тельно вернулся обратно и накинул крючок.
   - Вы писали, что так как у меня денег нет, то я могу возместить,  так
сказать, некоторыми сведениями или,  скажем,  документами,  которые  вам
нужны... Вы, кажется, даже мне за это деньги обещали?
   Главецкий беспокойно смотрел на него.
   - Так вот я... принес, - шопотом докончил Шахов.
   Он привстал, расстегнул воротник шинели.
   - Принесли? - тоже шопотом спросил Главецкий.
   Шахов вдруг вскочил, отшвырнул ногой стул и быстро прошелся по комна-
те.
   - Что это мы с вами точно заговорщики, - отрывисто заговорил он, -  у
вас водка есть?
   - Нет водки. А...
   Главецкий задохнулся и открыл рот.
   - А где они?
   - Что они?
   - Они... бумаги?
   - Ну что ж бумаги! - Шахов небрежно похлопал себя по груди. - Вот где
бумаги.
   - Вот как. С собой? А можно...
   - Что?
   - А можно... взглянуть?
   Шахов, не отвечая, отвернулся к стене и точно так же,  как  Главецкий
тогда, возле трактира, на углу Болотной (он это тут же вспомнил с болез-
ненной ясностью) принялся тащить из бокового кармана шинели бумаги,  ко-
торые он давеча пересматривал у себя в номере.
   - Что это у вас... электричества нет, что ли?
   - Н-нет, - нерешительно ответил Главецкий, с жадностью глядя за  каж-
дым движением руки, держащей бумаги, - не то, что вообще нет,  а  у  ме-
ня... Никак починить не могут, приходится керосин жечь.
   Шахов рукавом смахнул со стола окурки, крошки,  отодвинул  в  сторону
грязную посуду и неторопливо положил бумаги.
   Главецкий осторожно присел к столу; лампа  освещала  его  наклоненную
голову с редкими, прямыми, белокурыми волосами, подстриженными ежом.
   Шахов отступил немного назад и открыл кобуру; за спиной Главецкого он
переложил револьвер в карман шинели; барабан  щелкнул  и  этот  короткий
стук вдруг взметнул Главецкого с его места.
   - Что? Что? Что? - внезапно закричал он визгливым голосом,  оглядыва-
ясь на дверь и приседая.
   - Да нет, ничего, чего вы? - ровным голосом сказал Шахов. - Это  я...
Озноб! Зубами!
   - Озноб? Зубами? - как бы уговаривая себя повторил Главецкий.  -  Да,
да. Тут действительно не... тепло.
   Белокурая, остриженная ежом, голова снова появилась в  светлом  кругу
от лампы.
   - Доношу, что, по назначении меня  начальником  сводного  красногвар-
дейского отряда, - негромко и невнятно бормотал Главецкий,  -  мною  был
получен приказ занять позицию...
   Шахов выдернул из кармана револьвер и быстро засунул руку за спину.
   - В тот же день, согласно предписания, отряд был продвинут вперед,  -
читал Главецкий, - заняв позицию, вырыли одиночные окопы... да это не то
совсем, - пробормотал он, не оборачиваясь.
   Шахов стукнул зубами и вдруг резким движением  выбросил  руку  с  ре-
вольвером вперед.
   - Нет, нет, нет, - закричал Главецкий, роняя стул и бросаясь в сторо-
ну; он дрожал, все лицо его дергалось.
   - Нет же. Не... Нет же...
   Шахов, вытянув вперед голову, подошел к нему и приставил к  лицу  ре-
вольвер.
   - Нет! - взметываясь и трепеща, кричал Главецкий; он сползал по  сте-
не, приседал вниз, на пол и снова приподнимался.
   Шахов нажал курок - револьвер не выстрелил; он перекрутил  барабан  и
нажал снова; курок коротко стукнул, -  а  Главецкий  все  приподнимался,
дергая головой и защищаясь руками.
   Тогда белый, как мел, с отвалившейся челюстью, Шахов  отступил  назад
и, схватив Главецкого за плечо, с бешенством ударил его в висок, тяжелой
рукояткой револьвера, - и в ту же минуту сломанное, смятое тело, сползло
вниз по стене и упало мешком к его ногам на пол.
   Шахов, задыхаясь, отошел в сторону, к свету, и стоял несколько  минут
неподвижно; ничего не было слышно, только явственно и  четко  стучало  у
него сердце, да все также звенела на столе закоптелая керосиновая лампа.
   И вдруг, сообразив что-то, он приблизился к Главецкому и автоматичес-
кими, до сумасшествия размеренными движениями вытащил у него из  заднего
кармана брюк затрепанный кожаный бумажник; в первом же отделении,  рядом
с воинским билетом, лежала бумага военно-полевого суда, та самая,  кото-
рую показывал ему на углу Болотной Главецкий.
   Он сложил бумагу и засунул ее за рукав шинели; только теперь он заме-
тил, что, расстегиваясь давеча, он оборвал  верхний  крючок  на  шинели,
крючок болтался на ниточке.
   С той же неожиданной и его самого пугающей автоматичностью он оборвал
ниточку и завязал крючок в кончик носового платка.
   Приподнимаясь на носках и почему-то стараясь делать  небольшие  шаги,
он направился к двери и вдруг бросился назад: где-то неподалеку  ленивый
женский голос, четко выделяя каждое слово, напевал знакомую песенку:
 
   - Раньше был он просто конторщик Володя...
 
   Он, пятясь, протянув назад себя руки и все еще делая коротенькие  ша-
ги, отыскал стол и, резко обернувшись, потушил лампу. Синеватый свет фо-
наря полосами ложился на пол, и в этом свете видно было скорченное тело,
как-будто покрытое мутной, беловатой простыней, сглаживающей его очерта-
ния. И только с неподвижной четкостью выглядывал  из-под  этой  простыни
кусок зеленоватой, острой, судорожно вытянутой руки.
 
   - А теперь он прапорщик...
 
   Передвигаясь ощупью по стене, Шахов приблизился к двери, откинул крю-
чок и вытянулся тут же в тени, стараясь тянуться все выше и выше, подни-
маясь на носки, крепко прижимая к телу вздрагивающие руки.
   И теперь только он сообразил, что нужно было встать  не  здесь,  а  с
другой стороны двери, нужно, чтобы когда этот человек, который поет там,
в коридоре, чтобы, когда он войдет, дверь, распахнувшись,  закрыла  его,
Шахова.
   Но было уже поздно: голос все приближался, становился  все  громче  и
громче, шаги отдавались все ближе, уже здесь в  чуланчике  слышно  было,
как кто-то шарит руками и подходит к двери и по двери шарит руками...
   - Нужно тянуться, выше, выше тянуться, нужно крепко  прижимать  руки,
нужно...
 
   - А теперь он прапорщик, ваше благородие.
 
   - Это она... та... та женщина!
   Приподнимая ногу и не решаясь опустить ее (такой упругой она ему  ка-
залась), Шахов сделал наконец один шаг за спиной женщины и вдруг неслыш-
но и легко выскользнул из комнаты.
   Уже в коридоре он услышал ленивый голос:
 
   - Раньше был он дворник, звали Ипатом,
   А теперь его зовут нашим депутатом!
 
   VI
 
   "Только бы мост, мост перейти, а там никто... А там никого нет, уйду,
уйду, не заметят. Нет, не бежать, итти  спокойно  как-будто  просто  так
иду, как-будто ничего не случилось"...
   На Конногвардейском он остановился и долго закуривал, защищая ладонью
дрожащий огонек спички.
   Вокруг было пусто; по замерзшему помету прыгали  похудевшие  воробьи;
ворон, потерявший, должно быть,  подругу,  ковылял  по  боковой  дорожке
бульвара, засыпанной почерневшими листьями.
   Шахов швырнул в него сухой веткой, он сурово оглянулся и,  растопырив
крыло, пошел прочь.
   Блуждая по сторонам глазами и растерянно потирая  лоб,  Шахов  сделал
еще несколько шагов и снова остановился. Какой-то солдат, с мешком в од-
ной руки и винтовкой в другой, прошел мимо него, где-то гулко  выстрели-
ли, гнусавая женщина окликнула его раз, другой, третий, - а он все стоял
неподвижно, как человек, внезапно забывший все: и откуда пришел, и  куда
идет, и как зовут, и для чего он стоит здесь,  на  бульваре,  поглаживая
лоб рукой и блуждая растерянными глазами.
   Он очнулся, наконец, от мучительной боли в висках: все лицо его ломи-
ло, правый глаз был как бы вставлен в раскаленную круглую рамку.
   "Невралгия, что ли?", -  смутно  подумал  он  и,  покачиваясь,  пошел
дальше.
   Теперь только он заметил, что руки у него запачканы сажей и обожжены,
- и это вдруг огорчило его чрезвычайно.
   - Когда ж это я? Ах да, должно быть, когда за лампу схватился.
   Он долго царапал ногтем слегка блестевшую от ожога кожу, потом неожи-
данно забыл об этом и, засунув руки в обшлага шинели,  быстро  пошел  по
направлению к Сенатской площади.
   Пройдя той же озабоченной и торопливой походкой весь  Александровский
сад, он уселся на скамейку против бюста Жуковского (старенький военный в
генеральской шинели с любопытством посмотрел на него и  предупредительно
отодвинулся на край скамейки) и с бессмысленным вниманием принялся  изу-
чать изречение, золотыми буквами высеченное на пьедестале.
   От этого занятия он был оторван стареньким военным, который неожидан-
но и очень громко запел общеизвестный боевой марш; он пел, бодро притоп-
тывая ногой, и, казалось, непременно хотел обратить на себя внимание со-
седа.
   - Нет, теперь какие же дипломаты, - заговорил он, бросая петь и  под-
вигаясь к Шахову ближе, - теперь дипломаты не могут того делать, что мы,
старая гвардия делали! Например, газетное дело. Падает  с  каждым  днем!
Помилуйте, теперь, чтобы провести закон никакой поддержки печати не нуж-
но. Ну что там эсэры! Он думает, что он - эсэр, так мужик тут же и поне-
сет ему свои капиталы. Шалишь, братец, шалишь!
   Старичок приблизился еще ближе и дружески взмахнул огромной  мохнатой
бровью.
   - Я, знаете ли, считаю, что все дело в путанице министерств. Все  эти
неурядицы главным образом из за того, что одно министерство занялось де-
лами другого; скажем, министерство по иностранным делам стало руководить
торговлей и промышленностью, а департаменту полиции  почему-то  поручили
просвещение и иностранные дела; разумеется, произошли пустяки  какие-то,
путаница.
   - Я знаю, что тут может помочь (старичок сердито  запахнул  шинель  и
уставился прямо в лицо Шахову тускловатыми, голубыми глазами).  Сокраще-
ние! Сокращать, сокращать, сокращать, пока в министерствах не  останется
ни одного человека. Потом снова начать набирать и на  этот  раз  уже  по
своей специальности.
   - Это очень остроумно, - серьезно сказал Шахов.
   Старичок обрадованно засмеялся и схватил его за пуговицу.
   - И, ведь, для этого нужны самые незначительные суммы -  какие-нибудь
полторы-две тысячи, чтобы прокормить  чиновников  в  течение  этих  двух
дней, пока они будут сидеть дома и не ходить на службу. Тут может  поме-
шать только одно - беременность. Вы заметили, как много совершенно  сво-
бодных беременных женщин открыто бродит по городу? Среди них  масса  чи-
новниц; они раздражительны и вероятнейшим образом будут протестовать.
   - Да, да, да, - сказал Шахов, внимательно разглядывая крошечный носик
и сизые усы военного.
   Военный вдруг поманил его и загадочно моргнул глазами.
   - А вы заметили, - сказал он шопотом, - что тут все дело  в  беремен-
ности? Я сам был свидетелем: всю революцию устроили исключительно  бере-
менные женщины. Им нельзя было не уступить, потому что они могут тут  же
выкинуть. Вы были тогда, в феврале, здесь, в Петрограде? Сплошь беремен-
ные, сплошь, и у каждой огромная красная тряпка, набитая на швабру.  Они
шли и трясли своими животами, и показывали на них пальцами, и били кула-
ками, как в барабаны. Что тут могла поделать полиция? При первом же зал-
пе они бы все сразу и выкинули как по команде! Ну, и пришлось уступить!
   Шахову вдруг стало страшно, он присмотрелся к  тускловатым,  бегающим
глазам военного и отодвинулся от него.
   - Это было устроено со знанием дела, - горячим шопотом продолжал  во-
енный, - за восемь месяцев перед этим рабочие под влиянием иноземцев все
разом соединились со своими женами. Таким образом было  достигнуто  пол-
нейшее единообразие демонстрации... А отсюда один шаг до путаницы минис-
терств!
   Шахов внезапно вскочил и бросился бежать от военного;  он  бежал,  не
оглядываясь, неловко взмахивая руками.
   На Мойке, у Красного моста он остановился и с перекошенным лицом при-
нялся обшаривать карманы.
   - Боже мой, ведь я же его там обронил, у  него,  в  номере...  Должно
быть, когда наклонился... Там же адрес есть, имя и на обороте... Да  нет
же, не может быть, чтобы у него, - я просто не взял с собою.  У  себя  в
номере оставил.
   - У себя? - подумал он снова, усиливаясь стиснуть зубы, - да ведь мог
же войти кто-нибудь, я, кажется, дверь оставил открытой.
   Но и это тотчас же отошло куда-то и позабылось; он вдруг успокоился и
неторопливо пошел вдоль набережной, ведя рукой по  мокрой  решетке  и  с
детским любопытством стараясь, чтобы ни один железный стержень не  мино-
вал его руки.
   Недалеко от Невского он встретил двух  матросов,  тащивших  под  руки
пьяную проститутку; она что-то говорила, бессвязно хохоча  и  отталкивая
их.
   - Матросики, нет, нет! - выкрикивала она, - нет, нельзя! Нет, на  это
я не согласна! Нет, вы лучше Маньку, вы лучше Маньку возьмите!
   Когда Шахов поравнялся с ними, ее вырвало, и матросы, отскочив в сто-
рону, оставили ее одну; она пошатнулась, вздергиваясь,  бессильно  мотая
головой, и упала на тротуар.
   - Блюет, сволочь! - сказал один матрос другому и стал вытирать  рука-
вом бушлат.
   - А ну ее к.., - сказал другой.
   Шахов прошел до угла Невского и, неожиданно для самого  себя,  повер-
нулся и быстро побежал назад.
   Матросов уже не было, проститутка лежала на мокром тротуаре, корчась,
подгибая под себя ноги, тыкаясь лицом в рвоту.
   Шахов посадил ее.
   - Сволочи... кобели! - пробормотала она и запрокинула голову.
   И это бледное, дрожащее лицо, запрокинутое навзничь, к  свету,  вдруг
показалось Шахову другим лицом - "тогда, ночью, у Инженерного замка, под
фонарем офицера".
   С чувством, близким к отчаянию, он помог женщине встать  и  отряхнуть
затрепанную жакетку, измаранную грязью и рвотой.
   - Где вы живете?
   - А что?.. Ты ко мне?.. Милый.
   - Да, к тебе, - сурово сказал Шахов, - мы на извозчике поедем.  Скажи
адрес.
   ...............
   Болтающаяся голова упала ему на плечо; он бережно поддерживал  женщи-
ну.
   Тяжелая спина стояла перед ним, и где-то между спиной и поднятым вер-
хом пролетки качалось небо.
   И забытая темнота и теснота пролетки напомнили Шахову какое-то другое
время, стихи какие-то, студенчество, другую, еще до Галины,  женщину,  с
которой он ехал вот точно также, слушая цоканье  извозчика,  придерживая
ее за талию напряженной рукой.
   И тотчас же он понял, что думает не о том, что все это только  тушует
иную мысль, ту самую, которая заставляет его проводить рукой по  глазам,
трогать виски, в которых тесно и  быстро,  как  муха  о  стекло,  бьется
пульс.
   - "Я свободен, наконец! Все кончено! Эта проклятая бумага, наконец, у
меня"...
   - Милый, - пробормотала женщина.
   Он вдруг брезгливо отодвинулся от нее.
   - "Никто не знает. Никто не видел нас вместе. Да и кто  теперь  будет
искать? Нет, кончено, кончено"...
   - Здесь, что ли?
   Женщина открыла глаза и, стуча зубами, молча стала вылезать  из  про-
летки. Шахов поднялся вместе с нею по скользкой, вонючей лестнице и  че-
рез несколько минут вернулся обратно.
   Всю дорогу, до самой Лиговки, он говорил с  извозчиком,  расспрашивая
его о семье (извозчик жаловался ему, что ничего достать нельзя, что сено
вздорожало, что старший сын на войне пропал без вести) и испытывал давно
забытое чувство свободы и право распоряжаться собою, похожее на  чувство
легкости, свежести и пустоты, которое  охватывает  человека,  только-что
оправившегося от смертельной болезни.
   В номерах он остановил коридорного мальчишку, которого  встречал  раз
или два, и отдал ему какие-то деньги; перелетая через несколько ступенек
сразу, он поднялся по лестнице и, пройдя освещенную часть коридора,  от-
ворил двери своей комнаты.
   - В самом деле, ведь так и не запер, - с досадой подумал он,  нажимая
ручку.
   Забыв внезапно, где в номере у него зажигался свет, он долго шарил по
стене в поисках выключателя; наконец,  нащупал  выключатель  и  повернул
стерженек.
   В то же мгновение, широко открыв глаза, он сделал несколько  шагов  и
бросился назад к двери, отрывисто закричав что-то  и  закрывая  дрожащее
лицо руками.
   Посредине комнаты, почти в упор направляя на него дуло нагана,  стоял
Кривенко.
   У него было неподвижное и тусклое лицо; и так же, как тогда в вагоне,
во сне - над полосатой тельняшкой, между вагонных стен - наган, внезапно
повисший в воздухе, поблескивал сиреневым отливом стали.
 
   VII
 
   На этот раз не было ни сумеречных гатчинских огней,  ни  позвякивания
шпор и оружия, ни тревожного разговора за стеной, ни  песни  татарина  у
дверей.
   Вокруг было пусто и глухо: вокруг не было ничего, кроме голых  прост-
реленных стен казармы.
   Восемь дней тому назад под этими стенами грохотали орудия, и на узкой
улице ворочались броневики; теперь не было слышно даже  шагов  прохожих,
которые гулко (он это знал) отдаются в глухих  переулках,  и  развлекают
тех, кому ничего больше не остается делать, как развлекаться этими шага-
ми.
   Впрочем, человек, который был заперт в пустой казарме и на утро  ждал
суда над собой, которого должны были судить те, кому он  охотно  подарил
бы свою жизнь и свое оружие, мог легко  обойтись  без  этого  печального
развлечения. У него было пять, шесть или семь часов, которые  никому  не
нужны: он может делать все, что угодно - ходить по казарме,  смотреть  в
окно, разглядывать свои руки.
   Он может разорвать свою рубаху на полосы и отыскать на стене  гвоздь,
который вбит достаточно высоко и сидит в стене достаточно крепко; он мо-
жет думать - в конце концов это все, что ему нужно сейчас.
   Он может думать об этой ночи в Зимнем, когда он  наткнулся  на  узкую
дверь, за которой бледный прапорщик, сползая по стене,  еще  тянулся  за
своим оброненным револьвером, и о другой ночи там, в  Сельгилеве,  когда
неподалеку звенел и бился лагерь, и он смотрел на ночное  милое  лицо  и
прижимал к своему лицу маленькие белые руки.
   И эта ночь, за которую он с радостью отдал бы  всю  остальную  жизнь,
никогда не повторится больше.
   Так, именно так он должен умереть! Не в  Мокотовской  тюрьме,  не  на
кронверке Варшавской цитадели по приговору военно-полевого суда,  не  от
руки гвардейского офицера, политическими убеждениями подпиравшего личные
счеты, а здесь среди этих простреленных стен казармы, по вине  человека,
который был ему другом и не мог поступить иначе.
   Ему суждено было найти это письмо и встретить Шахова с револьвером  в
руках:
   - Подними руки.
   - Кривенко, ты?.. Ты прочел... Ты знаешь?
   - Подними руки.
   Он служил в армии, этот человек, он знает, где  в  солдатской  шинели
могут лежать бумаги: он отворачивает обшлаг рукава, и белый лист, на ко-
тором написано только десять строк и который равен смертному  приговору,
плавно опускается на пол...
   В казарме сто шагов в длину и не меньше, чем пятьдесят шагов в  шири-
ну; стены ее исчерчены углем, и попадаются очень занимательные рисунки.
   К чему думать о том, что заставляет стискивать зубы и сжимать  виски,
можно рассматривать рисунки и рисовать самому куском штукатурки или  ца-
рапать пряжкой, можно сочинять стихи, произносить речи, -  можно,  нако-
нец, бежать.
   - Бежать? - повторил он про себя и подошел к окну.
   Он мог бы бежать: стоит только спуститься вниз по  водосточной  трубе
или попасть на крышу соседнего дома.
   Но он не убежит: тот, кто запер двери за ним, знает, что он  не  убе-
жит; некуда бежать от самого себя, от мысли,  что  повсюду  нужно  будет
рассчитаться за чужую жизнь, повсюду рука найдет рукоятку револьвера.
   Некуда бежать, - потому что нечего делать с собою человеку, который с
ядром на ноге прошел два круга своей жизни и, как бумеранг, ударившись в
цель, в третий раз возвратился на то же самое место.
   Нет, никуда не уйти от этих простреленных стен и высокого черного по-
толка и одиночества и последней пустоты, до которой  только  может  быть
выпотрошен человек...
   Щелканье ключа в замке, скрип двери  заставили  его  оборотиться;  он
отошел от окна.
   Человек в треухе, в пальто, наброшенном на плечи, держал в руке туск-
лую керосиновую лампу с жестяным кругом.
   Шахов разглядел знакомое лицо, но не сказал ни слова. Кривенко, хмуро
топ