гласны, а комиссара выгнали вон! - повторил он и засмеялся.
   - Так вот, вам придется заменить этого сбежавшего начальника. Вы сог-
ласны?
   Шахов смотрел на него, широко открыв глаза и не говоря ни слова.
   "Как, сегодня уехать... Снова расстаться с нею, теперь, когда"...
   - Вы согласны?
   - Сегодня в пять часов? - медленно переспросил Шахов.
   - Ровно в пять на Николаевском вокзале.
   Шахов посмотрел на часы, - они показывали половину  второго;  у  него
оставалось три с половиной часа, - он может успеть проститься с Галиной,
он может зайти к себе в номер, чтобы сменить заношенное белье,  и,  если
останется время, он может даже написать небольшое письмо Кривенке, чтобы
поручить ему Галину.
   - Я согласен!
 
   III
 
   В течение двух часов они говорили обо всем сразу, стараясь преодолеть
чувство неловкости, вдруг возникшее между ними от близости, которую  оба
они так долго ждали и которая все-таки была неожиданной для них.
   Фронт, Сибирь и долгая разлука, и  письма  без  ответа,  и  случайные
встречи последних дней - все казалось неизбежным и нужным для того, что-
бы случилось то, что случилось с ними теперь.
   Галина радостно и спокойно встретила его; и ее со времени этой встре-
чи в Сельгилеве нельзя было узнать; Шахов поверить не мог, что перед ним
та самая постаревшая, усталая и жесткая женщина, которую он поднял полу-
мертвой на чердаке Зимнего дворца и с которой на другой день он говорил,
мучась и теряясь.
   Все, что с такой силой бросало ее от близости к чужому человеку, - до
формы прапорщика "лейб-гвардии Кексгольмского полка" -  все  это  теперь
было вычеркнуто из ее жизни и заменилось спокойствием и ровностью.
   Даже известие о неожиданном отъезде Шахова в Москву она встретила без
особенного волнения, не сказав ему ни одного лишнего слова и не  упрекая
его ни в чем.
   И потому то, что она была счастлива и спокойна,  что  все  изменилось
для нее, что это уверенное спокойствие как-будто ничем нельзя было поко-
лебать, - она была поражена волнением, вдруг отразившемся на лице  Шахо-
ва, когда она случайно упомянула в разговоре о  подвыпившем  человеке  в
длиннополой шинели, который заплетающимся языком пытался рассказать  ей,
что у него, Шахова, есть какой-то изъян в "куррикулюм вите". Шахов  поб-
леднел и вдруг с ужасной торопливостью принялся расспрашивать ее  о  на-
ружности этого человека.
   - Невысокого роста, белокурый? В длинной шинели?
   Он сжал кулаки и сел, опершись локтями о колени и обеими руками  зак-
рывая лицо.
   - Я должен, наконец, рассказать вам, Галя, - сказал он глухо,  -  или
это постоянно будет преследовать нас обоих... Лучше  всего,  если  бы  я
рассказал вам сразу же... тогда, когда все это случилось! Но и теперь не
поздно.
   Он тотчас же начал говорить, не поднимая головы, не  отнимая  рук  от
лица.
   - Вы помните этот день, когда я уезжал на фронт, и вы меня провожали;
мы впервые расставались надолго... Вместе со мною в этот день  на  фронт
отправлялись трое моих товарищей, вы были  незнакомы  с  ними,  но,  мо-
жет-быть, один из них запомнился вам лучше других.
   Он был прапорщиком, простым пехотным прапорщиком Литовского полка, но
я ни разу, за всю жизнь, не встречал людей, которые бы до такой  степени
не подходили к военной службе, к армии, к войне как он. Их полк  отправ-
лялся вместе с нашей частью. Я не знаю, как вы, Галя, а я  в  этот  день
там, на вокзале, каждую мелочь запомнил... даже помню как вы были  одеты
и как вы поцеловали меня и вот его тоже... прекрасно помню: он ходил  по
перрону и курил папиросу за папиросой, разговаривал со всеми сразу,  су-
тулился, щурил глаза, смеялся. У него было подвижное и  в  то  же  время
как-то немного рассеянное лицо. Я познакомился с  ним  через  одного  из
приятелей; он часто бывал у нас в училище, и все подсмеивались  над  его
рассеянностью, над тем, что он постоянно курил такие же длинные  и  тон-
кие, как он сам, папиросы, что он на десять шагов не мог отличить женщи-
ну от мужчины. Так вот этого человека звали Раевский.
   Видимо Шахов не слишком часто называл это имя; он пригнулся еще  ниже
и еще плотнее прижал руки к лицу.
   - Там на фронте я узнал, что этот рассеянный человек  ведет  в  армии
крупную революционную работу. Я был и раньше с  ним  близок;  теперь  мы
сблизились еще больше, даже жили вместе... Я невольно попал в  круг  его
работы и принялся за нее с ужасной горячностью, он меня потом даже удер-
живал и предостерегал. Моя задача была проста: - я должен был делать то,
что делали в это время десятки и сотни людей в тылу и на фронте,  а  вот
эту простую задачу приходилось решать под угрозой немедленного  расстре-
ла; любой офицер, не задумавшись ни на  минуту,  счел  бы  своим  долгом
застрелить меня на месте, если бы узнал, что я подстрекаю солдат к непо-
виновению, распространяю листовки против войны. И он имел право это сде-
лать, это право было известно всем, им пользовались неоднократно.
   Так вот, после полугода напряженной работы я был арестован.
   Мне трудно теперь говорить вам, Галя, что я почувствовал, когда  меня
арестовали. Все обрывалось сразу, - а мне тогда  не  было  еще  двадцати
двух лет... Самое лучшее, что я мог желать тогда, - это быть расстрелян-
ным немедля, - но меня не расстреляли...
   Я был привезен в Варшаву и, как изменник и подстрекатель  к  бунту  в
пределах действующей армии, был передан в  распоряжение  военно-полевого
суда.
   Вы знаете, Галя, что такое военно-полевой суд?
   В течение пяти дней меня двенадцать раз вызывали к  допросу,  все  по
ночам и это самое страшное, ночью, когда вас будят внезапно и  в  канда-
лах, в арестантском халате тащат под конвоем с факелами через  весь  го-
род, и вы не знаете, куда тащат; быть-может на допрос, а быть-может  ту-
да, откуда еще никому не удалось возвратиться.
   И этот следователь, который, кажется, мертвеца заставил бы сознаться,
и полная уверенность в том, что все кончено, и тюремное одиночество, ко-
торого я до сих пор никогда не испытывал, - словом, через неделю  я  был
конченным человеком. Первые дни я держался спокойно, ни  одного  лишнего
слова не говорил на допросах, - потом начал отрицать все, и это было на-
чалом...
   Он остановился и как бы с усилием отвел в сторону то, о чем  собрался
было говорить.
   Галина слушала его как-будто с полным спокойствием, не прерывая и  не
задавая никаких вопросов; лицо ее, на которое Шахов  взглядывал  иногда,
было сосредоточенно и бледно.
   - В тот день, когда я начал отрицать все, я узнал, что положение  мое
не  безвыходно,  мне  сказали,  что  есть  возможность  поплатиться   за
"подстрекательство солдат к мятежу на территории действующей армии"  бо-
лее дешевой ценой, чем то, что меня ожидало.
   В ту же ночь я пытался повеситься на решетке, - меня сняли и  такого,
каков я был, полумертвого, измученного до того, что я не мог  стоять  на
ногах, до того, что каждые десять минут я  терял  сознание,  потащили  к
допросу.
   Я и теперь не могу вспомнить, как вырвалась у меня эта фамилия,  -  я
назвал только одного...
   Шахов внезапно остановился - он побелел так, что Галина  с  невольным
беспокойством оглянулась вокруг себя, - и вдруг  с  исказившимся  лицом,
дрожащими пальцами принялся отстегивать кобуру револьвера: за окном, под
отогнутой занавеской, в темном отсвете стекла маячило тошнотное  лицо  с
расплющенным носом и губами.
   Галина спросила что-то напряженным голосом, - Шахов не слышал: сухими
руками он тащил из кобуры револьвер и за это долго мгновение успел заме-
тить, что Главецкий (он не сомневался в том, что  это  Главецкий)  прис-
тально, не отводя глаз, смотрит куда-то мимо него и потому  не  замечает
его движений. Он невольно проследил направление его  взгляда:  Главецкий
внимательно и с ужасным, казалось бы, интересом смотрел  на  Галину;  он
как-будто даже подмигивал ей и всячески старался привлечь ее внимание.
   В то мгновение, когда Шахов начал поднимать револьвер,  все  исчезло;
ничего больше не было за окном - кроме пустой улицы и слепого,  сумереч-
ного света.
   Теперь только он расслышал, что говорила ему Галина:
   - Константин Сергеевич, что с вами? Оставьте револьвер! Да что  же  с
вами?
   Шахов сунул револьвер в кобуру.
   - Ничего, пустое! Мне показалось, что сюда в окно кто-то лезет.
   Он перевел дыхание и принялся вздрагивающей рукой водить по глазам  и
по лбу.
   - Нет, ничего. Только знаете ли, Галя...
   Она протянула к нему обе руки, - он крепко пожал их и закончил:
   - Остальное я когда-нибудь потом доскажу вам!
   IV
 
   Шел уже пятый час, и пустой город заволакивало дождем,  снегом,  и  в
беловатой мути, которая чорт знает откуда берется на петроградских  ули-
цах, начинали уже светиться слепые, как слюда, окна, когда Шахов вернул-
ся к себе в номер, чтобы сменить белье, заношенное за две недели.
   В номере было грязно и холодно - большие, черные, похожие на  жандар-
мов, тараканы важно ходили туда и назад и деловито шевелили усами; Шахов
разогнал их, - они эмигрировали, но расходились не спеша с глубоким соз-
нанием своего достоинства.
   Шахов торопился: трехчасовой отпуск подходил к концу, и часы  просто,
и часы революции говорили о том, что у него нет ни одной свободной мину-
ты.
   Он быстро разделся до гола, фыркая и отплевываясь  окатился  холодной
водой и торопливо растерся, накрутив на руку мохнатое полотенце.
   Последний таракан, явно презирая опасность, медленно шел через комна-
ту; небольшой белый пакет, на который Шахов в первую минуту  не  обратил
внимания, преградил таракану дорогу; он сердито толкнул его усами,  обо-
шел и, прихрамывая, пошел дальше.
   Шахов с внезапной задумчивостью проводил его взглядом, натянул  брюки
и поспешно поднял пакет.
   Это было большое казенное письмо с круглой сургучной печатью. На кон-
верте было выведено аккуратнейшим, почти каллиграфическим  почерком  его
имя.
   Он сломал печать; из большого конверта выпал маленький листок,  вдоль
и поперек исписанный тем же аккуратнейшим почерком.
 
   "Милостивый государь,
   Константин Сергеевич!
 
   Извиняюсь и прошу не сердиться за сие старо-режимное обращение.  Рыв-
шись в памяти, ничего лучшего не нашел.
   Не находя вас неоднократно дома, осмеливаюсь обратиться к вам  с  ни-
жеследующей просьбой. Не истолкуйте превратно! Отнюдь!
   Если вы помните наш последний разговорчик, кончившийся, как известно,
жесточайшей обидой, то не сомневаюсь в том, что вы укротили теперь  ваши
расстроенные нервы.
   Но если вы еще не укротили их, то спешите укротить, ибо ничего не мо-
жет быть страшнее потери любимой женщины, которая, как  это  досконально
выяснено мною, еще ничего не знает о вашем преступном прошлом.
   Итак, вот каково положение дел: раньше я, как наивный простак, требо-
вал у вас незначительную сумму денег. Теперь отнюдь нет. Теперь я требую
от вас отнюдь не деньги, но совершенные пустяки, каковые не доставят нам
решительно никаких затруднений. Доведя до конца мою  мысль,  укажу,  что
этот намек касается вашей современной деятельности,  из  которой  только
наивный простак ничего не выудит.
   Таким образом, вы можете не только расквитаться со  старыми  грехами,
каковые, даю честное слово военнослужащего, будут тут же на месте  унич-
тожены, но даже, в свою очередь, получить кое-какие выгоды. Так как вы в
настоящее время человек на три четверти семейный или намереваетесь стать
таковым при помощи очаровательной девицы, каковой пользуюсь случаем  тут
же выразить мое искреннее восхищение, то эти выгоды будут отнюдь не  бе-
зынтересны для вас.
   Предупреждаю, что это в последний раз: жду вас в течение двух  суток,
по истечении каковых буду считать мои руки развязанными.
   Ни одна честная девушка (к коим без сомнения принадлежит  наша  общая
знакомая) не захочет, так сказать, вступить в брак с провокатором, поми-
мо общегражданских кар, которые, возможно, последуют.
   Мой адрес: гостиница Бристоль, N 17.
 
   Бронислав Г.".
 
   Шахов помутневшими глазами дочитал письмо до конца; дочитав,  он  пе-
регнул его пополам, положил на стол и продолжал одеваться.
   Медленными движениями он продел пуговицы в тугие  петли  гимнастерки,
оправил пояс, подтянул сапоги и, подняв упавшую на пол  шинель,  накинул
ее на плечи.
   Рассеянным взглядом обведя комнату, он щелкнул выключателем и пошел к
двери.
   На пороге он остановился, вернулся обратно, снова зажег электричество
и, подойдя ближе к свету, расстегнул кобуру.
   Наган лежал у него в руке большим, тяжелым, холодным куском стали; он
трогал пальцами запотевшие углубления на  барабане,  прижимал  ладонь  к
шершавым зазубринам рукоятки.
   Когда патроны были уложены в гнезда и барабан, щелкая, несколько  раз
оборотился вокруг своей оси, Шахов растерянно и поспешно, как-будто  ре-
вольвер жег ему руки, засунул его в кобуру и вытащил из бокового кармана
шинели свою записную книжку; перелистав ее, он положил на стол перед со-
бою несколько бумаг. Одна из них была приказом о назначении его команди-
ром отряда, другая истрепанной листовкой, которую он  сорвал  на  память
где-то в Гатчино, третья - копией его служебной записки о положении  дел
в Сельгилеве; все эти бумаги он тщательно сложил, предварительно разгла-
див каждую ладонью, засунул обратно в шинель и снова погасил свет.
   Со странным спокойствием он несколько раз прошелся  в  темноте  вдоль
комнаты, присел к столу и долго, не двигаясь, смотрел в окно,  на  поси-
невшие, тающие крыши, на смутное небо, на дрожащие телеграфные  провода;
потом встал и, остановившись посредине комнаты, мучительно потирая  лоб,
пытался вспомнить что-то до крайности нужное, именно  сейчас,  именно  в
эту минуту.
   Вдруг, рванувшись к двери, он выскочил в коридор и с ужасной  поспеш-
ностью принялся ворочать ключом в  замочной  скважине;  ключ  резал  ему
пальцы: он вытащил из кармана платок и, обернув им головку ключа, с  си-
лой повернул его: ключ погнулся.
   Так и не защелкнув замок и как бы уверяя себя в том, что двери закры-
ты, он торопливо выдернул ключ и бросился бежать по коридору.
   Большой казенный конверт остался лежать на  столе  между  крышкой  от
чернильницы и изорванным зеленым абажуром. Давешний черный таракан, вер-
нувшийся из эмиграции, сидел на нем, трогал усами кусочки  сургуча,  за-
вернув хоботок, гладил себя по твердой, глянцевитой спинке, нюхал воздух
и как-будто смеялся.
 
   V
 
   ----------------------------------------
   Сегодня новая программа.
   Вновь по возобновлении!
   Мадемуазель Рени, младшая,
   выдержавшая десятки битковых сборов.
   Танец между столиков в натуральном виде.
   ----------------------------------------
 
   Афиша была написана от руки синими и  красными  карандашами;  сам  не
зная зачем, Шахов прочел ее два или три раза,  тщательно  произнося  про
себя каждое слово.
   Швейцар в синем капоте, с вздутыми скулами, подозрительно моргая, ос-
матривал его с головы до ног.
   - Как же это так, в натуральном виде? - пробормотал Шахов,  как-будто
про себя, но в то же время обращаясь к швейцару. - У вас тут  в  котором
номере живет Главецкий? - тотчас же спросил он, опоминаясь и отходя, на-
конец, от афиши.
   Швейцар хмуро посмотрел на него.
   - Давно живет?
   - А вот этого не могу сказать, - с неожиданной вежливостью сказал Ша-
хов, - об этом я ничего, к сожалению, не знаю.
   - Пройдите наверх, там узнаете. Семнадцатый номер, кажется. В третьем
этаже направо маленькая дверь, чуланчик такой, как чуланчик  пройдете  -
семнадцатый номер.
   На узенькой, замаранной двери чуланчика было  написано  известное  по
своей краткости русское слово; в самом чуланчике было темно и пахло  ке-
росином и потом; Шахов зажег спичку, - чудовищная тень метнулась по сте-
не и исчезла; с трудом пробираясь между всякой рухлядью, он ощупью отыс-
кал двери и пошевелил ручкой.
   Никто не ответил; он постучал под ряд несколько раз  и  вдруг  злобно
толкнул ногой дверь и вошел в номер.
   В номере горела под газетным калпаком керосиновая лампа.
   На диване, положив ноги на ободранное мягкое кресло, спал Главецкий.
   Рядом с ним, крепко обхватив его одной рукой и уткнувшись лицом в по-
душку, лежала и, должно быть, также спала женщина.
   Шахов остановился у двери, заложив руки в карманы шинели; как  тогда,
ночью, при встрече с пикетом ударников, он наткнулся  на  рассыпанные  в
карманах пули; точно обжогшись, он отдернул руку.
   В номере было грязно; комод, усеянный хлебными крошками, стоял  поче-
му-то лицевой стороной к окну; опрокинутый стул лежал посредине комнаты,
лампа гудела и чадила.
   Шахов поднял стул, поставил его напротив дивана, закурил и принялся с
особенным любопытством всматриваться в лицо Главецкого.
   Первой проснулась женщина; поеживаясь и  сонными  движениями  потирая
ноги, она оборотилась к Шахову, посмотрела на него с недоумением  и  то-
ропливо набросила вздернувшуюся юбку на колени.
   Шахов молча привстал и поклонился.
   - Владислав, Владя, - сказала женщина и толкнула Главецкого в  плечо,
- да проснись же! Тебя ждут! Здесь чужие.
   - Да, да, - утвердительно промычал Главецкий.
   - Кто вы такой? Что вам нужно? - крикнула женщина.
   - Мне нужен гражданин Главецкий, - холодно сказал Шахов, -  извините,
я, кажется, помешал вам. Он нужен мне по срочному делу.
   Женщина встала и резким движением выбила кресло из-под ног  Главецко-
го.
   Он поднял голову, быстро обвел вокруг себя бессмысленными  глазами  и
снова уткнулся в подушку.
   - Что ты делаешь, Ганька, сволочь? - пробормотал он. - Ты взбесилась,
гадина? Вон!
   - Здесь тебя ждут! Он сейчас встанет, садитесь.
   Шахов, не отвечая, внимательно посмотрел на женщину;  она  подошла  к
зеркалу, и, напевая что-то сквозь зубы, стала причесываться.
   Шахов перевел глаза на Главецкого и вдруг вскочил  со  своего  места:
один глаз у Главецкого был открыт и, казалось, с чрезвычайным  интересом
следил за каждым движением Шахова.
   - Ну, ладно, ладно, вставайте! - почти весело сказал Шахов.
   Главецкий быстро закрыл глаз и вдруг вскочил, как-будто кто-то поддал
его трамплином.
   - Ага, товарищ Шахов, - вскричал он, бросаясь к Шахову, притрагиваясь
к нему и тотчас же отскакивая назад, - прошу прощения! Вы меня  застали,
так сказать, в семейной обстановке. Очень прошу извинить. Впрочем...
   Он схватил женщину за плечо и повернул ее к Шахову.
   - Позвольте представить! Моя жена.
   Шахов молча посмотрел на женщину; она пожала плечами и отвернулась.
   - Чего вы смотрите? - вдруг засуетился Главецкий. - Моя жена!  Вы  не
смотрите, что она такая незаметная...
   Он мелкими шажками подбежал к Шахову.
   - Известнейшая артистка! Мадемуазель Рени, младшая. Читали?  Танго  в
натуральном виде!
   - Мне нужно с вами поговорить по важному делу, - сказал Шахов,  отво-
рачиваясь.
   - Ганька, пошла вон! - внезапно крикнул Главецкий.
   Женщина, посвистывая и пожимая плечами, вышла из комнаты.
   Главецкий широким жестом подвинул Шахову стул и бросился в кресло.
   - Я вас слушаю.
   - Я получил вашу записку, - начал Шахов и тут же  остановился,  отки-
нувшись на спинку стула и глядя на  Главецкого  неподвижными  и  мутными
глазами.
   - Да, как же писал...
   - Так, вот, я пришел, - с трудом продолжал Шахов, - чтобы раз и  нав-
сегда окончить все это дело.
   Главецкий кивнул головой.
   - Я так и думал.
   Шахов снова замолчал. Он для чего-то поднял  воротник  шинели,  потом
торопливо опустил его и застегнул крючок.
   - Так вот, значит, в чем дело? - неопределенно спросил он, - вы  тре-
буете от меня взамен этого... этой бумаги из военно-полевого суда...
   Главецкий вскочил и плотнее притворил двери.
   - А может-быть, - вдруг перебил себя Шахов, -  а  может-быть,  вы  на
крючок закроете?
   Главецкий быстро обернулся к нему.
   - На крючок? Зачем?
   - Ну, как хотите, не закрывайте, - грубо сказал Шахов.
   Главецкий нереши