть. Вы сами были
жертвой,  следовательно, вы знаете, как оно было,  хотя у  каждого, конечно,
своя  история. С беженцами невозможно разговаривать, потому что  - абсолютно
неважно, что  именно  ты  рассказываешь -  тут  же  найдется кто-нибудь, кто
скажет, что все было совсем иначе.
     Не   вернемся  к  Маше.  Мы  прибыли  в   Германию,  и   они  "вежливо"
интернировали нас и посадили в лагерь. Женщины и мужчины соединялись там, не
изведав радости брачных церемоний. Кому нужны такие церемонии в такое время?
Но Машина мать настояла, чтобы мы  поженились по  законам Моисея  и Израиля.
Контрабандист, вероятно,  развелся  с  ней, или она  вообще  не  была за ним
замужем. Мне  это  было  абсолютно  безразлично. Я хотел  как  можно  скорее
вернуться к моей научной работе, и я не религиозен. Она хотела выйти  замуж;
я ничего не имел против. Другие люди, только попав в лагерь, тут же начинали
делать  дела  -  занимались  контрабандой.  Американская  армия  доставила в
Германию разные товары - их разворовывали.
     Евреи  везде  проворачивали  свои  дала  -  даже в  Освенциме. Если  ад
существует, они  и там будут проворачивать дела. Я говорю это без ненависти.
Что им еще  оставалось? На помощь, которую  человек получал от  всевозможных
организаций,  едва  можно было  жить. После  голодных лет люди хотели хорошо
есть и хорошо одеваться.
     Но  что  было  делать  мне, который  по  природе своей вовсе не деловой
человек? Я сидел дома и жил на помощь "Джойнта". Подобраться к какому-нибудь
университету  или лаборатории немцы  мне  не давали.  Там было еще несколько
лентяев  вроде  меня, и  мы  читали книги  и  играли в шахматы.  Это Маше не
нравилось. Жизнь с контрабандистом приучила  ее к роскоши. Познакомившись со
мной,  она  была   очарована  тем,  что  я  ученый,  но   ее  не  долго  это
удовлетворяло.  Она начала обращаться со  мной как с дерьмом; она устраивала
ужасные сцены. Ее мать, должен вам сказать, святая. Она прошла все круги ада
и  осталась незапятнанной. Ее  мать я  действительно очень  любил.  Часто ли
встречаешь  в жизни святого человека? Машин отец  тоже был очень благородный
человек, нечто вроде писателя, знаток иврита. В кого  она. я не знаю.Где  бы
она ни была, она  не  могла  отказаться  от  наслаждений. Контрабандисты все
время устраивали праздники,  с музыкой  и танцами и так далее.  В России она
пристрастилась к водке, со всеми ее радостями.
     Когда я встретил Машу в  Люблине, у меня было ощущение, что она  хранит
верность  контрабандисту.  Но  вскоре  выяснилось, что  у  нее  были  всякие
истории. Слабых евреев  уничтожили,  а у  тех, кто  остался  в  живых,  была
железная конституция, хотя, как  выясняется,  и они тоже сломленные люди. Их
проблемы только сейчас выходят  на  поверхность.  Через сто лет  люди  будут
идеализировать гетто, и им будет казаться, что там были одни святые. Большей
лжи  быть не  может. Во-первых, сколько  святых бывает  в  каждом поколении?
Во-вторых, большинство набожных евреев  погибло.  А у тех,  кто выжил,  была
одна  страсть - выжить  любой ценой.  В некоторых гетто  были  даже  кабаре.
Можете представить эти кабаре! Чтобы выжить, нужно было идти по трупам.
     По моей теории человеческий  род ухудшается, а  не улучшается. Я  верю,
так  сказать,  в  обратную  эволюцию.  Последний  человек   на  Земле  будет
преступником и сумасшедшим.
     Я думаю,  что Маша рассказывала обо мне все самое плохое. Но факт  есть
факт: она разрушила наш брак. В то время как она  гуляла, я как идиот  сидел
дома с ее матерью. У ее матери болели глаза, и я читал ей из Пятикнижия и из
американо-еврейских  газет. Но сколько  я  мог вести такую жизнь? Я и теперь
еще не стар, а тогда был в расцвете лет. Я тоже начал знакомиться с людьми и
устанавливать  контакты  с   научным  миром.  Из  Америки   часто  приезжали
профессорши  -  здесь   немалое  количество  образованных  женщин  -  и  они
интересовались мной. Моя теща, Шbфра Пуа, сказала мне, что если Маша все дни
и половину ночей проводит без меня  - то я ничего не должен ей. Шифра Пуа  и
сегодня  еще  любит  меня. Однажды я  встретил ее на  улице,  и она обняла и
поцеловала меня. Она все еще говорит мне "мой сын".
     Когда я подучил американскую визу, Маша неожиданно помирилась со  мной.
Виза была предоставлена мне  не как беженцу, а как  ученому. Я получил визу,
не  она.  Она  должна была ехать в  Палестину.  Два  известных  амер