, мамаша, поберегись - кричит парень, разбегается и  перемахивает
через тещу, едва тронув руками ее плечи.


   - Я должен вас поздравить, - сказал мне Борис Иванович, -  вы  написали
прекрасный отчет, все точно, технически грамотно, четко,  без  этих  ваших
умствований и длиннот, я очень рад,  хотя  вчера,  когда  вы  тут  развели
демагогию в части ненужности... - Заскок, - улыбнулась я, -  запуталась  в
личных делах, а сегодня прошло,  день  такой  прекрасный!  -  Личным  надо
заниматься в личное от работы время, - сказал Борис Иванович назидательно.
- А день и в самом деле хороший, и солнце светит, - это он говорит.  Борис
Иванович.


   Здесь, в лесу, тоже солнце. И что-то  с  шуршанием  пробивается  из-под
земли через сухие листья.  Сразу  в  нескольких  местах.  Какие-то  стебли
тянутся  вверх,  изгибаются,  покачиваются.  Их  семь.  Семь  цифр  чужого
телефонного номера, первая цифра упала  на  колени,  последняя  присела  и
изогнулась, остальные растут.


   Пять часов, за окном появляются вороны, сперва всего несколько,  лениво
взмахивая крыльями, показываются из-за крыш, потом следом  за  ними  целая
толпа, так каждый день, можно подумать - вороны где-то работают, а в  пять
часов у них кончается смена... Довольно глупо вот так сидеть и глядеть  на
ворон...
   "...Готовые изделия упаковываются в деревянную тару..." Забыла  указать
это в  отчете,  а  Борис  Иванович  не  заметил,  в  деревянную  тару  они
упаковываются, вот какие дела, и каждый ящик должен быть снабжен биркой  с
номером  партии,  смешно...  зачем  обыкновенный  ящик  надо  называть   -
"деревянная тара"?..
   ...Двери распахнулись, ударили колокола, и из церкви вышли  заплаканные
родственники, неся на плечах  деревянную  тару...  Почему  такая  глупость
приходит в голову?


   Цифры уже не качаются. Застыли как  почетный  караул.  Они  выше  меня,
почти до верхушек ивы и ясеня, на котором сорокопуд вьет гнездо. Гнездо  -
огромное и неопрятное, как старая меховая шапка.
   Сейчас я узнаю, почему здесь  столько  неба,  кто  такие  эти  люди  на
поляне, зачем я живу, зачем - все.


   Уже? Звонок звенит в коридоре, все надевают пальто, запихивают в  сумки
свои пудреницы,  расчески,  рассовывают  по  карманам  книги  -  читать  в
автобусе, надо идти... или посидеть еще, посмотреть отчет?.. "номер партии
на деревянной таре..." Шариковая  ручка  сама  по  себе  выводит  какие-то
цифры, их семь, они - острые и сухие, как стебли прошлогодней травы, среди
которых притаилась лягушка, лягушка - среди обломков колючей  проволоки...
пятерка... но я ведь тоже человек, я - инженер, меня  ценят  и  уважают...
Эти цифры - они  точно  гвозди...  гвоздями  забивают  деревянную  тару  с
готовым изделием. Лучше  так:  на  плечах  они  несли  деревянную  тару  с
незабвенным готовым изделием... дура я, дура... Толстая ворона  давно  уже
сидит на карнизе и подмигивает мне  черным  глазом,  за  окном  -  облако,
большое и светлое, с брюха свисают перья.


   И вдруг вижу: черное безлистое дерево рядом со мной - осина. А рядом  -
ясень, потом ива, еще осина и две ольхи. Громко хлопая крыльями,  взмывает
высоко над поляной мудрая птица  сорокопуд,  летит  над  коренастым  голым
деревом, для всех пока еще безымянным, но  я-то  теперь  знаю:  это  клен,
месяца не пройдет, и это поймут все,  но  сейчас  -  только  я  одна...  Я
поворачиваюсь и медленно иду в сторону станции.  Над  дорожкой  -  облако,
большое и светлое, с брюха свисают перья.


   Над каналом, над куполами Спаса-на-крови - большое, светлое  облако.  Я
иду по набережной от метро к дому. Привычная дорога, так я хожу много  лет
каждый вечер. Я медленно бреду по левой стороне,  у  воды,  почти  касаясь
решетки, а вода в канале темная и тихая, льдина со вчерашним  прошлогодним
снегом уплыла навсегда, может быть она уже далеко в заливе.
   Сейчас   я   пройду   то   место...   "Ввиду   отсутствия   достаточной
взаимности..." Вот и прошла. Ничего. Пройду и завтра. И через  много  лет,
когда сделаюсь седой и сгорбленной, как вон та старуха, что роется  сейчас
в большой хозяйственной сумке в десяти шагах от меня.
   Старуха вытащила из сумки красивый блестящий фотоаппарат и нацеливается
объективом куда-то вверх. Высоко, рядом с куполами церкви, медленно  летит
большая темная птица. Кто это? Голубь? Не похоже. В редких взмахах широких
крыльев - что-то негородское, очень спокойное,  точно  летит  она  не  над
суетливой асфальтированной улицей, а над тонкими ветками лесных деревьев с
набухшими, готовыми вот-вот лопнуть почками.
   Птица уже близко.
   Старуха щелкает аппаратом. Еще. Еще.



   Нина Катерли.
   Коллекция доктора Эмиля

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Даже глаза открывать было  тошно.  Тусклый  свет  почему-то  все  время
трусливо моргающей лампочки падал на пыль в углу, как раз напротив дивана,
на котором он лежал вниз лицом; пыль  эта  сбилась  комками,  похожими  на
мертвых мышей, а сбоку  на  окне  жухлая  занавеска  съежилась,  брезгливо
подобрав мятые края, точно противно ей было касаться грязного подоконника.
   Лаптев застонал и уткнулся лицом в  ковер.  Запах  от  ковра  был  тоже
пыльным. Все это и пружина, выпирающая прямо в живот, раздражало, а больше
всего - нет, уже не раздражало, а злило  ощущение  собственной  нелепости,
никчемности, неумения ничего организовать в своей жизни. Ничего! Ладно  бы
еще просто  не  везет,  так  ведь  эту  его  патологическую  неудачливость
чувствовали другие  и,  конечно,  шарахались,  как  от  больного  холерой.
Сегодняшний день - вовсе не исключение, и все-таки почему  эта  история  с
докладом должна была произойти именно с ним? А с кем? Если не с ним, то  с
кем? Не с Рыбаковым же!
   Думать о докладе  было  невозможно:  дергалось  что-то  внутри  и  даже
снаружи, в шее, и благоразумные мысли  торопливо,  гуськом  перебегали  на
другое. Лаптев лежал с закрытыми глазами на диване, а они, мысли, ползали,
как тараканы. Дотошно пересчитали они  оторванные  пуговицы  на  рубашках,
плохо  отглаженных  в  прачечной,  отметили  беспорядок   на   полках,   с
отвращением дотронулись до недавно засунутого в угол комка мокрых  носков,
полюбовались на моль, которая исступленно жрала старый и уже не модный, но
единственный выходной  костюм.  Каждодневная  одежда  в  лице  только  что
стащенного через голову и вывернутого наизнанку свитера висела  на  спинке
стула, перевив в узел рукава, будто ломала в отчаянии руки.
   Дождь за окном шумел и  плескал  и  хлюпал  со  вчерашнего  вечера,  от
которого Лаптева отделял длинный,  отвратительный,  как  всегда  неудачный
день.
   Утром на совещании у начальника лаборатории при всех,  а  это  особенно
"приятно", сказали, что ехать в Москву на конференцию Лаптеву не придется,
потому что доклад  его,  надо  сказать  со  всей  прямотой,  оказался  при
ближайшем  рассмотрении  малоинтересным,  не   содержащим   сколько-нибудь
полезной  информации  и,  по  существу,  представляет  собой   беспомощную
компиляцию из всем известных надоевших  книг  и  статей.  К  тому  же,  не
обессудьте, плохо написан.
   - Ученическая работа, - сказал начальник, - нельзя с таким... понимаете
ли... сочинением выйти на трибуну всесоюзной конференции. Нельзя.
   Воспоминание  о  лицах  сотрудников,   на   которых   сперва   расцвело
злорадство, а потом проступило удовлетворение: как же, все правильно,  так
и должно быть, это же Лаптев! - заставило его  еще  крепче  зажмуриться  и
даже немного поскрипеть зубами. Но услужливые  мысли,  семеня  тараканьими
лапками, уже спешили прочь, уводили Лаптева из  института,  на  дождь,  на
ветер, на автобусную остановку, где,  раздраженно  протоптавшись  двадцать
минут, он принял решение идти пешком.
   Ветер дул какой-то просто немыслимый, мокрый  и  плотный,  как  резина.
Шляпу приходилось все время придерживать рукой, мокрая пола старого  плаща
шлепала по коленям. Проехавший вплотную к тротуару хлебный фургон взметнул
на Лаптева лужу, так что грязные потоки полились даже по лицу его. Он отер
лоб, для чего пришлось отпустить шляпу,  и  ветер  тут  же,  изловчившись,
сорвал ее, подбросил, швырнул на тротуар  и  колесом  покатил  к  глубокой
рыжей луже. Через секунду  шляпа  уже  мирно  плыла  по  грязной  воде,  а
растерянный Лаптев стоял, переминаясь, не знал, что делать,  -  ступить  в
лужу значило промочить ноги по щиколотки.
   Две совсем еще молоденькие и, как назло, весьма привлекательные девицы,
пробегая под одним зонтиком мимо Лаптева, посмотрели на него,  потом  друг
на друга, расхохотались и застучали каблуками мимо.
   Лаптев свирепо шагнул одной ногой в лужу - вода, конечно, сразу потекла
в ботинок - и вытащил шляпу. Мокрая, вся в каком-то не то  мазуте,  не  то
солидоле, она напоминала  теперь  старый  болотный  подберезовик-шлюпик  с
обвисшими, поеденными улиткой краями. Испорчена  была  безнадежно,  тут  и
думать нечего, и Лаптев кинул шляпу обратно в лужу.
   Дождь стекал с волос за шиворот, по носу катились холодные капли,  вид,
если представить себя со стороны, - самый жалкий и достойный  осмеяния,  а
до дому еще минут семь по этому  ветру  и  дождю.  Можно,  конечно,  пойти
наискосок, через сад, там, кстати, и народу сейчас  меньше,  некому  будет
веселиться по поводу его несчастий.
   Людей  в  саду,  действительно,  не  было.   Там   разбойничал   вконец
распоясавшийся ветер - обламывая сучья, целые ветки срывал с деревьев и  с
силой швырял об землю. Продрогший кленовый лист прибился к плечу Лаптева и
доверчиво  затих  там.  Вдруг  впереди,  где-то  наверху,  Лаптев  услышал
отчетливый треск. Толстое, осанистое  дерево  на  глазах  его  распадалось
наискосок, крона, шелестя, медленно валилась на дорожку, а обломок  ствола
ощеривался  острым,  криво  обломанным  зубом.  Обойдя  по  мокрой   траве
рухнувшее дерево, Лаптев бегом  бросился  к  выходу  из  сада.  За  спиной
шелестело, выло, трещало. Дождь усилился.
   "Так и наводнение того гляди", - мелькнуло  в  голове.  С  запозданием:
вода на набережной, куда он теперь вышел, ясно давала понять, что не "того
гляди", а уже, начинается, где-нибудь на Карповке или на Каменном  острове
небось и не пройти, да и здесь надо поторапливаться.
   Вода в канале текла вспять. Тащились против течения подгоняемые  ветром
беспомощные стайки палых листьев, растерянные волны тщетно пытались бежать
туда, куда им от веку положено, но сил не хватало - бил  наотмашь,  толкал
их в грудь остервенелый бешеный ветер.
   Какой ужасный, какой отвратительный день! Но он еще не кончился, далеко
еще до конца,  все  впереди:  добежав  наконец  до  своего  дома  и  бегом
поднявшись на пятый этаж, потому что лифт на ремонте,  обнаружит  дрожащий
от холода Лаптев в кармане плаща вместо ключей дыру, будет  полтора  часа,
вылив из ботинок на каменный пол лестничной площадки  воду  и  отжав  края
штанин, ждать, когда вернется наконец из гостей (даже ей всегда есть  куда
пойти!) Антонина Николаевна, старуха соседка, будет материть себя вслух за
то, что знал ведь, подонок, про  эту  дыру,  знал,  да  поленился  зашить,
думал, ничего, обойдется, дырка - маленькая, ключ - большой.  Сиди  теперь
тут, наживай воспаление легких, нет  у  тебя  в  городе  таких  друзей,  к
которым ты мог бы явиться просто так,  без  звонка,  мокрый,  голодный,  и
знать, что тебе будут рады.
   Полтора часа кончились, соседка пришла, и  вот  -  наконец-то!  -  этот
диван, и пружина в живот, и мышеобразные сгустки пыли, и ржавое  пятно  на
потолке прямо над головой, про которое он  помнит  и  теперь,  лежа  лицом
вниз. Помнит и знает: не сегодня, так завтра отвалится  здоровенный  кусок
штукатурки и разнесет ему череп. Так тебе и надо,  Лаптев,  потому  что  и
тут, как с дырой в кармане. Надо было давно сделать  ремонт,  да  руки  не
дошли. "Надо было..."
   И почему же, почему именно у него всегда "надо было"? А если брался, то
кончалось это как-нибудь по-идиотски:  то  решит  отремонтировать  любимые
удобные заграничные туфли, а приемщица в мастерской  специально  для  него
приготовленным злорадным тоном сообщит: "Такую обувь в ремонт не берем, вы
что? Это, извините, только выкрасить и выбросить".
   А то фирма "Невские зори"... Ладно, к чему эти перечисления? Неудачник.
Да! Неудачник! Патентованный, хрестоматийный, вульгарный. Куда ни  кинь  -
везде клин. Можно подумать, это первый сегодня такой день.  Ха-ха-ха.  Как
поживаешь, Ефим Лаптев? Средне. Что? Да, средне: сегодня хуже, чем  вчера,
но лучше, чем завтра. Ну почему, объясните кто-нибудь,  крысится  на  него
Антонина Николаевна? Когда-нибудь не так  поздоровался?  Не  тем  тоном  к
телефону позвал? Не помнит он,  хоть  расстреляй.  Он  не  помнит,  она  -
помнит, ходит, поджав губы, и  нарочно  громко  поет  в  коридоре.  А  еще
литературу в школе преподавала, интеллигентный человек. Тьфу!
   ...И не согреться ведь, хоть и надел сухие носки.
   Лампочка под потолком жалобно мигнула и погасла. И тут  же  в  коридоре
зазвонил телефон. Он вопил долго и  крикливо,  Антонина  Николаевна,  само
собой разумеется, не шла, и, чертыхнувшись, Лаптев в одних носках вышел из
комнаты. Конечно, он ударился об  дверь,  естественно,  толкнул  столик  в
прихожей,  и  со  столика,  ясное  дело,  упала   пепельница.   Пепельница
разбилась, а телефон между тем затих. Но стоило  Лаптеву  двинуться  вдоль
стены в обратный путь, как телефон залаял снова.
   - Это доктор? - крикнул тоненький женский голос. - Алло! Мне доктора!
   - Вы. Не туда. Попали! - отчеканил Лаптев, но дама на том конце провода
не обескуражилась.
   - Это два четырнадцать семьдесят пять восемнадцать? - допрашивала она.
   - Это два семнадцать семьдесят пять  девятнадцать!  -  рявкнул  Лаптев,
бросая трубку.
   Однако дойти до своей двери он не успел. Телефон опять  так  разорался,
как будто "междугородная" вызывала "скорую помощь".
   - Доктор, миленький! - закричали в трубке, не успел Лаптев даже сказать
"да". - Доктор, дорогой мой человек, что делается! -  Женщина  не  слушала
Лаптева, рта ему раскрыть не давала, задыхалась,  за  что-то  благодарила,
все время приговаривая: - Вы волшебник, доктор, вы кудесник, вы просто маг
и колдун!
   - Да не доктор я! Не доктор! - прорвался наконец Лаптев. -  Это  -  два
семнадцать семь пять девятнадцать! Набирайте как следует. Вы меня  сводите
с ума! - он тоже почти кричал, сам отмечая  в  своем  голосе  истерические
нотки.
   Дама молча брякнула  трубкой.  Лаптев  вернулся  на  диван,  сел,  сжал
пальцами виски и медленно начал думать, что  это  ужас,  тридцать  лет,  а
сердце от пустяков трепыхается, как у старухи, что надо сейчас постелить и
лечь, нет! сперва выпить бы валерьянки, а  еще  лучше  -  водки...  Но  ни
валерьянки, ни тем более водки у него не было.
   И тут телефон взорвался опять. Он не такой дурак, Лаптев, хватит! Он не
даст, он больше не позволит над собой издеваться, пускай разоряется,  гад,
хоть до утра!
   Скрипнула дверь ванной, послышались шаги Антонины Николаевны, ее голос,
сперва  приветливый:  "Да,  слушаю"  -  и,   после   короткой   паузы,   -
холодно-надменный: "Одну минуту". Снова зашаркали шаги, теперь -  к  двери
Лаптева, короткий сухой стук и отрывистое: "Васе".
   "Вдруг - Светлана?" -  как  всегда,  каждый  раз,  когда  его  звали  к
телефону эти два последних, два самых разнесчастных года, подумал  Лаптев,
бросаясь к дверям.
   Это был низкий и густой мужской голос,  очень  уверенный,  медленный  и
властный.
   - Вас тут... давеча  изводила  одна  моя  темпераментная  пациентка,  -
сказал голос, - так что пардон. Впрочем, вина  не  ее  и  не  моя,  просто
каверзы автоматической связи.  Но  дело,  конечно,  не  в  этом.  Вы  меня
слышите?
   - Слышу... доктор, - откликнулся ошеломленный Лаптев,  -  я  только  не
понимаю...
   - Вам понимать абсолютно не требуется, - заверили Лаптева,  -  понимать
это, так сказать, my duty. Ну-с, так как делишки?
   "Какого дьявола он пристал?" - подумал Лаптев. А в трубку сказал:
   - Делишки? Хреново. Дела  как  сажа  бела.  -  И  захихикал,  сам  себе
удивляясь.
   - Хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра. Не правда ли?
   Лаптев молчал.
   - Пойдем дальше, - гудел голос невидимого доктора, -  знаете,  конечно,
кто вы? Неудачник. На лице у вас прыщи, которые странно выглядят  в  вашем
далеко не юношеском возрасте. Не перебивайте!  Походка  -  отвратительная,
способная вызывать сострадание. Девушки на улице проходят  мимо  вас,  как
мимо витрины магазина похоронных  принадлежностей.  Ну-с...  Денег  всегда
нет. Гардероб - мерзкий. На  работе  -  полный  завал.  Короче,  идеальное
несоответствие уровня возможностей уровню притязаний.  Вы  ведь  гений?  В
душе?
   Лаптев молчал.
   - Ну как же! Написали блестящий отчет или  -  как  там?  -  доклад  про
какой-то синтез чего-то, а вам говорят, что все это  чушь,  что  бездарный
Рыбаков, который, кстати, и без того ведет себя с вами пренебрежительно  и
нагло, что этот трепач достойнее вас может представлять институт...
   - Кто вы? - тихо спросил Лаптев.
   - Ну-ну!.. И ведь что обидно: вот Мустыгина - тоже  не  послали,  но  у
него отговорка, пусть только для себя  самого.  У  него  -  клаустрофобия,
боязнь закрытых пространств. А вас - за что? Выходит, вы - бездарность,  а
Рыбаков - гений? Да еще и фамилия  -  Лап-тев.  Великолепно:  Лаптев  Ефим
Федосеевич. Дед Федосеич, а?
   - Что вы ко мне пристали? - спросил Лаптев.
   - Ага! Забрало! Давай-давай! - торжествовал доктор. - Ну до чего вы мне
подходите!.. Ладно. Бросьте комплексовать. Я просто  сказал  вам,  кто  вы
есть. Но это все пустяки, поправимо.
   - Меня обхамили  в  обувном  ателье,  -  неожиданно  для  себя  грустно
пожаловался Лаптев, - не приняли туфли.
   - Примут, - пообещал доктор. - Будут валяться в ногах. Ну, вот  что,  -
голос стал деловым, - берите ручку, бумагу,  записывайте  адрес,  и  через
полчаса я вас жду. Транспорт еще ходит.
   И тут в прихожей  зажегся  свет.  Вспыхнула  лампочка  над  зеркалом  и
вторая,  в  глубине  коридора.  На  столике,  рядом  с  телефоном,  Лаптев
обнаружил шариковую ручку и, воровато косясь на дверь Антонины Николаевны,
записал адрес на обоях.



   2

   Улица (вернее, это был  переулок)  оказалась  узкой  и  темной.  Видно,
взбесившийся ветер везде, где достал,  оборвал  и  перепутал  провода.  По
черному небу суетливо пробегали лохматые и белые, похожие на  клубы  дыма,
низкие облака. Это было необычно: облака на ночном небе и  -  беспокойные,
сухие, яркие звезды, смотрящие издалека, сквозь моросящий дождь. Наверное,
облака мчались так близко к земле, что отсвет городских огней освещал их.
   Дом, указанный загадочным доктором, оказался в самом конце переулка,  в
палисаднике, к неосвещенному входу вела асфальтовая дорожка, и, уже ступив
на нее, Лаптев подумал, что вот опять, как идиот, вляпывается  в  какую-то
авантюру, кто-то решил его разыграть, а он, разнеся  уши,  тащится  теперь
под дождем к неизвестному подъезду, чтобы застать в лучшем  случае  пьяную
компанию старых приятелей.
   "Только со мной такое, больше - ни с кем!"  -  зло  подумал  он,  сунул
озябшую руку в карман и нащупал дыру. Прекрасно. Ключей нет,  на  дворе  -
ночь, соседка давно легла... А-а! чего уж теперь. Так тебе и  надо,  дебил
несчастный, раззява.
   И он вошел в подъезд.
   Лестница представляла  собой  один,  слава  богу,  освещенный,  длинный
пролет и упиралась в стену. Не стену - витраж с маленькой и  узкой  дверью
справа. Разноцветные птицы были грубо изображены на  стекле  вперемешку  с
красными,  синими,  оранжевыми  цветами,  разлапистыми  листьями,  желтыми
треугольниками, восьмиконечными звездами и полумеся