головенку  забивать  и
время тратить. Приличные вещи надо читать, а  не  барахло.  Помнишь,  я  в
январе уезжал в Бакуриани, дал тебе "Бойню номер пять"? Ты ведь так  и  не
удосужилась. Вот, почитай Пруста.
   - А без Пруста тебе со мной скучно?
   Вот, пожалуйста, и тут те же игры. Давайте будем делать вид, что все не
так, как есть на самом деле, а как нам хочется. Будем  красить  ресницы  и
надевать кожаное пальто, и  тогда  нас  в  наши  пятьдесят  восемь  лет  в
автобусе станут называть девушкой. Будем капризно надувать губки - и нашей
невежественности как не бывало: "Ну, что ты, моя девочка, конечно,  мне  с
тобой совсем не скучно, ты вообще у нас профессор, просто это мой  любимый
писатель, и я хочу знать твое мнение о его творчестве".
   - Если говорить начистоту, - спокойно произнес Мокшин, - то в последнее
время иногда бывает - да, скучно. Про старшую медсестру Мусю  я  ведь  уже
все как будто бы слышал, про Людкиных женихов - тоже, что  дежурить  сутки
тяжело - усвоил. Ничего обидного в том, что я принес тебе книги, по-моему,
нет. Вуз ты уже не кончишь, а так...
   - У тебя что-то случилось? На работе? Нет? С мамой?
   -  Ну  зачем  ты  так  сразу  начинаешь  хлопать  крыльями?  Что  могло
случиться, глупенькая? Сказал, что думал, пора бы уже привыкнуть.
   - Я никогда не... я не  знала,  что  тебе  скучно,  -  проговорила  она
каким-то жалким голосом, - зачем же ты со мной встречаешься, раз скучно?
   Некоторое время Мокшин молча смотрел на Варю. Интересно, чего она хочет
сейчас? Чтобы он сказал, что пошутил, чтобы вообще  этого  разговора  _как
бы_  не  было?  Вот  этими  дрожащими  губами,  слезами  на   глазах   она
выпрашивает, чтобы он сейчас отказался от своих слов. Чтобы соврал.
   - Не хочешь ты читать Пруста, ради бога, не читай, -  сказал  Мокшин  с
раздражением, - я  хотел  как  лучше,  но  вообще-то  можно  и  без  умных
разговоров. В конце концов, я не для них к тебе прихожу, а как женщина  ты
меня вполне устраиваешь. Да что ты так смотришь?! Я же тебе  говорю  -  ты
хорошая, добрая, милая.
   - Как женщина... устраиваю? - странным голосом спросила Варя.
   - Можешь не сомневаться. Устраиваешь. Гарантию даю. Во  всяком  случае,
на сегодняшний день.
   - На сегодняшний день... -  опять  сомнамбулическим  голосом  повторила
она, - устраиваю... на сегодняшний день...
   Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и опять - опять! - молча
просила: "Ну, соври! Соври!" А он не мог. И не хотел.
   - Ну откуда же я знаю, что будет потом, - сказал Мокшин и обнял Варю за
плечи. - Кто вообще это знает? А если я завтра отдам концы?
   - Тогда я тоже.
   - Не болтай. И не кисни. Никто про себя ничего не знает, Варька.  Можно
загадывать сколько угодно, можно давать пустые обещания, клятвы...  Можешь
ты, например, быть уверена, что через год я тебе не надоем, не опротивлю?
   - За десять лет не надоел.
   - ...Не можешь ты быть уверена. И я не могу. Вот смотри: сегодня нам  с
тобой уже по  тридцать  пять,  верно?  Через  пять  лет  будет  по  сорок.
Допустим, мать умрет...
   - Зачем ты так?
   - А почему? Почему я должен делать вид, что именно моя мать будет  жить
вечно? Ей сейчас уже под семьдесят, и она пережила блокаду. Ну,  пять  лет
еще, ну, десять от силы... Так вот,  я  останусь  один  и  решу  жениться.
Мужчина в сорок лет еще далеко не старик, а женщина...
   Варя молчала.
   - Ну, чего ты? Куда денешься, закон природы. И разве преступление,  что
мне захочется когда-то иметь семью, детей? Что я - да! -  думаю  об  этом?
Это  очень  грустно,  очень  обидно,  даже  жестоко,  но...  в  сорок  лет
здорового, полноценного ребенка ты ведь мне не родишь. К сожалению.
   - Разве я в этом виновата?
   У нее дрожали губы, дергалась щека, лицо сделалось некрасивым и старым.
_Уже_ старым.
   - Ни в чем ты не виновата. Но и я не виноват, что тебе не двадцать лет.
И хватит. Ей-богу, хватит, это уже мазохизм какой-то.
   - Как... как ты можешь? Мы целых десять лет вместе...
   - Вот именно. Целых.
   - Мои родители прожили тридцать.
   - Они были мужем и женой. У них была ты.
   Совершенно неожиданно у Варвары маятником замоталась голова, она  упала
на тахту лицом в подушку, плечи задергались.
   - Я тебе надоела! Ты меня не любишь! Не нужна! -  невнятно  выкрикивала
она, и все это было так на нее непохоже, и так было жалко ее, просто  черт
знает как жалко! Он смотрел на вздрагивающие плечи, на задравшийся у пояса
свитер, на вцепившуюся в подушку  руку  с  коротко  остриженными  широкими
ногтями. Она плакала  в  голос,  по-деревенски,  так,  наверное,  бабы  по
покойнику ревут.
   Тут только одно теперь поможет: "Люблю, буду вечно, до гробовой  доски,
клянусь..."
   - Брось, перестань, слышишь? - Мокшин сел рядом с ней  на  тахту.  -  Я
очень, очень хорошо к тебе отношусь, честное слово, привык к тебе...
   Рыдания усилились. О, дьявол, будь он неладен, этот отвар.
   - Зачем... зачем ты мне все это сказал? Для чего?  -  вдруг  выкрикнула
Варя. - Я же ничего от тебя  не  требую.  Никогда  не  требовала...  Зачем
сейчас... ведь все было так хорошо... как у тебя поворачивается язык?
   "Зачем сказал". А она зачем спрашивает? Ничего я не знаю,  может  давно
уже осталась одна привычка... ничего я не знаю. А она... да и все...  нет,
они не просто боятся того, что есть, - драться готовы,  из  горла  вырвать
ложь, обман, вот ведь какие дела...
   - Послушай, Варька, - Мокшин схватил ее за  плечо  и  повернул  к  себе
лицом (до чего некрасива, глаза  запухли,  нос  расплылся),  -  успокойся.
Сейчас я тебе все объясню. Не могу я врать, понимаешь? Нет, ничего  ты  не
понимаешь, погоди...
   Мокшин вынул из портфеля бутылку с остатками настоя.
   - Смотри. Это то самое. Ты просила книгу, а я тебе принес...  да  вытри
ты слезы наконец!
   Он отвинтил пробку и протянул бутылку Варе.
   - Вот. Выпей. Тут еще стакан, не меньше. Я  лично  перед  уходом  испил
полчашечки, чего и тебе желаю. В целях эксперимента: начнешь  меня  крыть,
шпарить правду-матку.  Но  клянусь:  не  обижусь,  рыдать  не  начну.  Вот
увидишь. Пей!
   - Господи! - Варя быстро села и обхватила его за шею. - А я-то, дура...
Ну конечно же, ты просто отравился этой дрянью. Это бывает. А я  поверила,
могла о тебе _так_ подумать.
   - Ну, пей, пей, - настаивал Мокшин, - какая там отрава, интересно же!
   - Да выпью, все сделаю, что ты хочешь. Ох, как я  испугалась,  думаю  -
все!
   Она взяла из его рук бутылку  и  стала  пить  прямо  из  горла.  Мокшин
пристально за ней наблюдал. Пьет. До самого дна выпила.
   - Тьфу, какая гадость. Ну и что теперь будет? - Варя протягивала пустую
бутылку Мокшину.
   - Сейчас начнешь говорить. Правду!  Только  правду.  Одну  правду.  Всю
правду, и да поможет тебе бог!



   12

   Обычно  Варя  говорила  мало,  больше  любила  послушать,   а   длинных
объяснений и признаний по поводу чувств, как правило, избегала. А  тут  ее
прямо-таки понесло, точно она решила разом высказать все, что держала  при
себе эти десять лет. Мокшин узнал, что, оказывается,  она  не  просто  его
любит, а любит больше всего на свете, даже маму так не любила, а о  бывшем
муже и говорить смешно, что кроме него у нее по существу ничего  больше  в
жизни нет, и никого нет, что все эти годы она только и жила их  встречами,
а промежутки между ними были сплошным мучением.
   Еще он услышал, что те три лета, когда они ездили вместе в отпуск, были
самыми счастливыми  в  ее  жизни,  а  когда  он  уезжает  один  -  хоть  в
командировку, хоть зимой на лыжах в Бакуриани, хоть на юг,  -  она  с  ума
сходит тут от тоски и ревности,  да,  да,  что,  я  не  знаю,  сколько  их
выросло, молоденьких, да умных, да образованных, не то что я!..
   Насчет тоски и ревности - это для Мокшина была новость.  Обычно,  когда
они с Варей встречались после большого перерыва и он спрашивал, как,  мол,
ты тут без меня, она всегда с ясной  улыбкой  докладывала,  что  все  было
замечательно, конечно немного скучала, но это не страшно,  а  вообще  жила
интересной жизнью, ходила два раза в театр - пригласили, а еще в кино и на
выставку моделей одежды.
   Теперь выяснилось, что все эти приглашения в театры она  выдумывала,  а
кино и модели видала в гробу, а на  самом-то  деле  ей  вообще  ничего  не
нужно, кроме как сидеть около него и смотреть, и еще слушать,  потому  что
он же ужасно красивый, умный и необыкновенно тонкий человек,  она  никогда
не могла понять, за что ей досталось такое счастье в жизни.
   Все это было, наверное, более или менее естественно с ее стороны, хотя,
конечно, чтоб через десять лет и настолько... но допустим. Но главное -  с
нарастающим беспокойством слушал Мокший, - ей необходима уверенность,  что
он никуда не уйдет. Нет, не расписка, не гарантии на  сто  лет  вперед,  а
просто знать, что сегодня он будет с ней. И  завтра.  Или  хоть  до  утра,
потому что очень страшно всегда ждать: вот  сейчас  он  скажет:  "Ну,  мне
пора", а домой к нему ей нет хода, и она  опять  останется  одна  в  своей
постылой комнате и будет ждать, ждать, ждать...
   И потом: все эти годы она, оказывается, была уверена, что он не женится
на ней только из-за матери, считала причину  вполне  уважительной,  готова
терпеть хоть до старости,  хотя,  конечно,  ей  очень  бы  хотелось  иметь
ребенка, но - что уж тут поделать! - Олег ей нужнее всякого ребенка, и она
надеялась, что хоть когда-нибудь, хоть не скоро, а  все  равно  они  будут
вместе, поэтому одна мысль, что может быть как-то  иначе,  для  нее  ужас,
трагедия, чуть ли не повод к самоубийству, ей ведь совсем  недавно  бывший
муж предлагал помириться (а молчала!), но она  сказала  -  нет  и  никаких
разговоров быть не может, все девчонки говорят, что она дура, но ей даже в
голову... И вот сегодня, когда она услышала...
   - ...Решила, что я подлец.
   - Нет, нет! Я знаю: ты очень хороший, благородный, лучше  всех!  Просто
ты выпил этой гадости. Это отравление, яд действует на головной мозг...  -
и вдруг ее взгляд остановился на бутылке  из-под  зелья,  и  она  внезапно
умолкла. Не отрываясь и медленно бледнея,  она  смотрела  на  бутылку,  на
_пустую_ бутылку, пустую, потому что...
   - Но я ведь тоже... - зачем-то она поднесла руку к горлу. - Я выпила  и
- ничего? Значит...
   - Что - "значит"?
   Варвара поднялась с дивана. Очень бледная и прямая,  стояла  она  перед
Олегом.
   - Ты меня любишь?
   Не чувствовал он сейчас никакой любви. Он чувствовал усталость.  И  еще
какую-то обреченность, как будто на крутом  спуске,  когда  отвернуть  уже
нельзя, заметил камень, вот перед собой в двух метрах, а  скорость  -  под
сто... Варя смотрела ему в глаза и ждала.
   - Не знаю, - с трудом  проговорил  Мокшин.  -  Сейчас,  наверное...  Не
знаю...
   - Тогда уходи. Слышишь, уходи. Только скорее!  Скорее!  Скорее!  -  Она
говорила очень тихо, почти шепотом. Но получился крик.
   И Мокшин ни объяснять, ни возражать не стал. Ушел.



   13

   - Ты? - удивилась мать, точно прийти должен был кто-то другой.
   - Я же говорил, что приду ночевать.
   - Правда? - обрадовалась она. - А я забыла. Неужели ты говорил?
   - И даже два раза.
   - Сейчас поставлю чайник. Тебе тут звонила девушка. Лариса. Ты голоден?
А почему ты не остался у Вари?
   ...Не хочу я сейчас разговаривать, не хочу никакого чаю, что вы  все  в
душу-то лезете?!
   - Варя меня выгнала.
   Мать вдруг принялась смеяться.
   - Вот так номер! - веселилась она. - _Она тебя_! Ни за что  не  поверю.
Это просто ход, чтобы заставить тебя наконец жениться. А ты-то раскис, вон
бледный весь! Ну, беги, беги,  умоляй,  валяйся  в  ногах,  проси  руки  и
сердца.
   - Мама, я ведь говорил. Это мое дело, перестань ты вмешиваться,  хватит
уже, повмешивалась...
   - Ах вот оно как! Я же  и  виновата.  Его  выгнали,  а  мать  виновата.
Вмешивалась, видите ли, не давала устроить семейное счастье.
   - Спокойной ночи.
   Олег направился было к двери в свою комнату, но мать встала у  него  на
дороге.
   - Я тебе помешала жениться? Так ты считаешь? Да? Скажи честно - я?
   - Ну, а кто еще? Сама знаешь. Зачем эта комедия? У меня  голова  болит,
завтра поговорим.
   Но у Анны Герасимовны темперамент был - будь здоров.
   - Нет, вы только послушайте! - закричала она. - Я  мешала!  Как  только
язык повернулся?! Всю жизнь ему отдала, до тридцати пяти лет - за  маминой
спиной. Обедики, компотики! Все для него, и вот дождалась, спасибо!.. -  В
голосе ее уже слышались слезы. - Женись,  сделай  одолжение.  Переедешь  к
ней... да нет, зачем переезжать, приводи ее сюда, а я...
   "Умру... Или уйду в богадельню"... Так?
   - Не волнуйся, сейчас это, как видишь, не актуально,  да  и  вообще  не
женюсь я ни на ком, пока...
   - Пока я не умру. Ждешь моей смерти. Тебе лучше было бы одному?
   - Ничего я не жду. А одному... Да. В каком-то  смысле,  может  быть,  и
лучше. Проще.
   Вот и сказал. Сказал, что думал.
   Вся вдруг съежившись, глядя испуганными глазами  и  слабо  отмахиваясь,
мать двигалась к двери. Не проронив ни слова, она исчезла в своей комнате.
Надо  было  немедленно  идти   за   ней,   что-то   говорить,   объяснять,
оправдываться.
   Олег не мог говорить, не было  у  него  сил  оправдываться,  он  ничего
больше сегодня не мог.



   14

   Ночь  прошла  отвратительно.  Едва  заснув,  Мокшин  тут   же   толчком
просыпался с колотящимся сердцем,  вставал,  пил  воду,  ложился,  засыпал
опять. И опять, вздрогнув, открывал глаза. Душная сухая  темень  наполняла
комнату: кончался апрель, погода уже неделю стояла почти летняя, а  топили
так, что невозможно было прикоснуться к раскаленным батареям.
   ...С матерью получилось скверно, хуже некуда. Да и с Варькой.  Взаимное
вранье  стало  нормой,  и  всякая   искренность   производит   впечатление
стихийного бедствия. День за днем, с утра до вечера: "Ах, Алечка,  мы  так
давно не виделись, как вы прекрасно выглядите, похорошели, помолодели".  И
Алечка (Алевтина Яковлевна)  сияет,  ходит  именинницей,  а  ведь  она  же
_знает_, что за последний год прибавила  восемь  килограммов,  расплылась,
разъехалась, как опара, подбородок свисает на грудь и в очереди ее сегодня
назвали  "мамашей".  Все  это  она  знает,  помнит,  в  зеркало  смотрится
ежедневно, но ни за что не скажет: "Зачем эта глупая лесть?", а  напротив,
тоже что-нибудь в ответ соврет, приличествующее моменту,  и  пошкандыбает,
страшно довольная, на своих бревнообразных ногах.
   "Провожая вас на заслуженный отдых,  мы  все  надеемся,  дорогой  Павел
Петрович, что вы еще много-много лет будете таким же  здоровым,  бодрым  и
молодым, как сейчас. И мы сможем еще не раз обратиться к вам за помощью  и
советом  по  работе...  ваш  бесценный  опыт,  ваши  знания...   всегда...
никогда..."
   От этого Павла Петровича не знали как избавиться, - на рабочем месте он
обычно спал, когда к нему обращались  -  не  слышал,  а  если  слышал,  то
отвечал невпопад и через минуту забывал, о чем  речь.  Но  на  заслуженный
отдых  идти  не  желал  ни  в  какую,  выпирали,  он  отбивался,  но  вот,
наконец-то: "Будем за советами... бесценный опыт..." И все это  произносит
человек, который два года,  изводясь,  ждал  этого  дня,  которого  завтра
назначат на место всем опостылевшего Павла Петровича, а тот (еще бы!)  все
тоже понимает, но тем не менее тянет прочувственную речь, роняет слезу  на
грудь своему ненавистному преемнику и уходит  домой,  качаясь  под  грузом
букетов и коробок с подарками.
   "Дорогая! Я люблю тебя и обязуюсь обожать  до  гробовой  доски.  Другие
женщины для меня, разумеется, не существуют, я их в упор не  вижу,  потому
что  ты  -  самая  прекрасная  и  ослепительная,  сто  очков  вперед  дашь
какой-нибудь Мерилин Монро. Кроме того, ты еще невероятно умна,  чертовски
образованна и..."
   ...А, да что перечислять!
   В половине седьмого Мокший решил вставать.  Он  побрился,  вымыл  лицо,
причесал мокрые волосы. Из зеркала на  него  посмотрел  довольно  угрюмый,
неприятный тип.
   В комнате матери была полная тишина. Нарочно громко шаркая туфлями,  он
направился в кухню... Варвара все-таки  позвонит,  в  этом  нет  сомнения.
Скорее всего, на работу. Можно бы, конечно, позвонить самому.  Но  что  ей
сказать? Извиняться? За что? Мокшин налил в кофейник  воды  и  с  грохотом
поставил его на плиту. Похоже, его сегодня решили оставить  без  завтрака.
Демонстрация протеста. Ладно. С матерью уж как-нибудь, мать все-таки...  И
он пошел к ней.
   И замер на пороге.
   Кровать аккуратно застелена. Домашние тапки  стоят  носками  внутрь  на
коврике, вон - цветы на подоконнике политы, и  даже  форточка  открыта.  А
куда же она девалась ни свет ни заря? И он ничего не слышал.
   Хлопнув дверью, он ворвался в кухню,  выключил  газ,  дрожащими  руками
схватил булькающий  кофейник,  обжегся,  выругался  и  бросил  кофейник  в
раковину. Со звоном слетела крышка, рванулся  пар,  а  Мокшин  уже  был  в
коридоре, с яростью рвал с вешалки плащ,  непослушными  пальцами  шнуровал
ботинки, ткнулся взглядом в свою дубленку и подумал, что мать  после  трех
напоминании не убрала ее в нафталин. Вспомнил, как она ругала его  за  эту
дубленку:  зачем  купил,  барахло,  ты  инженер,  а   не   мясник.   Вечно
вмешивается. Вот ведь - ей все можно! Она - не выбирает выражений!  Мокшин
споткнулся о портфель, почему-то стоящий на полу, и изо  всех  сил  поддал
его ногой. Сняла зачем-то со столика, поставила на пол. Торопилась.  Куда?
Вздорная, бестолковая старуха. Убежала. Воображает, что он кинется искать,
звонить по "скорым помощам". Сейчас! Он надел шляпу, взглянул в зеркало  и
опять отметил, вроде даже с каким-то удовлетворением,  что  выглядит  хуже
некуда.
   На улице сияло солнце. Около подъезда протирал  стекла  и  кузов  своих
недавно приобретенных "жигулей" Павлов,  сосед  с  третьего  этажа,  очень
толстый мужчина в кожаной куртке с меховым воротником.
   - С хорошей погодкой! - радостно приветствовал  он  Мокшина,  продолжая
любовно почесывать машинный бок и почти не поворачивая головы. - А вы,  по
обыкновению, в форме. Как огурец!
   Ответа он явно не ждал, но у Мокшина вдруг что-то задрожало  внутри,  и
удивившим его самого неожиданно звонким голосом он сказал:
   - Зачем врать? Противно же, честное слово!
   Рука Павлова замерла  на  стекле,  он  повернул  к  Мокшину  совершенно
оторопелое лицо.
   - Перебрал, что ли, вчера?
   Хорошо было бы сказать, что да, надрался, как скотина, ничего не помню,
башка трещит, опохмелиться нечем, так что, сам  понимаешь,  сосед,  не  до
любезностей, будь здоров. Но Мокшин только мрачно посмотрел на  Павлова  и
пошел прочь, ненавидя себя, ненавидя этого толстяка, весь свет,  погрязший
во вранье, и автора веселенькой книжки про силу духа.



   15

   Несмотря на то что Мокшин выскочил сегодня из дому раньше обычного,  он
почему-то умудрился опоздать. Вошел,  когда  все  уже  сидели  на  рабочих
местах, и только малохольная Зотова еще  докрашивала  ресницы,  с  куриной
озабоченностью глядя в осколок зеркала, прикрепленный к изнанке  чертежной
доски. Увидев начальника,  она  вздрогнула,  отдернула  руку  от  глаза  и
испуганно шмыгнула за кульман.
   - Здравствуйте, - сказал  Мокшин  всем  сразу.  Раньше  ответы  звучали
громко и весело, иногда, надо признать,  слишком  даже  весело,  развязно,
чуть не нахально. Но теперь - шелест какой-то, шебуршание, вздох.
   На столе в "кабинете" (стеклянный закуток два на два метра) в развязной
позе молча сидел телефон. Выпятив брюхо, он скалился всеми своими цифрами.
Мокшин снял трубку, подержал в руке, медленно положил на рычаг. Снял опять
и решительно набрал свой домашний номер. Длинные наглые гудки сказали ему,
что матери дома нет. Он бросил трубку, и телефон сразу затрещал.
   Черт! Это была Лариса.
   - Олег Николаевич, - сказала она, - зайдите к директору.
   Гробовая тишина придавила кульманы, едва Мокшин появи