ьев,  которые  тоже  суетились,
будто  и  они  вернулись  из  теплых  краев  и  должны  -  ох,  должны!  -
устраиваться на новом месте.
   Ярким и теплым днем вышел Иван в сад и, взглянув на дом, вдруг  увидел,
что  в  довольно-таки  жутком  состоянии  ехаловская   дача.   Крыша   так
проржавела, что это было  видно  невооруженным  глазом,  крыльцо  осело  и
покривилось. А сад? Это уже и не сад, а заросли какие-то, кусты  сплелись,
сцепились ветками, черные плети непонятных,  тропических  якобы  растений,
доставленных соседом Галкиным из тайги,  повисли  и  выглядели  невероятно
мрачно. Померзли они, что ли, или вообще однолетние? Надо было  всем  этим
заниматься, главное, конечно, домом, и Иван поднялся на крыльцо и полез на
второй этаж - посмотреть, может, и потолок уже обвалился.  Не  был  там  с
зимы, когда носил наверх по распоряжению отца ворох его бумаг,  черновиков
и записок, - старик ни одного листка выбрасывать  не  давал,  все  хранил,
рассчитывал, что через сотню лет благодарные потомки обнаружат его архив и
развернется перед ними величественная картина прошлого, скрытая в коротких
записях и пометках активного участника событий.
   Второй этаж был недостроен. Скоро двадцать лет, как ставили дом, а  так
и не собрались оклеить верхние комнаты, навесить двери, сделать нормальный
пол. Верх предназначался для Бориса с семьей. Борька  только  что  женился
тогда, но всего первые два или три лета молодые и жили на  даче,  а  потом
начали каждый отпуск ездить то на юг, то на Байкал - увлекались  туризмом,
пока сына не родили, а сын у них появился поздно, через десять  лет  после
женитьбы. Это Наталья так наметила и выполнила:  ребенка  заводить,  когда
встанут на ноги, когда поживут для себя, поездят, посмотрят. А  то  другие
наплодят детей в двадцать лет, а потом не знают, на кого  бы  спихнуть,  а
ребенку родители нужны, а не бабки с дедками, которые только и умеют...  и
т.д. и т.п.
   Когда родился Васька, Борис  защитил  кандидатскую,  и  Наталья  смогла
перейти у себя в институте на полставки. Первые три года, конечно,  сидела
с ребенком, потом пошла на работу, а Васька - в садик. С садиком он  летом
выезжал в Зеленогорск, а когда подрос, его стали отправлять на две смены в
пионерлагерь, во время отпуска родители брали его с собой на Кавказ, или в
Крым, или в Пушкинские Горы - место отдыха  и  маршрут  всегда  намечались
заранее, еще зимой.
   В общем, на даче на дедовой он не жил никогда, и  это  было  правильно,
что бы там ни болтал защитник-адвокат.
   А второй этаж так и остался недостроенным, рассыхались  там  никому  не
нужная плетеная мебель и рояль,  купленный  десять  лет  назад  по  случаю
рождения Васеньки. Тогда же было приобретено и  чучело  лисы,  теперь  уже
облезлое и сожранное молью.
   Иван прошелся по пустым и пыльным комнатам. Надо, надо было взяться  за
дом, сделать ремонт, а рояль продать, все  равно  Борис  не  берет  его  в
город, там пианино есть. Можно бы еще...  Все  можно,  например,  вот  так
порассуждать о ремонте, когда, не говоря уже  о  деньгах,  просто  времени
нет, да и сил тоже.
   Ворох бумаг лежал в плетеном кресле, надо бы выкинуть, и так достаточно
материала для пожара. Архив... Тонкая  школьная  тетрадка  лежала  сверху.
Иван открыл ее и полистал. Какие-то цифры, расчеты, ага - приходы-расходы,
проверял отец, куда деваются деньги, на что идут. Ну, дает старик.
   Иван положил тетрадь на место, постоял, посмотрел на забившееся в  угол
жалкое чучело лисы: "Что, зверюга Патрикеевна? Ощипали?" - и пошел вниз.


   Василий Иванович, как слег тогда зимой, так больше и не вставал. Лежал,
слабел, и настроение менялось  ежеминутно:  то  просыпался  утром,  полный
бодрости, и обещал, что завтра встанет и пойдет гулять - надо  обязательно
сгрести в саду прошлогодние листья; то впадал в мрачность, не ел, не  пил,
о чем-то думал, вздыхал и сам с собой разговаривал  -  вспоминал,  кто  из
друзей когда и отчего умер. А еще он полюбил перед сном проводить с Иваном
длинные беседы о смысле жизни, тихо и яростно ругал сына,  что  живет  как
попало, дороги своей до тридцати лет не выбрал, ни к  чему  не  стремится,
даже бабы толковой завести не смог, а Катерину  гоняет.  И  таинственно  и
страшно грозил, что недолго Ивану так,  байбаком,  прохлаждаться,  ничего,
он, директор, лично позаботился, чтоб младший его наследник вышел  наконец
на оперативный простор,  и  если  сам  не  желает  о  себе  подумать,  так
обстоятельства принудят. Не можешь -  поможем,  не  знаешь  -  научим,  не
хочешь - заставим!
   Пока что обстоятельства заставили Ивана в один из  выходных  поехать  в
город, нужно было сделать рентген и показаться врачу - весна.
   Накануне он созвонился с братом, и они договорились, что Борис  приедет
к отцу на целый день,  на  этот  раз  -  всей  семьей.  Наконец-то  старик
повидается с внуком, мало у него развлечений, вечером - визиты  Галкина  и
телевизор, а так - только Альфа да чтение газет. И то  газеты  теперь  ему
чаще читал Иван, читал осторожно, без всяких комментариев - отец был очень
бдителен насчет оценки событий, чуть что раздражался, спорил, кричал,  что
Иван ничего не смыслит в политике и экономике,  потому  что,  вместо  того
чтобы делать дело, отсиживается при богатом папаше.
   Итак, Иван отправился  в  город  электричкой  десять  тридцать  две,  а
одиннадцатичасовым поездом  должен  был  прибыть  Борис  с  семейством.  С
Василием Ивановичем остался пока Галкин, но предупредил - до двенадцати.
   В городе весна чувствовалась чуть ли не больше, чем в  деревне,  только
по-другому. Небо здесь казалось светлее и ниже, тротуары  и  мостовые  уже
высохли, но главный признак весны был, пожалуй, в людях, в их расстегнутых
пальто, непокрытых  головах,  в  лицах,  распахнутых,  ждущих,  готовых  к
событиям и переменам.
   Иван медленно брел  по  Невскому,  всматриваясь  в  эти  лица.  Сколько
красивых девушек, оказывается, за зиму  развелось!  И  все  такие  модные,
нарядные, уже и не поймешь, где  наша,  а  где  иностранка.  Пальто  и  он
расстегнул и шарф засунул в карман, а шапку снять все же не решился  -  по
вечерам знобило и лихорадило, хотя вполне возможно, что и от нервов, с ним
уже бывали раньше такие истории...
   В тубдиспансере на Фонтанке, недалеко  от  того  места,  где  случилась
тогда, десять лет назад, злополучная  драка,  он  все  свои  дела  сделал,
против ожидания, очень быстро. Новая участковая докторша очень понравилась
Ивану: во-первых, как и те, на  Невском,  похожа  была  на  кинозвезду,  а
во-вторых, обещала рассказать ему про рентген и анализ крови через два дня
по телефону, чего сроду не бывало, - все врачи в таких  случаях  говорили:
вот придете на прием и узнаете. Температура, растолковала она,  совершенно
ничего еще не значит, сейчас у многих субфибрильная температура.  Так  что
вышел Иван на улицу в хорошем настроении и решил  прогуляться  по  Летнему
саду, где, наверное, с год уже не был. А когда-то... Нет, об этом  сегодня
не стоит.
   Несмотря на отсутствие луж и грязи, сад оказался закрыт на просушку, но
Иван все-таки вошел в ворота следом за грузовиком, на котором везли песок.
С полчаса бродил он среди ящиков, в которых томились статуи,  среди  голых
деревьев, присел на скамейку около пруда и только тут обнаружил, что устал
и вообще пора домой.
   Конечно, можно было пойти в кино или "в концерт",  как  советовал  тов.
Галкин М.И., можно было позвонить Катерине и тотчас  получить  приглашение
на обед, ужин, завтрак, на что угодно, только ни к чему  все  это.  Приход
его и даже простой звонок она сразу же  перетолкует,  как  ей  хочется,  и
потом опять несколько месяцев, а то и  больше,  надо  будет  зло  и  грубо
доказывать ей, что все обстоит по-другому.
   Не станет он ей звонить. У нее - свое, у него -  свое.  Своя  дорога...
Какая уж есть, зато своя...  Совсем  постарел  отец,  на  полдня  оставить
одного и то  страшно,  какие  уж  там  свидания!  Не  будет  Иван  звонить
Катерине. Сама не появляется, обиделась наконец-то, и кранты!
   Он направился к вокзалу пешком - было всего три часа,  они  там  только
обедать садятся, - зашел по дороге на  Моховой  в  рюмочную  и  с  большим
удовольствием выпил  среди  любителей  пятьдесят  граммов  водки,  закусив
бутербродом с килькой.  На  Восстания  посидел  в  кафе  "Буратино",  взял
черного кофе с пирожным, а когда  опять  вышел  на  улицу,  увидел  пустой
телефон-автомат и решил на всякий случай позвонить  брату.  Там,  конечно,
никого  не  должно  быть  дома,  но  -  вдруг?  Мало  ли  что,  а  он  тут
прогуливается. И вот тебе  -  "конечно",  вот  уже  -  в  который  раз!  -
подтверждение, что ничего нельзя в этой забавной жизни наперед  загадывать
и  планировать:  все  были  дома.  Утром,  боже  мой,  заболел   Васенька,
температура тридцать девять: кашель, так что...  нет-нет!  конечно,  Борис
был у отца, посидел почти два часа, больше не смог - кто-то же должен  был
ехать за профессором для Васьки, но ничего страшного, там Матвей Ильич, да
и чувствует отец себя прилично...
   После этого разговора Иван, не задерживаясь, поехал на вокзал и к шести
часам был уже дома.
   - Хотите обедать? - задушевно спросил его  Галкин.  -  У  нас  тут  все
осталось. Или вы у своих подкрепились? Не были? Ах, какая жалость! Наталья
Степановна поди без ума от горя. Очень, очень симпатичная женщина, обожаю!
   - Спасибо, я сыт, - сказал Иван, игнорируя иезуитские выпады  адвоката.
- К нашим не заходил - развлекался. Ну, а у вас тут как?
   - У нас? Да как вам сказать? - Галкин понизил голос. - Знаете,  Василий
Иванович ужасно огорчается, - закивал он на дверь в комнату отца, - просто
сам не свой по поводу кончины  некоего  Бутягина.  Работник  министерства,
металлург.  Они,  кажется,  были  большими  друзьями?   Борис   Васильевич
рассказывал нам...
   Вот кретин! Совсем забыл предупредить Борьку, чтобы не говорил  старику
про Бутягина. Газету с некрологом спрятать не забыл,  а  тут  вылетело  из
головы, задвинулся на своих рентгенах!  Друзьями  отец  с  этим  Бутягиным
никогда вроде бы не были, зато были ровесниками, в чем и дело.
   - ...Скончался  внезапно,  при  исполнении,  -  рассказывал  Галкин.  -
Прекрасная смерть, хотя для близких...
   Для близких. Кто что про них знает, про этих близких. Да и были ли  они
у Бутягина, хотя наверняка были  -  у  начальства  обычно  много  близких.
Обычно... Как правило...


   Бывший директор завода, персональный пенсионер Ехалов Василий Иванович,
член КПСС с 1924 года, лауреат Государственной  премии,  кавалер  орденов,
скончался  двадцать  третьего  апреля  в  четыре  часа  утра  в   возрасте
семидесяти пяти лет.
   "Ленинградская правда" дала  по  этому  поводу  некролог  с  портретом,
другие газеты - объявления, где выражались глубокие соболезнования  родным
и близким покойного.
   Умер Ехалов внезапно, всего час  продолжался  приступ,  "неотложка"  не
успела, умирал не тяжело - просто сдало сердце, а из родных и близких  при
его кончине присутствовали Иван и Альфа.
   ...За два дня до того  Василий  Иванович  разбудил  Ивана  рано  утром,
позвал в свою комнату и, велев сесть, торжественным голосом произнес:
   - Вот что, Ваня, давай-ка на всякий случай попрощаемся.
   - Да ты что, отец?!
   - Помолчи. Это, может, наш с тобой последний  разговор.  Смерть,  милый
друг, - тоже событие в жизни, тут добросовестно надо, без халтуры,  как...
как дела сдать. Понятно тебе? - старик надолго замолчал,  смотрел  куда-то
мимо Ивана, в окно. Потом вздохнул. - Ты не обращай... Слезы  -  это  так,
вода, от старости. Жалко потому что. Вон, даже травы  той  из  тайги,  что
больше не увижу, - Василий Иванович поморщился и ткнул пальцем в окно, - и
тебя, дурака.
   - Тебе плохо? Так давай я лучше врача... - Иван встал. -  И  зачем  эти
душераздирающие сцены?
   - Во-во: плохо - и сразу: врача! Садись! - тихо приказал старый Ехалов.
- Чуть что - врача. Душу свою бережешь. Не хочешь, значит, чтоб раздирали.
А есть что раздирать-то? Э-э, да что теперь! Я, наверное, и  виноват,  что
ты такой, не научил... Прости. Я и виноват.
   - Ну, к чему опять?
   - Молчи. Думаешь, я считаю - ты неудачник? Думаешь,  не  понимаю  тебя?
Философия твоя мне ясна: жить чтобы жить - дышать, смотреть... Мало этого,
Ваня. И нельзя. Несчастный ты.
   - Мне хорошо.
   - Дождевому червяку тоже хорошо, думает -  так  и  надо  жить,  как  он
живет.  Сухарь  ты,  всякого  чувства  боишься,  любой  перемены  боишься.
Конечно, все вижу и ценю, как ты тут при мне в няньках, и в жизни у  тебя,
кроме кухни и старого гриба-папаши, ничего.  Знаю  и  тебе  благодарен.  И
спасибо... Ну, при мне ты вроде на месте,  а  вот  помру  и  что  тогда-то
будешь делать? Для кого жить? Для чего? Ты ведь сейчас как думаешь: "А что
я еще могу, у меня больной отец". Ну, а тогда ты  что  себе  скажешь?  Как
оправдаешься?
   Иван молчал.
   - Может, это я слишком, - сказал Василий Иванович тихо, - и не мне  бы,
конечно, говорить, потому что верно: я бы без тебя...  Факт,  конечно.  Но
кто тебе еще скажет? А я  привык  всю  жизнь  говорить,  что  думаю.  Ведь
останешься один, сам себя спросишь - а кто я? Для чего живу?  Для  кого?..
Я... - теперь старик говорил вроде сам с собой, - я вот для дела жил.  Всю
жизнь, с восемнадцати лет. Черт его знает,  может,  это  и  не  правильно,
может, я... эта... не гармоническая личность, теперь не так принято жить -
теперь и спорт там всякий, и путешествия, и развлечения... А я  не  жалею!
Хорошо пожил. Да... Другие, бывает, для семьи своей  живут.  А  что?  Тоже
дело. - Василий Иванович вскинул голову. - А ты-то?  Катерину  прогнал.  А
знаешь почему?
   "Не знаю", - подумал Иван, но не сказал ни слова.
   - Все понимаю! Слишком сильно тебя любила, вот что. Обременительно это,
ответственность. Решения надо принимать, а как же? Эх ты... Прогнал. Ну  и
что?
   Иван угрюмо рассматривал стену.
   - Ну, ничего! Я тебе не дам. Не позволю гнить, - вдруг пообещал Ехалов.
- Не выйдет,  Иван  Васильевич,  не  допущу.  Поминай  потом  отца  лихом,
мертвым, говорят, не больно. Лишь бы толк был. А уговорами тебя, видно,  с
места не сдвинешь.
   Иван встал. Отец отвернулся, в тишине слышалось его  сердитое  сопение.
Подождав еще, Иван вышел.
   А через два дня Василия Ивановича не стало.


   Похоронили Ехалова здесь же, в поселке, на деревенском кладбище, он сам
так еще давно назначил. Похороны были очень  торжественные:  живые  цветы,
ордена, оркестр. Много  пришло  на  кладбище  жителей  поселка,  и  многие
плакали. Зинка из буфета, та прямо ревмя ревела,  всех  за  полы  хватала,
рассказывала, как Василий Иванович в позапрошлом году спас  ее  от  верной
гибели, от  тюрьмы,  когда  проворовался  этот  паразит,  бывший  директор
чайной.
   С кладбища  возвращались  пешком.  День  был  солнечный,  даже  жаркий,
случаются в  середине  весны  такие  дни,  когда  кажется  -  все,  холода
кончились и пришло лето, хотя всем хорошо известно: и  в  мае,  и  даже  в
начале  июня  бывают  и  заморозки,  и  дожди  со   снегом.   Но   сейчас,
действительно, было жарко. Галкин устал, запыхался и сказал, что сядет  на
шоссе в автобус, до дому пешком ему не дойти. Нет, а вы идите, я прекрасно
доберусь  один,  доберусь,  не  беспокойтесь...  Правда,   я   уполномочен
поговорить с вами со всеми, выполнить волю Василия Ивановича, но  полагаю,
сегодня не время.
   - Что вы, Матвей Ильич? Какую волю? - спросил Борис.
   - Завещание. Незадолго до своей кончины ваш  батюшка  составил  его  со
всей тщательностью. Оно хранится у меня,  и  я,  как  исполнитель,  обязан
ознакомить вас с последней волей покойного.
   - Первый раз слышу, чти отец... какое-то  завещание...  Ваня,  он  тебе
говорил что-нибудь?
   - Нет, - Иван не поднял головы.
   - Василий Иванович просил меня огласить текст завещания  в  присутствии
_всех_ членов семьи, -  отчетливо  сказал  Галкин  и  строго  поглядел  на
заплаканную Наталью Степановну.
   - Но я, вы же знаете... я сейчас в город должна... -  пробормотала  она
тихо и виновато, - там Васенька один.
   - Мне это известно, и я  вас  понимаю.  Кстати,  Василий  Иванович  сам
распорядился, чтобы оглашение его воли состоялось через десять дней  после
похорон.
   - Мы обязательно приедем, - вздохнула Наташа.
   Галкин кивнул и зашагал через дорогу  к  автобусной  остановке,  а  они
пошли дальше втроем - Борис с женой и Иван.
   - Не могу идти домой, - вдруг сказал Борис, - не представляю  себе  наш
дом - и без отца. Это его был дом, даже с виду на него похож.
   - Альфа там... воет... Боря, может, возьмем ее в город? - Наталья опять
плакала.
   - Давай возьмем. Если Иван не возражает. Ваня, ты как смотришь?
   - Никак, - сказал Иван. - У Васьки аллергия,  а  вы  -  собаку.  И  кто
гулять с ней будет? Альфа - деревенский пес, привыкла без поводка, а там -
машины.
   - А, черт, забыл я про эту несчастную аллергию... Завещание какое-то...
В наше время... у нас... Чудак отец, неужели он думал, что мы  передеремся
из-за барахла?
   - Какое барахло! - сказал Иван. - Просто все свои дела он хотел кончить
сам.


   Как и было намечено, оглашение завещания состоялось через десять  дней.
Борис с женой утром приехали из города и сказали, что пробудут  до  самого
вечера. Наталья привезла две сумки продуктов и сразу отправилась на  кухню
готовить обед, а Борис открыл свой портфель и выложил на стол перед Иваном
новенький альбом в зеленом переплете.
   - Отцовы фотографии. Я все перебрал и наклеил. С Васькой клеили, он все
ахал, что дед-то, оказывается, такой был героический и орденоносный.
   Тут были и маленькие, любительские снимки - Василий Иванович, молодой и
взъерошенный, держит на коленях  совсем  еще  бессмысленного  Борьку,  это
перед войной, в Токсове на даче - и большие групповые фотографии -  выпуск
Промакадемии, вон, Василий Иванович с краю,  как  обычно,  самый  высокий,
лицо серьезное, губы плотно сжаты.  А  вот  здесь  он  вдвоем  с  матерью,
где-то, видно, на юге, рядом - пальма, мать в белом платье,  а  отец  -  в
темном костюме и рубашке-апаш. Много было снимков времен войны,  на  одном
из них Василий Иванович почему-то в  генеральской  папахе,  дает  интервью
молоденькому корреспонденту, корреспондент старательно пишет в блокноте, а
у директора лицо набрякшее и злое. Последние годы Ехалов  снимался  редко,
вот этот портрет, который так поразил Ваську, - дед  в  парадном  костюме,
весь в орденах, сделан за год до пенсии, а  потом  всего  три  или  четыре
фотографии, Борис снимал, - отец в  саду  с  Альфой.  Солнце  в  тот  день
светило яркое, старик на себя не похож, весь сморщился и глаза прищурил.
   - Там есть еще снимки похорон, - сказал Борис, - с завода привезли.
   Иван эти снимки смотреть не стал, закрыл  альбом  и  пошел  на  крыльцо
встречать Галкина, - увидел в окно, как тот открывает калитку.
   Матвей  Ильич  сегодня  выглядел  торжественно,  в  синем   костюме   с
галстуком, в руках большая  кожаная  папка.  Когда  все  расселись  вокруг
стола, он бережно раскрыл папку и произнес:
   - Завещание составлено и оформлено по всем правилам.
   ...Это значит, и нотариус когда-то успел здесь побывать, а  Иван  и  не
знал ничего.
   Читал Галкин медленно и бесстрастно, не  поднимая  глаз  от  листа.  По
завещанию гражданина Ехалова  В.И.  определялось,  что  его  сбережения  в
размере двух тысяч ста двадцати  рублей,  хранящиеся  на  срочном  вкладе,
переходят сыну Борису  Васильевичу.  Ему  же  отец  оставлял  и  все  свое
имущество, которое находилось в городской квартире, как-то: книги, мебель,
посуду, два ковра и проч.
   Младшему сыну Ехалов завещал сберкнижку, где лежало триста  рублей,  и,
главное, свой  труд  -  воспоминания  о  прожитых  годах,  который  просил
закончить по  его  записям,  две  черные  клеенчатые  тетради  прилагаются
("Хранятся на верхней полке книжного шкафа",