будто  кто-то  нахлобучил  кое-как   верхнюю
половину ее туловища на нижнюю. Мест в  вагоне  было  сколько  угодно,  но
уселась она, как нарочно, рядом  с  Павлом  Ильичом  и  тотчас  заговорила
тягучим и громким голосом:
   - Наташка Козырева, сука, встала, умылась,  расчесалась,  а  ей  уж  на
тарелке яичницу подают. Яичницу! А  моя  дочка  мучается,  как  макаронина
белая, звонит: мама, я ночевать сегодня не приду. А той - яичницу. Встала,
расчесалась...
   Кравцов поднялся и вышел в тамбур. Можно было и на Ланской сойти,  даже
лучше. А потом - трамваем.
   ...Что было дальше?  Пил  пиво  у  ларька,  минут  двадцать  в  очереди
отстоял, а куда торопиться? Купил хлеба в булочной без продавца. Вот и все
дела.  Вечером  еще  посмотрел  газету,  включил  телевизор  -  показывали
какую-то симфонию, а по второй  программе  -  постановку,  кончалась  уже.
Павел Ильич телевизор выключил и решил лечь спать, по  ящику  этому  редко
что  хорошее  бывает,  кроме  программы  "Время"  и  футбол-хоккея.   Анна
Ивановна, та еще всегда глядела "В мире животных" - детские игрушки.
   Так и прошло воскресенье. Завтра - первый день отпуска.
   ...Что он вчера за весь день сказал-то? "Один до Парголова  и  обратно"
да еще - "Одну большую". Это когда пиво пил.
   Зато в прошлый отпуск болтовни было сколько хочешь. По графику  Кравцов
гулял в феврале, взял в завкоме бесплатную путевку на  две  недели  в  дом
отдыха в Зеленогорск, жил там в двухместной палате  с  одним  пенсионером,
который мог рассуждать, рта не закрывая, с утра до самой  ночи,  и  каждый
раз, о чем бы ни начал, первые его слова были "моя полемика такая".
   - Моя полемика такая, - говорил он за завтраком  подавальщице,  наливая
себе из чуть теплого чайника кофе, - я всегда предпочитаю знать, что я  ем
и что я пью, чтобы иметь возможность своевременно обратиться к врачу.  Вот
я вас, девушка, и спрашиваю:  как  называется  этот  напиток  -  отвар  из
желудей или бульон от мытья посуды?
   Подавальщица дергала плечом и  отходила,  нервно  толкая  вдоль  столов
тележку, заставленную тарелками с кашей, а Павел Ильич справедливости ради
возражал этому... постой, да как же его звали?.. что за бесплатно можно  и
желудевого кофе попить. Но старик упрямо талдычил свое:
   - Моя полемика такая: говорю, что думаю, не  могу  молчать,  если  вижу
безобразие, а тут - безобразие, воруют кому не лень,  ты  посмотри,  какие
они сумки вечером домой тащат! Все - хоть повар, хоть судомойка!
   После завтрака они с Кравцовым обязательно шли в вестибюль и выстаивали
длинную очередь за газетами. Павел Ильич, как дома выписывал,  так  и  тут
всегда покупал "Ленинградскую правду". А Полемика набирал целый ворох -  и
"Известия",  и  "Неделю",  если   была,   а   больше   всего   предпочитал
"Литературку".
   - Правильно пишут, - внушал он Кравцову вечером после  ужина,  -  среду
надо оберегать. Вот, - он тыкал пальцем в газетный лист, - опять,  смотри,
отравили реку, сгубили рыбу. И что? Начальству - выговор, а завод заплатил
штраф.  Государство,  значит,  наказали.  Нет,  моя  полемика  такая:   за
безобразие   бить   рублем.   Каждого   по   личному   карману,   не    по
государственному. Чтобы заинтересованность была и  ответственность.  Чтобы
болели за дело, а не так. Моя полемика...
   Кравцов соглашался с ним уже сквозь сон, но потом отключался, а  старик
еще долго небось  проводил  свою  политинформацию.  Он  вообще-то  ничего,
неглупый был старик, хотя и болтун... Да как же, в самом деле, его  звали,
черт возьми? Через справочную свободно можно  было  бы  найти,  поговорили
бы...
   Старик...  Кравцов  поерзал,  перевернул  подушку,   ставшую   какой-то
жилистой, и подумал, что и  сам-то  он,  по  правде,  старик  -  пятьдесят
девять, через год можно на пенсию, только кто его пустит из цеха, да он  и
сам не пойдет, что одному дома делать? Анна Ивановна,  покойница,  та  вот
нисколько не скучала  на  пенсии,  выдумывала  себе  всякие  дела,  иногда
довольно глупые: тогда, прошлый год, когда  собирала  его  в  Зеленогорск,
целыми днями бегала по магазинам. И  выбегала,  дурища:  рубашка  финская,
нейлоновая, галстук - польский, кофта шерстяная,  называется  "полувер"  -
вообще черт-те чья. Вещи, безусловно, хорошие, как говорят, даже шикарные,
но ему-то они на что? Два раза надеть в доме отдыха, в кино...
   Кравцов тогда отругал жену, что говорить, крепко отругал, до слез.  Она
все повторяла:
   - Я же - чтоб ты не хуже людей, там ведь всякие будут, и инженера, а ты
еще интересный, молодой...
   Заладила: "интересный" да "молодой", все тридцать лет она ему это пела,
и, честно сказать, Кравцов ей верил, хоть и надоели ему эти похвалы, а все
же и сам привык считать, что не хуже других, интересный там не интересный,
а видный мужчина, и  Анне  Ивановне  с  замужеством,  конечно,  повезло  -
сама-то красавицей никогда не выглядела, даже одеться  прилично  и  то  не
умела.
   Вот уже три месяца никто к нему не пристает с такими разговорами, и как
раз сегодня, то есть это уже  вчера,  утром,  когда  брился,  посмотрел  в
зеркало и подумал: а ведь старый мужик, ну, пускай не старый, а все  равно
пожилой, жизнь не обманешь - раз положено через  год  на  пенсию,  значит,
есть за что. Вон и волосы стали редкие, щеки в красных прожилках...
   ...Странная она все-таки была женщина. Иной  раз  могла  час  сидеть  и
смотреть, как Кравцов, к  примеру,  читает  газету.  Поглядишь  на  нее  -
отвернется, отведешь глаза - опять. Павла Ильича  такое  поведение  всегда
злило. Спрашивал не раз: "Ты чего?" - а она: "Ничего, просто так.  Думаю".
Думает! Что она там может думать? А один раз выпалила:  "Это,  говорит,  я
тобой любуюсь". Ну что тут скажешь!  "Любуюсь"!  Ненормальность  и  все...
Нет, она неплохая была женщина, а это,  глупости  разные,  это,  наверное,
смолоду, от воспитания, да и наследственность, как говорят, играет большую
роль - у нее мать из поповской семьи...
   ...Вот с этими деревьями она как раз тогда и  выдумала  -  что  станет,
мол,  деревом  после  смерти,  -  когда  приезжала  навестить  Кравцова  в
Зеленогорск. Приехала, натащила продуктов, как будто он  тут  на  голодном
острове, хотел выругать, да решил не портить настроение, повел  показывать
территорию.  Погода  стояла  морозная,  деревья  все  заиндевели,  и  вот,
помнится, на берегу  залива  -  береза...  может,  и  не  береза,  короче,
какое-то дерево. Ветки в инее, блестят, Анна Ивановна  встала  перед  этой
березой, подняла голову, руки на  животе  сложила  и  молчит.  А  потом  и
высказалась.
   День был тогда голубой и белый...
   А сегодня ночь - ну ни черта  не  двигалась!  Окно  он  закрыл  зря:  в
комнате стало  душно.  Сколько  всего  успел  вспомнить  и  передумать,  а
посмотрел на будильник - только сорок минут прошло. На улице, правда,  как
будто стемнело.
   ...Он ведь ей тогда так прямо и отрезал: "Ненормальная ты, Анна,  жизнь
отжила, а дура дурой"... Может, и не надо было ее там  хоронить,  на  этом
квадратно-гнездовом кладбище? А с другой стороны, что он мог сделать?  Кто
его спросил? Он ведь в больнице тогда лежал.
   Вовсе нечем сделалось дышать, и Павел  Ильич  поднялся.  Встал,  прошел
босиком по полу, подумал, что надо бы вымыть и натереть, пора приучаться -
вдовец, распахнул настежь окно и отметил, что стекла тоже  грязные.  Можно
бы, конечно, попросить Антонину, соседку, помыла бы за  рубль,  да  с  ней
только  свяжись.  Из-за  этой  скверной  бабы  несчастную  Анну   Ивановну
позапрошлый год чуть в товарищеский суд не потянули. А  дело  было  такое:
Антонина тогда только к ним переехала, по обмену. Это  у  нее  уже  третий
обмен был, скандалила везде с жильцами, даже, говорят, в  милицию  на  нее
жалоба была. С Анной Ивановной она начала собачиться с первого дня.  Из-за
всего - из-за уборки, из-за плиты, из-за  раковины.  А  ругаться  с  Анной
Ивановной радости никакой: подожмет губы и молчит, так Антонина  прямо  из
себя выходила:  "Считаешь,  -  орет,  -  ниже  достоинства  мне  отвечать?
Культурную строишь?" - и разное другое. А потом ей, видать,  это  надоело,
так она перелаялась с соседкой  из  квартиры  напротив,  та  была  баба  с
зубами, и у них это дело быстрым ходом до драки дошло. Короче, в один, как
говорят, прекрасный день - Кравцов как раз был дома после ночной  смены  -
заявилась  к  ним  целая  делегация   активисток   из   домоуправления   с
коллективным письмом, чтобы принять к Антонине меры вплоть  до  выселения.
Под письмом стояло подписей уже штук пятьдесят, и Кравцов, само собой, без
слова тоже расписался, даже читать не  стал,  что  там  написано.  А  Анна
Ивановна, тихоня, взяла письмо в руки, изучала его  чуть  ли  не  полчаса,
подписи зачем-то рассматривала, а потом ни с того ни с сего  как  примется
рвать на клочки. Активистки и  "мама"  сказать  не  успели,  как  она  все
изорвала и обрывки кинула в мусоропровод - дело  было  на  кухне.  Кравцов
даже обалдел, а Сягаева, пенсионерка из домового комитета, говорит:
   - Это просто  хулиганство!  Причем  немотивированное.  И  неуважение  к
людям: пятьдесят человек поставили свои подписи, а вы рвете.  Вы  что  же,
считаете себя умней других?
   Анна Ивановна ничего ей не  ответила,  поджала  губы  и  -  в  комнату,
пришлось Кравцову  за  нее  отдуваться,  но  это  было  уже  без  толку  -
активистки ушли, грохнув дверью, и пообещали, что напишут на Анну Ивановну
в товарищеский суд за антиобщественное поведение.
   Когда,  заперев  за  ними,  Кравцов  отправился  к  жене  и,   стараясь
сдерживаться,  по  возможности  спокойно  спросил,  не  сбрендила  ли  она
окончательно, Анна Ивановна  сказала,  что  обязана  была  уничтожить  это
заявление, потому что у Антонины - уже третий обмен  и  ее  в  самом  деле
могли бы выселить, что характер у  нее,  конечно,  хуже  некуда,  но  это,
дескать, жизнь виновата, так как  у  Антонины  не  было  никогда  семьи  и
личного счастья, что злом зла не переломишь,  а  товарищеского  суда  она,
Анна Ивановна, не боится. Вообще, откуда  что  взялось:  произнесла  целую
речь, и Кравцов от нее отступился, ввязываться в склоку он тоже не  больно
хотел. С Антониной тогда так и  обошлось  -  видно,  не  стали  активистки
собирать подписи по второму разу, но  про  выходку  Анны  Ивановны  ей  от
кого-то стало известно.
   - Тоже мне еще добродетельница нашлась! - заявила она в тот же вечер. -
Хочешь для всех хорошей быть? А  мне  не  надо!  Я  на  твое  благородство
плевать хочу! - пнула табуретку и ушла, но вести себя  с  того  дня  стала
тише.
   ...Окно он и сам вымоет, не без рук...
   На улице стемнело, откуда-то  взялся  ветер,  в  саду  шумели  деревья.
Теперь уже все в городе спали, те, конечно, кто в ночь не  работает,  дома
стояли строгие и казались плоскими, как  на  фотокарточке.  Кравцов  вдруг
решил, что пойдет гулять, - все равно сна не дозовешься. А чего,  в  самом
деле, отлеживать бока в духоте, завтра рано  не  вставать.  Прикрыл  окно,
чтобы не побило ветром стекла, оделся и, стараясь не топать, а то Антонина
утром устроит, вышел на  лестницу,  спустился  и  оказался  на  совершенно
пустой улице.
   Пока он там одевался да выходил, ветер  пропал,  деревья  опять  стояли
спокойно. Узкая дорожка  тянулась  вдоль  забора,  опоясывала  сад,  а  по
сторонам дорожки стояли липы, старые,  густые,  так  что  тут,  под  ними,
настоящая была ночь - ветки сходились над головой, как крыша.
   Кравцов медленно ступал по дорожке, стараясь глубоко вдыхать прохладный
воздух, - наберешься кислорода, может и удастся пару часов поспать.
   Разные деревенские запахи наплывали на дорожку полосами: то  -  покоса,
то - сирени, то - пересохшей Земли из-под кустов. Что-то зашуршало наверху
в листьях, сперва еле слышно, потом все громче, на лоб  упала  капля,  еще
одна - начинался дождь, вот почему стемнело.  Теперь  капли  сыпались  уже
часто, колотили по листьям, пробивались насквозь, мочили волосы и рубашку.
Павел Ильич сошел с дорожки, шагнул под самое большое дерево, обжег ногу -
носки лень было надеть - о крапиву, и боль от ожога была почему-то, как  в
детстве.
   Дождь обвалом рушился на дорожку, хлестал по траве, земля под деревьями
темнела, и только у того ствола, возле которого укрылся Павел Ильич,  было
сухо. Он переступил с ноги на ногу и задел нечаянно ствол  ладонью.  Ствол
был шершавый и теплый. И казалось, немного дрожал.
   А дождь вдруг внезапно прекратился - видно, туча была маленькая  и  вся
вылилась разом, как ковшик. Сделалось тихо, свежо, посветлело. Можно  было
выходить.
   Неизвестно для чего Кравцов похлопал  дерево  по  стволу  и  переступил
через мокрую траву прямо на дорожку.  Уже  далеко,  у  самой  калитки,  он
обернулся - почудилось, будто кто-то, не мигая, смотрит в спину. В  аллее,
конечно, никого не было и быть не могло, капало с листьев,  небо  розовело
между ветками. Большое дерево, под которым он спасался  от  дождя,  отсюда
хорошо было видно.
   Кравцов потоптался у калитки, поглядел на дерево и  пошел  через  улицу
домой. И все казалось - смотрит кто-то из сада.


   Они стояли на горе, высоко поднявшейся над занесенным  снегом  сосновым
лесом, над белым ровным полем, где с осени заблудился  да  так  и  застрял
черный, худой, с торчащими ребрами трактор. Они стояли молча, по колено  в
сугробе, опустив  головы  и  зачем-то  скинув  шапки,  -  пятеро  мужиков:
Потапкин, мастер Фейгин Борис Залманович,  хозяин  нижнего  пса  Анатолий,
какой-то незнакомый военный в  длинной  шинели  со  споротыми  погонами  и
Кравцов.
   Медленно падал с неба крупный снег и таял  на  щеках  Кравцова.  Теплые
струйки щекотно стекали за шиворот.
   - ...Значит, я и говорю: вечное  оно.  Всегда  было,  всегда  будет,  -
негромко говорил военный, обводя глазами белые поля, и сиротливый трактор,
и далекий лес. - Россия это, ребята, такая моя полемика...
   Кравцов вздрогнул, услышав знакомый  голос,  рванулся,  но  мужики  все
куда-то  делись.  Прямо  перед  ним  на  горе  стояло  дерево,  старое,  с
раскидистыми узловатыми ветками.  Ствол  дрожал,  как  живой,  и  Кравцов,
увязая в снегу, шагнул к дереву, изо всей силы обхватил его обеими руками,
припал, приник лицом и почувствовал, что кора сделалась мягкой, горячей  и
влажной.
   ...Изо всех сил сжимает Павел Ильич обеими руками мокрую свою подушку в
давно не стиранной наволочке, плечи его вздрагивают во  сне.  Седьмой  час
утра. В комнате давно уже солнце, высвечивает пыль  в  углах,  блестит  на
стеклах двух портретов обжигальщика Кравцова - снят  в  разное  время  для
заводской доски Почета, Анна Ивановна  все  его  фотокарточки  собирала  и
развешивала.
   Семь часов.
   В коридоре громко топает соседка Антонина - торопится  на  работу.  Под
окном утренним басом гавкает отоспавшийся волкодав. По пустой  фанерке  на
карнизе недоуменно скачет воробей. За оградой сада  расправляет  просохшие
ветки большое старое дерево, смотрит поверх других деревьев  через  улицу,
на дом, где теперь уже спокойно, без  снов,  спит,  обняв  подушку,  Павел
Ильич Кравцов.



   Нина Катерли.
   Зелье

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   В большой полынье справа от моста с достоинством плавали дикие утки. Со
знанием дела они  вылавливали  из  воды  хлеб,  который  поступал  туда  в
изрядном количестве с набережной, где собралась толпа.  По  краям  полыньи
мрачно сидели грязные голуби. На той стороне, над деревьями Летнего  сада,
висел  самолет.  Двухплоскостной,  допотопный,  он  почти  не  двигался  и
выглядел  нелепо.  Не  вполне  обыкновенным  можно   было   считать   этот
неподвижный самолет, и присутствие в центре города диких уток, и, пожалуй,
румяную старуху в тренировочных штанах и  ослепительно  оранжевой  куртке,
лихо  съезжающую  с  моста  на  гоночном  велосипеде,   и   себя   самого,
слоняющегося в рабочее время по улицам.  Все  было  странно,  неправильно,
сулило какие-то события. Что-то,  казалось  Мокшину,  сегодня  обязательно
должно произойти. Может быть - начаться.  Или,  напротив,  кончиться.  Или
просто повернуть в самом неожиданном, невозможном направлении.
   Такие предчувствия  уже  бывали  у  него  раньше  и  почти  никогда  не
обманывали. Воскресным летним утром десять лет назад он неизвестно с  чего
вдруг ощутил необходимость встать ни свет ни  заря  и  выйти  из  дому.  А
выйдя, устремиться не куда-нибудь,  а  на  Московский  вокзал,  где  радио
играло "Гимн великому  городу"  и  на  трех  языках  сообщало  о  прибытии
московского экспресса.
   Стоя в то утро у входа на платформу, Мокшин с одобрением наблюдал,  как
подкатила "Стрела" и как, обходя носильщиков с их  тележками,  по  перрону
неторопливо и надменно проследовали солидные мужчины в элегантных костюмах
и с большими портфелями. Однако "Стрела" здесь оказалась  ни  при  чем:  в
мятой  толпе,  вывалившейся  из  прибывшего  на  крайний   путь   довольно
замурзанного поезда,  Мокшин  увидел  незнакомую  женщину.  А  увидев,  не
раздумывая, подошел к ней. И эта женщина была Варвара.
   Миновав мост, Мокшин двигался теперь по набережной Фонтанки. Справа  от
него все еще по колено вязнул в снегу Летний сад, впереди вставало  здание
Инженерного замка, и, как всегда, казалось, будто  оно  освещено  закатным
солнцем, хотя солнца не было и в помине.
   Ощущение надвигающихся событий, заставившее Олега  Николаевича  Мокшина
внезапно покинуть свое рабочее место и при этом солгать, да,  да,  наврать
подчиненным, что  он  должен  немедленно  посетить  патентную  библиотеку,
находящуюся в Инженерном замке, это тревожное, но и  праздничное  ощущение
нахлынуло с новой остротой. Он прибавил шагу и миновал  Инженерный  замок.
По Фонтанке медленно двигались шершавые льдины, похожие на куски асфальта.
На одной из льдин лежал веник, чуть поодаль  -  черная  кожаная  перчатка.
Рядом аккуратно стояла бутылка из-под вермута.
   Выйдя на Литейный, Мокшин увидел довольно странного типа  в  совершенно
мокрой, хотя дождя не было, фетровой шляпе с обвисшими полями.  Разглядеть
его лицо оказалось невозможным - торчал только сизый объемистый  нос,  все
остальное было скрыто: лоб - полями упомянутой шляпы, надвинутой на глаза,
а  подбородок  и  рот  -  грязным  свалявшимся  шарфом.  Человек  стоял  в
безразличной  позе,  развязно  прислонясь  к  стене  дома  неподалеку   от
букинистического магазина. Когда Мокшин с ним поравнялся, он, не  проронив
ни слова, шагнул наперерез, отвернул обтрепанную полу длиннющего пальто, и
Олег Николаевич увидел обложку и заголовок: "Какъ воспитать въ  себе  силу
духа".



   2

   Предчувствие и на этот раз не обмануло Мокшина: поздно ночью он чуть не
попал под трамвай.
   Возвращаясь в третьем часу от Варвары, он пересекал  совершенно  пустой
Литейный, и тут из-за угла, от цирка, вылетел этот трамвай, вылетел, гремя
на повороте, и помчался как бешеный к Невскому. Олег Николаевич еле  успел
отскочить и долго стоял с колотящимся сердцем,  слушая  удаляющийся  лязг.
Отдышавшись,  он  понял,  что  трамвай  был  очень  странный:   во-первых,
совершенно темный, во-вторых, движение его почему-то  напоминало  бегство.
В-третьих,  заднее  стекло  его  было  зачем-то   крест-накрест   заклеено
полосками бумаги. Точно во время войны.
   Долго еще потом, шагая по тротуару,  поднимаясь  к  себе  на  четвертый
этаж, выслушивая упреки матери, лежа в  постели  перед  тем  как  заснуть,
Мокшин мысленно видел этот трамвай, колесящий, будто в паническом  страхе,
по спящему городу.



   3

   Линия жизни уродливо коротка, обрывается почти на середине ладони,  так
что, если относиться к  этой  процедуре  всерьез,  то,  поскольку  сегодня
Ларисе Николаевне под тридцат