рерывались, начинались снова. Изредка  при-
нимался работать пулемет.
   Галина подошла к лесу и за ним неожиданно скрылась  деревня,  которую
она только-что ясно видела с дороги.
   Лес был болотистый, широкие лужи пересекали время от времени заросшую
вязкую тропинку. Голые сучья были навалены поперек непроходимых мест,  и
эти сучья пружинили и скользили под ногами.
   Неглубокий окоп встретился ей неподалеку от тропинки; мертвая  лошадь
лежала возле него, вытянув тонкие, сухие ноги, оскалив желтые зубы.
   Деревья стали редеть, и за почерневшими от дождя стволами  показались
унылые крыши деревни.
   Выстрелы стали повторяться все чаще и чаще и, выйдя на открытое  мес-
то, Галина сразу почувствовала, что дальше нельзя итти так, как она  шла
до сих пор, что невидимая и знакомая  опасность  охватывает  все  вокруг
нее: и горбатые стволы деревьев, и голые избы, которыми  начинается  де-
ревня; это чувство утраивалось тем, что она не видела вокруг себя ни од-
ного человека.
   Маленький кусочек коры, взбрызнутый пулей, упал к ее ногам. Она маши-
нально подняла его, размяла в руках и, неожиданно для себя самой, тороп-
ливо побежала через опушку к деревне.
   Она бежала, подбирая юбку, стараясь держаться сухих мест,  прыгая  по
кочкам.
   Пронзительный и тупой визг пуль все учащался, время от времени  зака-
тывался долгий, почти непрерывный стук пулемета.
   Она бросилась на землю, прямо в холодную вязкую грязь и ползком стала
перебираться через опушку.
   Замызганная сторожка с провалившейся соломенной крышей была в двадца-
ти шагах от нее. Галина вскочила на ноги и, ничего  не  чувствуя,  кроме
желания уйти, укрыться от этого визга пуль на пустом месте,  побежала  к
сторожке.
   Маленькая кривая дверь качалась на одной петле, она торопливо распах-
нула дверь и остановилась на пороге.
   В этой сторожке, под низким потолком, между задымленных стен, у  раз-
битых окон стояли, сидели и лежали люди.
   Это были красногвардейцы и матросы. Приземистый человек стоял на  ко-
ленях перед пулеметом - он повернул голову, когда вошла Галина; она  ус-
пела заметить застывшее, как-будто металлическое лицо, и широко открытый
белый глаз.
   Справа и слева от него стреляли из винтовок, просовывая  дула  сквозь
разбитые окна.
   Матрос в изодранной голландке сидел на полу и негромко стонал,  пома-
тывая головой и щупая рану.
   Снова мелькнуло металлическое лицо, и пулемет,  повертываясь  во  все
стороны, стал стучать, закатываться и задыхаться.
   И это лицо и задыхающийся пулемет были так страшны, что Галина метну-
лась было обратно...
   - Закрой дверь! - сердито крикнул ей один из матросов.
   Она закрыла дверь и вошла в сторожку.
   - Сволочи, сволочи, дерьмо, - пробормотал тот же  матрос,  беспомощно
оглядываясь и дергая заевший затвор винтовки.
   Затвор щелкнул наконец, матрос снова  бросился  к  окну,  расталкивая
красногвардейцев.
   Галина молча оттягивала от тела мокрую жакетку; холодные струйки воды
стекали у нее по спине.
   Револьвер, засунутый в карман жакетки, попался ей под руки; она выта-
щила его, машинально проверила, на месте ли обойма, и до странности  не-
торопливо двигаясь вдоль стены, наткнулась на полусломанную скамейку.
   Медленными и аккуратными  движениями,  которыми  как-будто  руководил
кто-то другой, она разогнула и вставила в желобок вывернутую ножку  ска-
мейки.
   Отсюда, через головы стрелявших, она увидела лес и дорогу, по которой
она шла, и колыхающиеся штыки над желтым валом справа от дороги,  и  ма-
ленькие силуэты, которые мельтешили в глазах и катились все ближе и бли-
же, сгибаясь, неся на перевес свои винтовки.
   - Ого, куда барынька залезла, - весело сказал один из  красногвардей-
цев, торопливо улыбаясь и снова пристраиваясь стрелять.
   И вдруг чувство непонятной злобы и того, что нужно сейчас же, сию  же
минуту войти в скучную и нужную работу, которою были заняты эти  люди  в
сторожке, - охватило Галину.
   Прищурив глаза, крепко прижимая к себе раненую руку, она  прицелилась
наугад в одну из фигурок, катившихся ей навстречу, и один, другой,  тре-
тий раз выстрелила из своего револьвера.
   - Брось, дерьмо! - пробормотал матрос, у которого заело затвор в вин-
товке, показывая Галине на револьвер.
   Он поднял с пола винтовку, видимо, брошенную раненым, и подал ее  Га-
лине.
   - Не могу, рука, - коротко сказала она, качая рукой, висевшей на  по-
вязке.
   Матрос сердито поставил винтовку в угол.
   И снова маленькие силуэты замельтешили в глазах, вырастая все  больше
и все ближе подкатываясь к сторожке, и снова одноглазый пулеметчик,  как
детской игрушкой играя своим оружием, завертел головой, каждым движением
металлического лица поворачивая задыхающийся пулемет.
   Но ничего не смешивалось, все шло в каком-то строгом и простом поряд-
ке, как-будто это было много раз проделано раньше, и этим людям  у  окон
ничего не стоило повторить однажды заученную роль.
   И только время от времени, когда металлическое лицо  раздвигало  свои
посеревшие губы и спрашивало о том, есть ли еще пулеметные  ленты  и  не
пришли ли подкрепления из Гатчины, становилось ясно, что эта игра не мо-
жет продолжаться вечно, что  круг  наступающих  сужается  все  больше  и
больше, что всему на свете, даже пулеметным лентам и ружейным  патронам,
приходит конец, что если через полчаса не придет помощь, то каждому при-
дется выбирать между смертью и пленом, который  был  плохим  псевдонимом
смерти.
   Но нельзя было ни умирать ни сдаваться, - человек с белым глазом при-
казывал победить, а ему в этот час, в этой сторожке, которую обстрелива-
ли со всех сторон, - нельзя было не повиноваться.
   Нельзя было не повиноваться, нельзя было думать о том, что она, Гали-
на, борется с теми самыми людьми, бок о бок с которыми, пять  дней  тому
назад, она защищала Зимний от своих случайных союзников.
   Нужно было только следить за каждым поворотом металлического лица, за
каждым словом, которое говорят посеревшие  губы,  нужно  было  стрелять,
стрелять, стрелять, стрелять во что бы то ни стало...
 
   XVII
 
   Известие о том, что ударный батальон  застрелил  парламентеров  Воен-
но-Революционного Комитета и наступает на Гатчину с тыла, было  получено
первого ноября днем.
   К тому времени как Шахов был освобожден  из  своего  заключения,  под
Сельгилево был брошен уже небольшой матросский  отряд.  Но  ударный  ба-
тальон наступал со стороны железной дороги - его  силы  в  любую  минуту
могли увеличиться вдвое и втрое.
   Как известно, для того, чтобы выиграть войну, нужны не только  желез-
ные нервы, но и железные дороги.
   Решено было послать под Сельгилево все что возможно; здесь же на мес-
те, в Гатчине, по которой еще гуляли красные казацкие лампасы, были соб-
раны три сводных красногвардейских отряда.
   Начальником одного из них был назначен Шахов.
   Он собрался в четверть часа; половина этого времени ушла на то, чтобы
написать и отослать с санитарной кареткой записку Галине.
   По пути на дворцовый плац-парад, где давно уже собирались  отправляю-
щиеся под Сельгилево красногвардейцы, он остановился в коридоре  первого
этажа и, напрягая глаза, прочел криво и бледно отпечатанные строки свое-
го мандата.
   "Предъявитель сего Шахов, Константин Сергеевич, назначается начальни-
ком сводного красногвардейского отряда, действующего против  контр-рево-
люционных войск Керенского. Настоящим тов. Шахову  предоставляется  пра-
во... вплоть до... и расстрела на месте".
   - Волоки сюда! Мы его отсюда на двор выволочем, сукина сына!
   Шахов сложил мандат и сунул его в карман шинели; два  матроса  тащили
по коридору за ноги чье-то тело, голова, залитая кровью, подскакивала на
пустых обоймах и патронах, которыми  были  усеяны  коридоры  Павловского
дворца.
   - Да х.. ли его тащить? Бросай тут и ладно!
   Голые пятки с деревянным стуком ударились об пол.
   Шахов прошел мимо, но тотчас же возвратился  и  торопливо  наклонился
над телом.
   Лицо этого человека (это был офицер, на нем висел разодранный от пле-
ча до плеча офицерский китель и на ногах были синие офицерские брюки  со
штрипками) было разбито пулей; видимо в него стреляли в упор;  но  разве
одной пули достаточно для того, чтобы исчезнуть бесследно,  чтобы  сразу
уничтожить те тысячи признаков, по которым отличают одного  человека  от
другого?
   У офицера, лежавшего перед Шаховым на полу, с раздвинутыми ногами,  -
один глаз был выбит пулей; но в другом, окровавленном и напрягшемся, все
еще сохранялось, как-будто, насмешливое и твердое выражение.
   Вся правая часть лица была сорвана, - как срывается резьба в  перест-
релянной пушке, - но слева видны были  белокурые  волосы,  и  тщательный
пробор, как-будто, все еще рассекал их на две неравные части.
   - "Он так и должен был умереть... с пробором".
   Шахов выпрямился и, неловко поеживаясь,  указывая  бровями  на  тело,
спросил у матроса:
   - Застрелили?
   - Чорта ли их всех, собак, перестреляешь? - хмуро ответил  матрос,  -
сам... из нагана! У часового отнял.
   Шахов постоял еще немного; босые, широко-раздвинутые ноги вдруг прив-
лекли его внимание; он осторожно подвинул одну к другой, - и  вдруг  все
тело, не сгибаясь, поддалось к стене.
   Шахов, почему-то растерявшись, хотел подвинуть его обратно и тут про-
изошло что-то неожиданное и страшное:  он  судорожно  засмеялся  (матрос
злобно и испуганно посмотрел на него) и быстрыми шагами пошел к  выходу,
подрагивая, как бы от приступов неудержимого смеха.
   И уже давно он  прошел  коридор,  спустился  по  лестнице,  вышел  на
плац-парад, а этот бесконечный, закатистый, негромкий смех все еще  дер-
гал его.
   И только вид отряда, построенного и вооруженного,  готового  в  путь,
привел его в себя.
   С ужасным напряжением он заставил себя перестать,  наконец,  смеяться
и, сжав зубы, на ходу ощупывая висевший сбоку наган, пошел к отряду.
   Ему подвели лошадь - малорослую, с лысиной на лбу, с короткими  стре-
менами, видимо только-что отнятую у казаков.
   "Что ж... он хорошо сделал... легко и просто!", - уже спокойно  поду-
мал он, не особенно ловко садясь на лошадь и приноравливаясь к неудобно-
му казацкому седлу.
 
   XVIII
 
   Трудно быть в одно и то же время начальником штаба, и комиссаром пол-
ка, и представителем Военно-Революционного Комитета, и просто  прапорщи-
ком Турбиным, который качается от усталости на длинных  ногах  и  отдает
приказания, и принимает донесения, и подписывает свои приказы, и  выпол-
няет чужие, и, не смея спать, изредка бросает дела и начинает ходить ту-
да и назад по комнате.
   Тогда можно на десять минут забыть о том, что в Луге стоят  вызванные
Керенским войска, и в Москве юнкера угрожают захватить в свои руки  весь
город, и здесь, в Гатчине, нет ни патронов ни хлеба.
   Тогда можно подойти к окну и смотреть вниз, на плац-парад, на котором
курносый император когда-то муштровал своих напудренных гвардейцев, и на
Арсенальное Карэ, и на крытые ворота (через которые несколько часов тому
назад прошел человек в автомобильных консервах, сменивший френч  верхов-
ного главнокомандующего шинелью простого матроса), и на полосатые  нико-
лаевские будки, и на готовые в путь красногвардейские отряды.
   - Этот, должно быть, под Сельгилево...
   Красногвардейцы строились узкой колонной по шесть человек в ряд. Один
из них с красной повязкой на рукаве, в огромной широкополой шляпе,  суе-
тился, кричал что-то, бегал туда и назад по плац-параду.
   Турбин стоит неподвижно, прикасаясь к холодному стеклу  разгоряченным
лбом; он хочет уже вернуться обратно к своему столу, когда какой-то  во-
енный, спускающийся вниз по  широким,  закругленным  ступеням  подъезда,
привлекает его внимание.
   Военный  быстрыми  шагами  (и  улыбаясь  как-будто)  идет,  наперерез
плац-парада, к красногвардейцам.
   Турбин торопливо протирает запотевшее стекло и пригибается ближе.  Он
бормочет, не договаривая слова и задыхаясь:
   - Да ведь это же он!.. Снова он!.. Шахов!
   Военный, на ходу ощупывая оружие, приближается к отряду; ему подводят
лошадь.
   Турбин вдруг бросается к дверям и тотчас же останавливается на  поро-
ге, растерянно улыбаясь.
   - Ну и что же, - говорит он внятным голосом,  как-будто  обращаясь  к
кому-то в комнате, - ну, если Шахов, так что же?
   Покачивая головой и сгорбившись, он возвращается к окну; отряд  длин-
ной и неровной цепью выползает через ворота плац-парада.
   Турбин, невнятно бормоча, медленно идет по комнате и, случайно скосив
глаза, видит, что худощавый человек на длинных ногах шагает рядом с ним,
подражая его движениям.
   Он подходит к этому человеку вплотную и смотрит на него в упор.
   Из зеркала на него глядит усталое, дергающееся лицо, с впалыми глаза-
ми и острым клоком волос, который падает ему на лоб и висит,  подрагивая
и качаясь.
 
   ---------------
 
   Книга IV
 
   I
 
   Часы революций бегут вперед, и тот, кто пытается остановить их,  рис-
кует потеряться во времени, потому что каждая стрелка этих часов не  ме-
нее остра, чем детская игрушка Гильотена, и режет головы не хуже или да-
же лучше, чем она, потому что большое колесо этих часов вертится не хуже
чем то колесо, о которое точили свои ножи якобинцы.
   Первые дни революция пыталась говорить не только свинцовым языком пу-
леметов; но кровь рабочих на стенах Кремля, и кровь  юнкеров  у  Тучкова
моста, и просто кровь на улицах Москвы, и просто кровь на улицах Петрог-
рада показали яснее чем это было нужно, что всякая возможность  соглаше-
ния потеряна.
   Больше не о чем было говорить: оставалось стрелять.
   И звуки этой стрельбы, которые все еще отдаются от юга Индии до севе-
ра Монголии, были звоном часов революции.
   А этот звон слышен в руках того, кто заводит эти часы, и  над  трупом
того, кто пытается остановить их, и над всей страной, по которой катится
точильное колесо якобинцев.
 
   II
 
   Вдоль сводчатых коридоров проходили туда и назад вооруженные  рабочие
в полном походном снаряжении, с пулеметными лентами, крест на крест  пе-
реплетавшими спину и грудь.
   Смольный в этот день, когда всем стало ясно, что преждевременно  счи-
тать революцию бескровной, больше чем когда-либо  напоминал  боевой  ла-
герь.
   Снаружи, у коллонады, стояли пушки, возле них пулеметы со своими зме-
еобразно висящими лентами. Впрочем, пулеметы, в любую минуту готовые на-
чать свою хлопотливую и разрушительную работу, стояли повсюду: в подъез-
дах, в коридорах, на площадках всех трех этажей; если бы революция  была
проиграна, любая комната Смольного в одно мгновение  превратилась  бы  в
укрепленный форт, и каждый форт пришлось бы брать отдельно.
   Шахов, накануне вернувшийся с фронта, предъявил постовым свой пропуск
и поднялся в третий этаж.
   Он остановился на две-три минуты перед листовкой, под гром  баррикад-
ных сражений объявлявшей "равенство и суверенность  народов  России",  и
быстро прошел в канцелярию Военно-Революционного Комитета.
   Прошло два дня с тех пор как в финской деревушке среди матросов, отп-
равившихся при помощи своих кольтов объяснять, что убивать ни в чем  не-
повинных парламентеров, по крайней мере, не имеет никакого смысла, -  он
нашел Галину.
   Должно-быть, навсегда он запомнил эту приземистую сторожку  с  задым-
ленными стенами и страшного человека с бельмом на глазу и с пробитым пу-
лей лбом, который и мертвый как-будто все еще стрелял из своего  пулеме-
та, и ее, Галину, с браунингом в здоровой руке,  и  раненого  матроса  с
развороченной грудью, лежавшего ничком у ее ног.
   С этой минуты, - когда, обойдя с тылу наступающий батальон и наткнув-
шись случайно на лесную сторожку, он толкнул хромую, повисшую  на  одной
петле, дверь и перешагнул порог, - все изменилось для Шахова. Кривая его
судьбы вдруг представилась ему прямее кратчайшего расстояния между  двух
точек, а два года, до сих пор казавшиеся ему двумя столетиями, преврати-
лись в две минуты, которые проще было забыть чем помнить.
   Эти два года, превратившие его в сосредоточенного и  меланхолического
человека, только усилием  воли  умеряющего  постоянное  душевное  беспо-
койство, воспоминание о которых постоянно сопровождало  его  в  яростном
круговороте последних дней, - теперь стерлись, отошли в сторону.
   Все было решено встречей в лесной сторожке, этими словами,  этим  ли-
цом, в одно мгновенье объяснившим Шахову, что женщина, ради  которой  он
готов был с радостью умереть или родиться снова, любит его и не скрывает
больше того, что она его любит: он был нужен, он должен был любить,  де-
лать революцию, стрелять из вот этой винтовки, носить вот эту  шинель  с
оборванным крючком и вот эту засаленную солдатскую фуражку.
   Только иногда перед ним выплывало гримасничающее лицо с лисьим подбо-
родком и длинная кавалерийская шинель, и щеголеватое позвякивание  шпор,
и все, что нес за собою человек, бросивший ему под ноги  память  о  том,
что он забыл теперь или должен забыть во что бы то ни стало.
   Ничего не было! Не он в  пятнадцатом  году  в  Варшаве  ценою  преда-
тельства купил себе жизнь, не он в Гатчинском дворце, ожидая  расстрела,
видел человека с черным смоляным мешком на голове, не он ушел от  женщи-
ны, которую он любил, боясь, что на нее упадет черная тень  от  высокого
помоста!
   И новый Константин Шахов ничем не напоминал - не должен  был  напоми-
нать того хмурого человека, каким он был до сих пор; наоборот, он скорее
походил - должен был походить на того молодого прапорщика,  который  два
года назад весело отправлялся на фронт, не подозревая, что вместо жесто-
кой войны против Германской империи ему придется  вести  жестокую  войну
против самого себя.
   ...............
   В канцелярии Военно-Революционного Комитета спал, протянув ноги,  от-
кинувшись головой на спинку стула, человек, которого Шахов  смутно  пом-
нил: утро после бессонной ночи на двадцать шестое, чернобровый матрос  и
сквозь приотворенную дверь - квадратное лицо  с  почерневшими  запавшими
глазами.
   Этот человек спал, - в коридоре и в соседних  комнатах  стоял  шум  и
грохот, который даже мертвецу не показался бы колыбельной песней, - а он
спал, бросив по сторонам руки; одного взгляда на  него  было  достаточно
для того, чтобы сказать, что время в союзе с усталостью мстит  за  себя,
что этот человек мог бы заснуть под дулом револьвера, на полуслове  при-
каза, от которого зависела бы его жизнь и жизнь его  солдат,  умирая  от
смертельной раны, обнимая женщину, проигрывая или выигрывая  решительное
сражение.
   Шахов подошел к нему ближе, тронул было за плечо, но тотчас же отдер-
нул руку.
   Телефон, неожиданно и глухо забарабанивший под грудой бумаг, навален-
ных на письменном столе, - помог ему.
   Человек поднял голову, обвел комнату слепыми от сна глазами и схватил
телефонную трубку.
   - Слушаю!
   Видимо никто не ответил; он сразмаха бросил трубку и обратился к  Ша-
хову.
   - Кто и откуда?
   - По приказу Штаба Красной Гвардии откомандирован в  ваше  распоряже-
ние.
   Квадратное лицо сморщилось, руки потащили из кармана платок и вытерли
рот и глаза.
   - Не помню. Для какой цели откомандировались?
   - Как специалист по военно-инженерному делу, на ваше усмотрение.
   - Ага, знаю! Вы тот самый инженерный офицер, о котором мне давеча го-
ворил кто-то на заседании.
   - Я был прапорщиком инженерных войск.
   Квадратное лицо окончательно стряхнуло с себя сон и усталость; владе-
лец его встал, потянулся, прошелся по комнате и быстро вернулся к  Шахо-
ву.
   - Видите ли, дело очень простое, - сегодня в пять часов... Вы подрыв-
ное дело знаете?
   - Знаю.
   - Сегодня в пять часов с Николаевского вокзала в Москву  отправляется
команда подрывников. Начальник этой команды в бегах или  умер;  и  то  и
другое - одинаково плохо. Мы послали туда комиссара, но  он,  во-первых,
ничего не понимает, а во-вторых, он им не понравился, и они выгнали  его
вон. Ехать со