к
воспитанию  и  дрессировке  щенка,  для  чего  приобрел  целую  библиотеку
пособий. Тогда-то он и поселился навсегда за городом, оставив  квартиру  в
полное распоряжение старшего сына.
   Уже к четырем месяцам Альфа научилась выполнять все  основные  команды;
внешний вид, а по-научному экстерьер, у нее тоже  оказался  отличным,  так
что Василий Иванович был уверен, что на щенячьей  выставке  Альфа  получит
медаль. Выяснив по телефону, что ближайшая  выставка  молодняка  состоится
через месяц, он нарядился в  свой  главный  костюм,  приколол  лауреатскую
медаль  и  поехал  с  Альфой  в  клуб  служебного   собаководства,   чтобы
зарегистрировать ее там в качестве будущей участницы. Но не  тут-то  было.
Эти дамочки даже смотреть  на  Альфу  не  пожелали,  для  них,  бюрократок
собачьих, не ум  и  не  красота  оказались  важны,  а  документы.  Альфину
справку, подписанную начальником заставы, они посчитали  недействительной,
им подавай родословную на десять колен, и  чтоб  вся  состояла  из  жирных
домашних собак, жрущих на паркете докторскую колбасу, в глаза не  видавших
границы, не слыхавших, как пули свистят.
   - Чем вы можете  доказать,  что  производитель  был  чистых  кровей?  -
спросила Василия Ивановича гнусавым голосом самая главная фифа и, даже  не
желая выслушать перечень боевых заслуг славного  Корсара,  сразу  объявила
Ехалову, что не только права на участие в их поганой выставке не заслужила
его собака, но и жениха породистого  ей  не  полагается,  и  вообще  среди
породистых псов она числиться не может. А когда  он,  охрипнув  от  гнева,
спросил, как же будет Альфа жить,  ведь  надо  собаке  иметь  щенков,  эта
пучеглазая дала ему понять, чтоб искал  мужа  для  своей  безродной  среди
таких же дворняг, как она. Тут директор очень тихо и вежливо  осведомился,
замужем ли сама эта особа, и, получив  растерянный  ответ,  что,  дескать,
замужем, а что, закричал:
   - И разрешили?! При таком экстерьере  разрешили  законный  брак?  Я  бы
запретил!
   Дамочка завизжала  и  заплакала,  Василий  Иванович  ушел  навсегда  из
чертова клуба, и стала Альфа с этого дня в  доме  королевой.  Всю  собачью
науку она знала, все команды выполняла с  полуслова,  но  вела  себя,  как
хотела: спала на кровати, ела со стола, рыла ямы на грядках  с  клубникой,
гоняла коз. Ехалов ей все спускал, а за безобразия ее взыскивал с Ивана  -
собака, совершенно  ясно,  хулиганила  от  плохой  кормежки  и  недостатка
внимания. Местных  кобелей,  пытавшихся  поухаживать  за  Альфой,  Василий
Иванович на пушечный выстрел не подпускал, не мог пойти на такое  унижение
для своей чистокровной овчарки. Так и жила Альфа до пяти лет в девицах - и
ничего, ни за кем не бегала и не страдала.
   ...Иван с Альфой прогуляли до трех часов. Домой Иван  не  торопился,  -
отец, когда они уходили, сидел  за  столом  над  очередной  главой  своего
сочинения, обед в доме был, в магазин вроде не надо. И пошли  они  дальней
дорогой, в обход магазина  и  чайной,  через  поле,  мимо  детского  дома.
Детский дом ютился в двухэтажном унылом строении, похожем на барак. Старый
Ехалов несколько раз обращался в поселковый Совет с заявлением, что  детей
надо переселить в какое-нибудь  более  веселое  и  просторное  здание,  но
свободных домов в поселке не  было,  а  средства  на  новое  строительство
обещали выделить только к концу пятилетки.
   Сейчас во дворе детского дома было шумно -  все  вышли  на  прогулку  в
одинаковых пальто: мальчики - в серых, девочки - в синих. И, увидев Альфу,
сразу бросили  свои  дела,  игры  и  драки  и  влипли  в  штакетник.  Иван
остановился  и  скомандовал  собаке:  "Лежать!"  Альфа  сразу   легла,   и
восторженный вздох пронесся вдоль забора. Тогда последовали  приказания  -
"стоять",  "сидеть",  "голос",  "апорт".  Против  обыкновения,  Альфа  все
выполняла  без  понуканий,  а  из-за  забора  летели  в  снег   слипшиеся,
замусоленные, разогретые ладонями леденцы. И хоть не полагается  служебной
собаке брать у чужих,  Иван  делал  вид,  что  не  замечает,  когда  Альфа
застенчиво подбирала угощение.
   - Военная овчарка, - шепотом  приговаривал  совсем  маленький  мальчик,
вцепившийся обеими руками в штакетины забора, - ученая собака. Граничная!


   А дома Ивана ждал сюрприз. Когда он подошел к калитке, то увидел отца в
старом полушубке, топтавшегося с деревянной лопатой посреди двора. Дорожка
от  калитки  к  крыльцу  была  аккуратно  расчищена,  и  сейчас   директор
прокладывал трассу к сараю, где хранились садовые инструменты и велосипед.
Альфа в восторге бросилась к старику и тотчас повалила его  в  снег.  Иван
хотел поднять отца, бормочущего: "Ах ты негодница, ах  чертовка..."  -  но
тот с негодованием глянул на него и медленно встал сам - сперва на колени,
а потом и во весь рост. Альфа тут же толкнула его снова, но  он  удержался
на ногах и, строго посмотрев на Ивана, скрипучим голосом произнес:
   - Прошу мне не мешать. Здесь еще много работы. Иди домой, ты, вероятно,
устал. Обед я сделал, за стол садимся в шестнадцать часов.
   В кухне было темно от копоти. Жирные ее хлопья летали  по  всему  дому,
оседали на  занавесках,  на  скатерти,  на  листах  оставленной  рукописи.
Источником копоти являлась, конечно, керосинка, на которой  в  почерневшей
кастрюле догорала начищенная Иваном картошка. Суп, правда, уже закипал  на
плите, растопленной отцом, - вон и  лучинки  лежат,  тщательно  наколотые.
Да-а...
   Иван погасил злосчастную керосинку и  принялся  за  уборку,  поглядывая
время от времени в  окно.  Старик  в  большом  оживлении  заставлял  Альфу
прыгать взад-вперед через ограду и  после  каждого  прыжка  премировал  ее
печеньем, которое вытаскивал из кармана полушубка.
   Когда  Иван  позвал  отца  домой,  все  было  уже  кое-как  прибрано  и
проветрено. Василий Иванович был сегодня в отличном настроении и  даже  не
сделал ему ни одного замечания, хотя мог бы: вместо шестнадцати  ноль-ноль
за стол они сели в  семнадцать  тридцать  две.  За  обедом  он  принимался
напевать и насвистывать, рассыпал соль, скормил Альфе все масло и, в конце
концов, заявил, что  сегодня  у  него  праздник,  сегодня  они  с  юристом
Галкиным заканчивают большую совместную работу и  по  этому  поводу  Ивану
предлагается без промедления сходить в магазин за бутылкой.
   Галкин явился вечером в обычное время, часа полтора длилось шептание за
дверью, потом вышли оба, важные и торжественные, и  директор  распорядился
подать выпивку и закуску. За столом разговоры шли  на  обычные  темы  -  о
внешней политике, в которой нужна твердость и твердость,  чтоб  не  давать
возможности странам капитала распоясываться и диктовать свои условия.
   Говорил в основном Ехалов.  Галкин  помалкивал,  потом  вдруг  некстати
перевел разговор на погоду - что в  этом  году  обещают  раннюю  и  бурную
весну, а все будет  наоборот,  помяните  мое  слово.  И  Василий  Иванович
согласился.
   Почему-то в этот вечер Ивану казалось, что Галкин поглядывает на него с
некоторой жалостью,  но  кто  их  знает,  стариков,  отчего  у  них  какие
настроения, - может, глядя  на  Ивана,  вспомнил  вдруг  свою  собственную
молодость, а может, грустно ему стало, что молодое поколение нынче не  то.
Отец же, напротив, был весьма возбужден, даже слишком, и Иван решил,  что,
когда Галкин уйдет, заставит его выпить валерьянки.
   Но проводив, как обычно, адвоката до калитки и  вернувшись  в  дом,  он
обнаружил отца понуро и неподвижно сидящим около стола и мысленно  обругал
себя за то, что налил старику целую рюмку.
   - Стар стал, что поделаешь, - медленно сказал Василий Иванович,  и  рот
его задергался.


   Кончалось воскресенье. Отец уже заснул у себя в комнате, напившись  чаю
с тортом, поругав Бориса, что опять  истратил  черт-те  сколько  денег  на
подарки и  угощения,  а  внуку  нужнее,  и  получив  обещание,  что  уж  в
следующий-то раз Ваську точно привезут к  деду.  Борис  Васильевич  обещал
это, чтобы не раздражать отца и не  расстраивать,  а  к  следующему  разу,
через месяц, старик уже забудет, о чем просил, а вспомнит - можно еще  раз
пообещать. Главное - не отказывать.
   А Иван... Иван - человек в высшей степени тонкий  и  тактичный,  лишних
вопросов никогда не задавал, все понимал с полуслова. И за это  Борис  его
особенно уважал.
   Сейчас Борис с Иваном сидели вдвоем около стола и допивали  по  третьей
чашке крепкого чая; Борис привез  из  города  "Индийского"  и  заварил  по
своему способу, это он умел делать классно.
   - Ну что, батя все пишет свою Книгу Жизни? - спросил Борис.
   Иван кивнул.
   - Мне тут, - Борис отхлебнул чаю, - защитник  Галкин  поручил  взять  у
машинистки первую часть... Послушай, ты ее читал?
   - Читал.
   По голосу Ивана ничего не поймешь.
   - Не знаю, что и делать, - Борис перешел на шепот. - Ведь не напечатают
- больно много уже таких мемуаров.
   - Не напечатают, - согласился Иван.
   - Да-а... дела. А ведь он потребует, чтоб я рецензию ему представил.
   - Представим рецензию.
   - Отказ? Его инфаркт хватит.
   -  Наоборот.  Рецензия  будет   прекрасная:   мол,   уважаемый   автор,
издательство  рассмотрело  вашу  рукопись,  в  которой  содержится   много
ценного, но так как  план  на  ближайшие  два  года  уже  сформирован,  то
публикация ваших интереснейших мемуаров  намечается  на  тысяча  девятьсот
восемьдесят... такой-то год. Желаем  творческих  успехов.  С  товарищеским
приветом.
   - Ты гений, Ванька! Мне и в голову...
   - А мне вот пришло - у  меня  башка  пустая,  есть  куда  прийти,  чиню
пылесосы по восемь часов. Отличная работа - руки заняты, голова  свободна,
особенно когда заказов нет. Я тут решил английским заняться...
   Но Борис уже не слушал. Опустив голову,  он  кивал  и  даже  произносил
какие-то "да-да" и "понятно", но сам думал  опять  все  о  том  же  -  что
подонок он, а не старший брат, что Ваньке помощь нужна, что  жизнь  его  с
этими пылесосами и домашним хозяйством -  не  жизнь,  а  черт  знает  что.
Конечно, здесь, в поселке, просто не найти другой работы, но и так жить...
   - Ванька, больше так нельзя!
   - Чего? - поразился Иван. - На рабочем месте английский учить?
   - Брось! Знаешь ведь, о чем я. Надо в Техноложку поступать, я помогу  -
поговорю с кем надо и подготовиться... И вообще... Если нужны деньги, я...
   - Деньги всегда нужны. У отца на весну обуви нет, а пенсию он не  дает,
прячет куда-то. Так что не откажемся, давай, если  лишние,  а  институт...
подождем.
   - Хватит! Ждали! Ты что, думаешь, я там живу себе, наслаждаюсь семейным
счастьем и творческими успехами и плевать хотел, что единственный брат...
   - Да кончай ты! Ну, ладно - допустим, поступлю я в этот твой вуз. Пусть
даже на заочный. А старик? Ведь ездить-то придется - зачеты, экзамены. То,
се.
   - Придумаем. В конце концов, переедете в город, как-нибудь устроимся...
можно... если уж  на  то  пошло,  мне  давно  предлагали  кооператив...  Я
понимаю, тебе для здоровья здесь лучше, микроклимат...
   - Вот именно. Мне в городе крышка.
   - А если найти человека? Договориться?
   - Ты что, отца не знаешь? "Барство", "наемный труд"! И вообще - надоела
мне эта благотворительность. Если ты считаешь, что  виноват  в  страданиях
несчастного брата, то дурак и катись! Я тут прекрасно живу, всем  доволен.
И точка.
   А он ведь, вполне вероятно, и в самом деле доволен. Вот до чего  дошел.
А главное, абсолютно бесполезно продолжать спорить - разозлится, да что  -
уже разозлился, брови свел, губу  прикусил  и  в  чашку  смотрит.  Поганая
жизнь, а еще говорят: каждый сам кузнец своего счастья! Вот сидит - кузнец
из Дома быта. И ничего ему не скажи.
   Уехал Борис Васильевич в этот вечер домой в очень дурном настроении.  А
Иван проводил его на последнюю электричку и  возвращался  домой  вдвоем  с
Альфой. Началась метель, снег летел в  лицо,  а  ему  нравилось  так  идти
одному по пустой дороге. Хотите верьте, хотите не верьте, а вот нравилось,
да и все! Впереди натопленный дом и любимая  его  "Крошка  Доррит",  отец,
слава богу, вел себя сегодня  вполне  нормально,  не  капризничал,  а  это
значит - чувствовал себя лучше, а Борька - зануда, ничего он не  понимает,
хоть и умный.


   ...Когда-то тоже был январь, и пурга была такая же, только - за окнами,
за толстыми больничными стенами, за которые не выйти,  никогда,  наверное,
уже не выйти, подыхать здесь в двадцать четыре года!  Рентгенолог  сегодня
посмотрела снимки и только головой покачала:
   - Точно трактор прошел.
   Это  она  не  ему,  а  палатной  врачихе.  Врачиха  эта  дурочка  была,
растерялась, совсем еще девчонка. Иван выбежал из кабинета,  а  она  -  за
ним. И утешает:
   - Да что вы, Ехалов, так побледнели, вы же мужчина. Другие на фронте  и
до ваших лет не дожили. И в конце концов, какая разница -  все  равно  все
когда-нибудь...
   Развела, дурища, философию. Другой бы жалобу на нее накатал.
   ...Мела вьюга за окнами больницы до  самого  вечера,  а  Иван  стоял  и
смотрел. Шли мимо  люди,  недовольные  такие,  лица  от  ветра  заслоняли,
отворачивались, шли озабоченные - за покупками, по делам. Шли - жить. Жить
ведь шли, дураки, и не понимали этого! А он смотрел на них, смотрел,  пока
совсем не стемнело, пока в  палате  свет  не  зажгли  и  нянечка  ужин  не
принесла...


   Хоть и возражали Василий Иванович с Галкиным против прогноза, а весна в
этом году им назло наступила рано и как-то вдруг. Неделю  таяло,  гремело,
снег пластами съезжал с крыши, и сад за окном из белого становился  сперва
грязно-серым, а потом - черным.
   Старик Ехалов чувствовал себя плохо и блажил: сплошные неполадки: и еда
надоела, - что в самом деле все одно и то же? - и  к  мемуарам  он  что-то
охладел - в мыслях никакой стройности, а тут еще  мешают,  ходят,  дверями
хлопают! Все  из-за  недотепы.  Иван  раздражал  его  своим  спокойствием,
вернее, равнодушием и вялостью. Ничего он толком не умел и уметь не хотел,
деньги тратил на глупости. Ну зачем, например, было покупать весной дрова?
Скоро станет тепло, а пока вполне можно насобирать в лесу сушняка.  Вполне
можно, только лень!
   Старик решил, что, сколько денег ни  давай  на  хозяйство,  все  пойдет
прахом, и  распорядился  каждый  месяц  пятьдесят  рублей  из  его  пенсии
переводить Борису - на внука. Лишняя копейка никогда не помешает -  парень
растет, ему витамины нужны. И иностранные языки!
   Отсылать деньги он поручил верному другу Галкину, при этом они долго  о
чем-то спорили. Иван не вслушивался, но уловил, что,  кажется,  впервые  в
жизни Галкин позволил себе противоречить отцу и  за  это  получил  разнос.
Бормоча: "Дело ваше", он выскочил  из  комнаты  и  стал  надевать  пальто,
путаясь в рукавах. Иван пальто ему подал, и тогда  Галкин  вдруг  произнес
речь:
   - Я, конечно, Иван Васильевич, не имею права вмешиваться в такое сугубо
личное дело, возможно, сейчас я совершаю бестактность  и  не  должен...  Я
глубоко уважаю вашего батюшку,  но,  по-моему,  извините,  следует  как-то
корректировать его поступки. Я молчал, когда... впрочем, сейчас речь не об
этом. Словом, я считаю, что материальная помощь семье Бориса  Васильевича,
извините за резкость, просто чушь! Не перебивайте, я старше вас!  Ваня,  я
знаю, сколько вы получаете, и представляю себе расходы. Один дом содержать
- охо-хо! Сам дачу имею. А стариковские прихоти... Короче говоря,  давайте
так: эти деньги я  буду  возвращать  вам.  Не  потребует  же  он  от  меня
квитанцию.
   - Нет уж, Матвей Ильич, вы меня по делу не берите, не  будем  пачкаться
из-за полета. Отсылайте.
   - Да поймите вы наконец, идеалист несчастный! Ваш брат, слава богу, так
обеспечен,  как  вам  не  снилось!  Был  я  у  них  в  прошлый  раз,  имел
удовольствие видеть и карельскую березу, и гобелены. Между прочим, он  мог
бы приезжать и почаще, чем раз в месяц, и не только для отца, а чтоб  дать
вам возможность съездить в город, сходить в  театр,  в  концерт,  что  ли!
Является тут, понимаете, с презентами, расточает улыбки, а по  делу...  Не
буду я ему деньги переводить! Не буду, и все. Так и скажите папаше.
   Галкин бросил деньги на стол и  ушел,  а  Иван  на  следующее  же  утро
отправился  на  почту  и  послал  перевод.  Конечно,  это  отцова  обычная
педагогика, - наказывал его, Ивана, за дрова, да  ладно,  обойдемся,  свет
клином на этих пяти червонцах не сошелся, тем более что завтра получка.
   Борис приехал через десять дней, в  свое  законное  второе  воскресенье
месяца, и имел с отцом  крупный  разговор.  Старик  взять  деньги  обратно
отказался наотрез, надулся, а потом еще устроил сердечный приступ.  Трудно
сказать, не придуривал ли он вначале, но в конце концов так вошел в  роль,
что пришлось вызывать "неотложку". Врач намерил  двести  двадцать  на  сто
сорок, ввел магнезию и строго  сказал  сыновьям,  что  больному  необходим
полный покой и никаких отрицательных эмоций.
   - И что тогда? - спросил Иван - у него  всегда  чесался  язык  задавать
бессмысленные вопросы.
   -  Тогда?  -  удивился  врач,  задумался,   а   потом   сказал,   будто
оправдываясь: - Чего вы хотите? Возраст есть возраст.
   Борис в этот день допоздна  задержался  на  даче,  чуть  электричку  не
пропустил, так было тревожно на  душе  и  жалко  оставлять  одних  отца  с
Иваном. Да что поделаешь - на  девять  утра  назначено  заседание  ученого
совета по защите диссертации. Не прийти - сорвать защиту.
   - Утренние поезда у нас начинают  ходить  с  пяти  тридцати,  -  сказал
Галкин, ни к кому  не  обращаясь,  когда  дверь  за  Борисом  Васильевичем
захлопнулась. Иван промолчал. Эти юристы  все  большие  зануды,  а  Галкин
неправильно выбрал специальность - ему бы прокурором быть, а не адвокатом.


   Директор лежал в  постели.  Во-первых,  врач  из  "неотложки"  назначил
покой, во-вторых, Василий  Иванович  что-то  очень  ослабел  за  последнее
время, и Ивану тяжело было ворочать его большое  тело,  когда  нужно  было
перестелить белье или мыть старика.
   Как-то поздно вечером, ночью почти, позвал он Ивана  и  попросил  пить.
Чай в стакане стоял, как всегда, на тумбочке, но Иван принес  еще  воды  и
присел к отцу в ноги. Старик  поерзал-поерзал  под  одеялом,  спросил,  не
забыл ли Иван покормить Альфу, ответа слушать не стал и заявил:
   - Интересно, а вдруг там... - он показал на потолок, - все-таки  что-то
есть?
   - Конечно, есть, - сказал Иван, - совершенно точно - есть.
   - Ты у меня никак верующий? -  Василий  Иванович  даже  приподнялся  на
локте.
   - При чем здесь? Мне недавно  рассказывали  -  в  американском  журнале
напечатана статья: провели обследование лиц, подвергшихся реанимации,  ну,
то есть переживших клиническую смерть. Их спрашивали, что они чувствовали,
когда...
   - Ну!!
   - Все без исключения сказали: что-то остается. Короче, доказано, что за
смертью есть... другое.
   - Ну, это уж ты... того.  Загробная  жизнь...  Так  и  написано  -  все
сказали, что есть?
   - Все.
   - Буржуазная пропаганда с целью отвлечения от борьбы, -  изрек  Василий
Иванович и с надеждой посмотрел на потолок. - Ладно. Иди спать. А журнал -
он как, научный или этот... бульварный листок?
   - Вестник Калифорнийского терапевтического общества, - соврал  Иван.  -
Спокойной ночи. Альфа, на место!
   - Она мне не мешает, от нее тепло! - и старик обнял собаку за шею.
   Нет, и в самом деле весна в этом году была  какая-то  необыкновенная  -
старожилы не  упомнят.  Старожил  -  Зинка,  та,  что  работает  в  чайной
буфетчицей, - на днях на весь магазин божилась, что живет в поселке вот  с
таких лет, а ни разу не видела, чтобы в середине  апреля  вылезала  трава.
Трава не трава,  а  на  солнечных  местах  и  действительно  что-то  такое
зеленело, и почки готовились лопнуть, и небо  наливалось  летней  синевой.
Уже прилетели грачи и с криками носились над деревьями и над крышей  дома,
будоража своим поведением голубей  и  вороб