орща усы, поставил лампу на пол, возвратился обратно и просунул голо-
ву в двери.
   - Идите!
   И новый человек - небольшого роста, в меховой шапочке, в шубе,  высо-
кий воротник ее закрывал лицо, - вошел в казарму.
   - Ну, ладно. Вы тут... поговорите, что нужно, - глядя в сторону  сер-
дито сказал Кривенко, - а я там обожду, в коридоре.
   Высокий воротник распахнулся, и Шахов увидел бледное и милое, то  са-
мое ночное и милое лицо.
   На нем видны были слезы, и это сразу пробудило в Шахове такое чувство
близости и любви к ней и жалости к самому себе, что и он  чуть  было  не
заплакал.
   Он молча подошел к ней, взял за руки и несколько раз поцеловал в гла-
за и губы.
   - Вот видите, как я плохо встречаю вас, Галя. Здесь даже сидеть не на
чем! И холодно. Вы простудитесь здесь, - говорил он, стараясь улыбнуться
и снова застегивая на ней шубу.
   Она, не отвечая, обняла его, и он у себя на щеке почувствовал слезы.
   - Вот не думал, что вы можете плакать. Галя, милый  прапорщик,  разве
прапорщикам полагается плакать? Они - самые хладнокровные люди на свете.
   Она достала платок, вытерла лицо.
   - Я пришла не для того, чтобы плакать и вас расстраивать,  -  сказала
она тем сухим и мужественным голосом, который когда-то поразил Шахова, -
я пришла для того, чтобы... Подойдите  к  двери,  прислушайтесь,  никого
нет?
   Шахов послушно подошел к двери, прислушался.
   - Никого нет. Он не станет подслушивать.
   - ...Бежать отсюда, - говорила Галина  горячим  шопотом,  пригнувшись
головой к лицу Шахова, - он губами чувствовал мокрый мех ее шапочки, - я
осмотрела почти все здание сегодня ночью; нужно попасть в коридор второ-
го этажа... прямо из окна можно спуститься на улицу, вас будут ждать  со
стороны Гребецкой.
   Он почти не слушал, только смотрел сверху на быстрые шевелящиеся губы
и на тени, странным образом бродившие по лицу, освещенному снизу  мигаю-
щей лампой.
   - Не будем больше говорить об этом, Галя, - сказал он серьезно,  -  я
никуда отсюда не побегу... Да и нельзя! Поймают, пристрелят.
   Она вдруг с силой провела руками по лицу, встряхнула головой.
   - Я узнала об этом час тому назад, уже ночью... (губы  у  нее  слегка
задрожали, и Шахов испугался, что она снова заплачет, но она удержалась,
только прикусила губу) - кто-то принес записку; сестра сначала не хотела
будить.
   Шахов подошел ближе к лампе и развернул клочок  газетной  бумаги,  на
которой знакомым почерком, рукою Кривенки было написано несколько строк.
   Он снизу, от лампы посмотрел на Галину; у нее было строгое и  упрямое
лицо, и он вдруг подумал с ужасом, что если завтра на утро его...
   - Галя, милая, не нужно ни о чем думать, - сказал он громко, -  дайте
мне слово, что если завтра меня... чтобы со мной ни сделали, вы не... Да
пустяки, впрочем, - перебил он самого себя, - ведь  экие  пустяки  лезут
мне в голову!
   Она молча подошла к нему и снова крепко обняла  и  поцеловала.  И  он
сразу же позабыл обо всем - и о том, что его ожидает завтра,  и  о  том,
что с ним произошло вчера - и только смотрел ей в лицо и целовал руки  и
был счастлив, что вот перед ним она, Галина, самое тяжкое горе  и  самая
глубокая радость его жизни.
   Кривенко вернулся поздней ночью. Нарочно стуча сапогами, он подошел к
двери и почему-то долго не мог попасть ключем в замочную скважину.
   Дверь отворилась наконец; он молча остановился на  пороге,  и  Шахов,
встретив его взгляд, торопливо стал прощаться с Галиной.
   - Вы, товарищ барынька, на минутку выйдете отсюда, - сказал Кривенко,
- подождите меня в коридоре. Нам тут кой о чем поговорить нужно.
   Оставшись наедине с Шаховым, он сердито посмотрел на него и  прошелся
туда и назад по казарме.
   - Вот что, - сказал он, остановившись перед ним, -  я  тут  для  тебя
принес кое что... Возьми.
   Шахов вдруг почувствовал в руке шершавую рукоятку револьвера.
   - Зачем?
   - Да так... Может-быть, ты сам захочешь... Возьми!
   Шахов задумчиво посмотрел ему в лицо, сунул револьвер обратно и потя-
нул руку.
   - Не нужно. Прощай!
   Кривенко, смотря в сторону, быстро пошел к дверям.
   Уже из коридора вместе с щелканьем замка донеслось глухо:
   - Прощай!
 
   VIII
 
   В этот день перед судом прошло  не  менее  десяти  дел:  о  грабежах,
убийствах, налетах, о сопротивлении власти, - прежде чем гражданин Шахов
прошел расстояние в двенадцать шагов, отделявшее узкую эстраду, на кото-
рой сидели члены суда, от комнаты подсудимых.
   Несмотря на поздний час, на холод, на темноту (Республика была бедна,
и для зрителей не полагалось света), - зал был полон.
   После трудового дня, после чортовой работы, десятки раз  заставлявшей
рисковать шкурой, которую приходилось ценить не дороже обыкновенной  ба-
рабанной шкуры или даже дешевле ее, - люди в солдатских шинелях  считали
себя в праве отдохнуть, а суд в ту пору был единственным театром револю-
ции; сходство довершалось тем, что освещена была только эстрада; в  этом
театре подсудимые должны были считать себя актерами на  трагических  ро-
лях, - и лучше всех играли те, которые играли последний раз в жизни.
   Почти все зрители были вооружены, а патроны в эти дни не  любили  по-
долгу гостить в обоймах; поэтому иногда случалось, что во время  допроса
свидетелей или  обвиняемых  оглушительный  выстрел  прерывал  заседание;
впрочем, через две-три минуты оно начиналось снова с тою разницей, что к
судебной летописи, которую никто не вел, прибавлялось новое дело.
   Среди этих людей, принимавших живое участие в судоговорении, задавав-
ших со своих мест вопросы судьям,  свидетелям,  подсудимым,  задолго  до
окончания дела выносивших приговоры, - в этот день были  два  молчаливых
зрителя; впрочем, не проронил ни слова только один из них  -  женщина  с
подвязанной рукой, сидевшая неподалеку от эстрады, крепко  зажав  зубами
потухшую папиросу; другой - высокий сухощавый военный, сидевший  в  пос-
ледних рядах, время от времени беспокойно бормотал что-то, не  договари-
вая и заикаясь.
   Подсудимый был введен в зал под конвоем двух матросов с винтовками  в
руках; он разочаровал зрителей: на этот раз актер на  трагических  ролях
играл свою живую роль со спокойствием повешенного, у которого крадут его
веревку.
   Но если бы Республика была богаче, и зрительный зал  был  освещен  не
хуже эстрады суда, и если бы он взглянул на одно из тех двух лиц,  кото-
рые с разных концов залы смотрели на него, не отрываясь, он снова лишил-
ся бы своего спокойствия и на этот раз до самой смерти: для  него  лучше
было, что зрительный зал погружен в темноту.
   Дело началось докладной запиской, которую огласил председатель  суда.
Обстоятельства дела излагались кратко: начальник красногвардейского  от-
ряда Кривенко обвинял гражданина Республики Шахова в провокации и требо-
вал, чтобы означенный гражданин был предан революционному суду.
   - Будучи извещен о том, что гражданин Шахов, за которого я  поручился
перед Военно-Революционным Комитетом в назначенный час не явился к своей
команде, - негромко читал председатель суда, - я  отправился  в  номера,
где он остановился, но не застал его дома; там же  в  номере  мною  было
найдено письмо, из которого я убедился, в том, что: пункт первый...
   На основании прилагаемых к докладной записке бумаг, начальник  отряда
Кривенко требовал, чтобы означенный гражданин был расстрелян, - тем  бо-
лее, что он с неизвестными целями втерся в  доверие  ответственных  лиц,
тем более, что эти лица давали ему  поручения  первостепенной  важности,
тем более, что, обманывая доверие республики, он выполнял эти  поручения
с неизменным успехом; Кривенко, будучи непосредственным начальником под-
судимого, может засвидетельствовать это в любую минуту.
   Глухое жужжание вдруг поднялось во всех концах зрительной залы и  по-
катилось по рядам: председатель суда толкнул колокольчик и спросил  под-
судимого, что имеет он возразить на докладную записку гражданина Кривен-
ко.
   Подсудимый очнулся от своей задумчивости, провел рукой по лицу и  от-
ветил негромко:
   - Ничего.
   - Не имеет ли дополнить что-либо к своим показаниям свидетель?
   Да, свидетель имеет некоторые дополнения: он просит суд еще раз обра-
тить внимание на то, что подсудимый в бытность его  в  отряде  отличался
храбростью и честностью, а даваемые ему поручения выполнял, неоднократно
рискуя своей жизнью; так он участвовал в занятии революционными войсками
Зимнего дворца, так под Сельгилевым он блестяще выполнил приказ  разору-
жить ударные батальоны; свидетелю известно также, что под Гатчиной  под-
судимый был взят в плен Красновскими казаками; разумеется, если  бы  по-
дозрения свидетеля, изложенные им в докладной записке, были вполне спра-
ведливы, то подсудимому стоило сказать несколько слов, чтобы его  отпус-
тили на все четыре стороны; между тем подсудимого приговорили к расстре-
лу, и этот приговор был бы приведен в исполнение, если бы Гатчина не бы-
ла взята нашими войсками.
   Правда, революционная совесть свидетеля заставляет его  сказать,  что
повидимому все это он делал с целью втереться  в  доверие  ответственных
лиц, на что указывают некоторые фразы из найденного письма,  но  тем  не
менее свидетель еще раз предлагает суду принять во внимание все эти обс-
тоятельства.
   Когда свидетель кончил, крупные капли пота катились  по  потемневшему
лицу; не глядя ни на кого, заложив руки за спину, он прошел через эстра-
ду и вернулся на свое место.
   Председатель суда, с напряженным вниманием рассматривавший свои руки,
оторвался от этого занятия и строго посмотрел на подсудимого.
   - Что имеет подсудимый возразить на дополнительные показания?
   Подсудимый ответил не повышая голоса:
   - Ничего.
   Снова глухое жужжание покатилось по рядам зрителей.
   Сухощавый военный пробормотал что-то; сосед его, которого он беспрес-
танно толкал, ерзая на стуле, расслышал только  два  слова:  "нарочно...
умереть".
   Слово было предоставлено  общественному  обвинителю,  начавшему  свою
речь с того, что ему не о чем говорить: дело яснее, чем  карандаш;  судя
по бумагам, по свидетельским показаниям,  оно  представляется  следующим
образом: подсудимый, в бытность свою на фронте в 1915 году, был  аресто-
ван, неизвестно, за что, но, по мнению общественного обвинителя, за уго-
ловное преступление, - в этом его убеждает самая внешность  подсудимого.
Желая избежать наказания и будучи, повидимому, осведомлен о политической
работе в действующей армии, подсудимый выдал сперва одного, потом друго-
го и третьего подпольного работника. Не исключена возможность того,  что
целый ряд организаций был провален по вине подсудимого: общественный об-
винитель не уверен и в том, что подсудимый не имел никакого отношения  к
деятельности контр-разведки, - не исключена  возможность  того,  что  он
стоял во главе ее.
   Одним словом,  виновность  подсудимого  не  требует  никаких  доказа-
тельств, он сам не отрицает ее, он сам готов приговорить себя к смертной
казни; но, собственно говоря, дело не в этом человеке; дело в  том,  что
Республика в опасности; враги ее собирают силы; именно поэтому  подсуди-
мый заслуживает высшей меры наказания; в этом  никаких  сомнений  нет  и
быть не может; кто не с нами, тот против нас. Это яснее, чем карандаш, и
не требует решительно никаких доказательств.
   - Не имеет ли подсудимый сказать что-либо по поводу речи обвинителя?
   - Ничего.
   На этот раз ответ подсудимого  приводит  сухощавого  военного  в  бе-
шенство; он яростно трет лицо, порывается встать, но остается на месте.
   - В таком случае, не найдется здесь кого-нибудь, кто взял бы на  себя
защиту подсудимого?
   Это был последний вопрос судоговорения, после чего суд обычно удалял-
ся на совещание и, спустя некоторое время, выносил приговор; тот кто за-
давал этот вопрос, почти никогда не получал ответа: люди в серых шинелях
держали в руках еще неостывшие винтовки и на приглашение защитить  почти
всегда отвечали требованием обвинения.
   Но на этот раз защитник нашелся: военный, сидевший в последних рядах,
поднялся со своего места и прошел между зрителями, молча  следившими  за
неожиданным адвокатом, взявшим на себя защиту в таком безнадежном деле.
   Он шел сгорбившись, неловко выкидывая вперед длинные ноги; подходя  к
эстраде, он снял фуражку, и клок волос упал ему на лоб и повис, вздраги-
вая и качаясь.
   Его появление было встречено членами суда с  удивлением:  его  знали;
председатель молчаливо и почтительно указал ему на его место.
   Но никогда еще ни один подсудимый не встречал своего защитника с  та-
ким ужасом, как "означенный гражданин Шахов, виновность которого не тре-
бовала никаких доказательств"; он подавил крик, внезапная дурнота  сжала
ему горло, он, как затравленное животное, озирался вокруг себя сумасшед-
шими глазами.
   - Гражданин, объявите суду ваше имя, фамилию и должность,  занимаемую
вами.
   Но гражданин-защитник не отвечает, гражданин-защитник нервно трет ла-
донями лицо и, заикаясь, начинает свою речь, и первые же звуки его голо-
са бросают подсудимого в дрожь.
   - Я х-хочу сказать в-все, что з-знаю об этом д-деле.  В-вы  обвиняете
этого ч-человека в том, что он был п-провокатором. Он н-не был  п-прово-
катором. Он сидел в военной тюрьме и ему г-грозила петля на шею, п-пото-
му что по п-приговорам в-военно-полевых судов за  п-подстрекательство  к
бунту в-вешали. Я пот-том объясню п-почему... Или н-нет, еще минуту.
   Гражданин защитник теряется, растерянно смотрит на членов  суда  и  с
мучительной гримасой восстановляет ход своих мыслей.
   - В-вы говорите, что он был п-провокатором. Н-нет, это неправда.  Мне
н-нечего его защищать, он сам может з-защищаться, но он молчит и им-мен-
но потому что он молчит, я р-решил говорить. Он  выдал  т-только  одного
человека и д-достаточно один раз взглянуть на него, чтобы с-сказать, что
ему это обошлось дороже, чем тому, кого он в-выдал. Я-то это з-знаю луч-
ше, чем вы, п-потому что человек, к-которого он выдал, известен  мне  от
п-первого до последнего дня его жизни...
   Этот человек бывший прапорщик Л-литовского полка  Раевский;  накануне
п-повешения он бежал из военной тюрьмы. В-вместо него был  повешен  сол-
дат, п-приговоренный к  смерти  за  оскорбление  п-полкового  командира.
Впоследствии эт-тот самый п-прапорщик Раевский  принял  другую  фамилию.
Его зовут теперь...
   Весь зал поднялся на ноги; за шумом нельзя было расслышать, чем окон-
чил свою речь защитник, и прошло не менее пяти минут, прежде чем до пос-
леднего человека в зале долетели его заключительные слова:
   - Его зовут Т-турбиным, и он, граждане судьи,  теперь  стоит  п-перед
вами.
   Глухое жужжание превратилось в бешеный шум,  заглушивший  беспомощный
колокольчик председателя; этот шум увеличился втрое, - стекла  задребез-
жали от криков, - когда женщина с подвязанной рукой вскочила  со  своего
места и бросилась по лестнице на эстраду; никто  не  удерживал  ее;  она
подбежала к подсудимому и крепко сжала в своих руках его руки. Конвойный
матрос хотел было остановить ее, но махнул рукой  и  отошел  в  сторону.
Никто не заметил, как члены суда удалились на  совещание.  Не  прошло  и
пятнадцати минут, как они вернулись обратно.
   Приговор был прочтен при таком молчании, что, казалось, его можно бы-
ло поймать руками. Он был яснее, чем тот самый карандаш, о котором  упо-
минал  общественный  обвинитель,  и  кончался  простым  словом,  как  на
крыльях, в одно мгновение облетевшим всю залу:
   - Оправдан!
 
   IX
 
   Часы революции бегут вперед, - один день не  равен  другому;  да  мо-
жет-быть день и не день вовсе, а ночь, и это - все равно, потому что эта
ночь уже отлетела.
   Над сумерками встает рассвет, а за рассветом падает вечер, и никто не
смотрит на часы, все живут по часам революции.
   На Николаевском вокзале сквозь разбитую стеклянную крышу падает  снег
и среди железных столбов, задымленных стен, на черных шпалах, он кажется
случайным гостем.
   Паровозный дым стоит в неподвижном воздухе, и маленький смазчик в ог-
ромных полотняных штанах шатается между колес; по узким доскам  бегут  в
вагоны солдаты, - еще десять, двадцать минут и рельсы дрогнут,  и  вдоль
паровозных колес начнет гулять туда и назад стальная рука, облитая зеле-
ным маслом.
   - Куда отправляется отряд?
   - А черт его знает куда! То ли в Казань хлеб отбирать, то ли в Сибири
революцию делать!
   Трещат доски, крепкая ругань бьет в уши, солдатские мешки горбами ка-
тятся в широкую дверь вагона.
   - А где же начальник ваш?
   - А ты начальнику не мешай! Видишь, начальник девочку фантазирует!
   Топят чугунки, ругают машиниста, поют песни и никто не  тревожит  на-
чальника; пусть его фантазирует.
   И только снег пробирается сквозь разбитые стекла сетчатой крыши и па-
дает на меховую шапочку, на солдатскую фуражку, на лицо и на губы; и  на
губах он тает в одно мгновение, потому что ему помогают таять другие гу-
бы.
   - Ну что ж, Галя, надо ехать!
   В самом деле пора уже ехать! Последний солдат, придерживая полотняный
мешок, вбежал по шатким доскам, маленький смазчик в последний раз прошел
по перрону, тыкая в колеса своей остроносой лейкой.
   Вот только еще один раз поцеловать холодные губы; еще раз  почувство-
вать на своей щеке дрожание ресниц, еще раз взглянуть на милое лицо.
   Он оставляет ее наконец и быстро, не оглядываясь, идет к своему ваго-
ну.
   Она идет вслед за ним вдоль перрона; рельсы вздрагивают наконец  -  и
машет рукой, и улыбается, и смахивает слезы.
   Один вагон за другими медленно проходит мимо нее, и вот знакомое лицо
глядит на нее из темной двери.
   Она берется за поручни и внезапно десятки рук  подхватывают  ее:  вот
только еще раз поцеловать, а потом спрыгнуть обратно на каменную площад-
ку перрона - да нет, куда там! Уж и вокзал исчез из виду, только  дымная
полоса стоит над кирпичной водокачкой; нельзя спрыгнуть,  некуда  спрыг-
нуть! Зато можно смотреть друг другу в глаза и  дышать  черной  теплотой
вагона и слушать стук колес.
   А они стучат все быстрее и быстрее, все торопливее перебирают рельсы,
ветер хлещет, и катятся навстречу огни.
   И чорт ли там разберет, куда мчится этот поезд? Справа плывут поля  и
слева плывут поля, города и деревни мелькают, и революция летит над ним,
горящими крыльями зажигая охладелую землю.исит от возможно более полного
осуществл i‚#_206