иль, кажется, открыто окно. А в соседнем нет стекла. И  внизу  два  окна
забиты досками. Мертвый дом, назначенный на слом.
   Но постой! Эмиль звонил вчера утром, велел прийти. А две недели назад я
сам ему звонил, сюда, по этому номеру. И осенью заходил. А тут такой  вид,
будто все жильцы выехали год назад. Запустение... А та женщина?
   И вдруг совершенно явственно услышал далекий собачий  лай.  Он  шел  из
черной глубины оставленного дома, и Лаптев бросился  назад.  Прыгая  через
две ступеньки, он мгновенно взлетел на площадку, кинулся к знакомой  двери
и навалился на нее. Дверь не подалась. Тогда,  не  помня  себя,  почему-то
дрожа всем телом, Лаптев изо всех сил рванул дверную ручку. Он  колотил  в
дверь ногами, толкал ее, тряс, дергал. Наконец раздался сухой треск, точно
отодрали прибитую гвоздями крышку  посылочного  деревянного  ящика,  дверь
распахнулась, Лаптев бросился вперед и сразу ударился о что-то холодное  и
твердое. Застонав, он отпрянул, протянул руку, и она неожиданно уперлась в
стену. Не веря себе, Лаптев полез в карман, нашел спички, чиркнул.
   Старая кирпичная стена, глухая, тронутая плесенью. Спичка погасла.
   Внезапно  почувствовав  страшную  слабость  и  головную  боль,   Лаптев
прислонился к этой стене,  минуту  стоял  в  темноте,  машинально  потирая
ушибленный висок, а потом медленно  стал  спускаться.  Голова  болела  все
сильнее.
   На улице он взглянул на  часы,  было  десять,  через  полчаса  позвонит
Светлана, через час ему на поезд... Но она ведь может позвонить и  раньше!
Возможно, она звонила из Свердловска, междугородный разговор могут дать  в
десять сорок, а могут и  в  десять  пятнадцать...  А  что,  если  Антонина
Николаевна передумала ехать к сестре, на ночь глядя?.. Конечно, сперва: "Я
не обязана вести  переговоры  с  вашей  бывшей  женой",  надо  попробовать
объяснить, что только всего  и  нужно  -  отложить  разговор  на  полчаса.
Неужели откажет? Это - вопрос жизни и смерти, она ведь не  зверь  в  конце
концов, собак вон любит, а тут -  человек.  Лаптев  бежал  через  улицу  к
телефону-автомату.
   Он бросил в щель аппарата две копейки, схватил трубку, прижал к  уху  и
другой рукой потянулся к диску. Но  номера  набрать  не  успел.  В  утробе
аппарата вдруг громко захрипело,  как  в  старых  стенных  часах,  которые
готовятся отбивать полночь, Лаптев замер, держа палец в отверстии диска, а
хрипение внезапно смолкло, и из трубки послышался голос:
   - Ну что вам еще, Ефим Федосеевич? - голос был тихим и серым. - Не пора
ли наконец оставить меня в покое? Ходите, ищете... Я устал и болен.
   - Эмиль! - закричал Лаптев. - Эмиль, постойте! Где Динка?
   - Нет у меня больше сил, поймете вы или нет. Пьян, если уж вам  угодно,
- тоскливо сказал Эмиль, - так что извините,  если  что  не  так.  И,  как
честный человек, спешу довести до вашего сведения: болен я тогда  не  был.
Сказал, чтобы... одним словом - тест. Не нужны мне ваши натужные визиты  и
беготня в аптеку с перекошенной физиономией. Все это  -  эрзац.  Коньяк  и
ассигнации в коробках с конфетами. Тоска! А я имел в виду  совсем  другое.
Быть благодарным -  это  счастье,  Ефим  Федосеевич,  это  -  как  любовь,
простите за банальность...  Да  что  вам  говорить!  Неудачник  я,  мистер
Лаптев,  карась-идеалист  и  последний  романтик.  Дурак,  одним   словом.
Коллекционирую дырки от бубликов. Ну да ладно... А соседка  ваша,  которой
вы в данный момент звоните, удаляется от нас с вами в вагоне электропоезда
со средней скоростью восемьдесят километров в час.
   - Где собака, Эмиль? Вы слышите? Где Динка?
   -  Вот  кретин:  "собака,  собака"...  А  зачем  она  вам,   собака-то?
Некрасивая, старая,  лапы  короткие,  похвастаться  нельзя...  А  я  опять
проиграл. Вот и прощайте.
   В трубке щелкнуло, звуки вальса "На сопках Маньчжурии" ни с того  ни  с
сего хлынули в ухо ошеломленного Лаптева. Плавные  и  округлые,  мгновенно
заполнили они до краев стеклянную будку автомата. Ничего  уже  не  пытаясь
понять и объяснить себе, Лаптев вышел на улицу; он  опаздывал,  вскочил  в
первый попавшийся трамвай, проехал  три  остановки,  подождал  минуты  две
своего автобуса, не дождался, озяб  и  быстрыми  шагами  направился  через
пустой, заваленный снегом сад к набережной канала.


   Незамерзшая вода была черной, белели покатые  берега.  Ветер  усилился,
тряс деревья, стоящие вдоль набережной, только что осевший на ветках  снег
пластами съезжал вниз.
   Узкоплечая щуплая фигура внезапно  выросла  перед  Лаптевым.  Он  стоял
посреди тротуара, человек в  нелепой  шапке,  нависшей,  как  сугроб,  над
маленьким бледным лицом. Вчерашний слепой.
   Лаптев шагнул в сторону. Слепой - тоже.  Безобразные  голые  веки  были
похожи на пельмени. Тонкий голос выговорил:
   - Гора с горой не сходятся, Лаптев, а  Магомет  с  Магометом  -  всегда
сойдутся. Это - как закон.
   И тут Ефим понял: он украл Динку,  кто  еще?  Предлагал  деньги,  целые
пачки, тысячи! Сам не понимая,  что  сейчас  сделает,  Лаптев  рванулся  к
человеку, тот не шелохнулся, только распухшие веки медленно приподнялись и
черные грустные глаза внимательно взглянули на Лаптева. Он сделал еще  шаг
навстречу этим глазам, поскользнулся, взмахнул руками и рухнул на тротуар.
Правая нога неловко подвернулась, он дернулся от боли, скрипнул зубами.  А
когда, с трудом поднявшись, осмотрелся, никого поблизости не было,  только
осыпался с деревьев мокрый снег.
   Медленно, прихрамывая на подвернувшуюся ногу, Лаптев двинулся дальше, и
тут снова впереди что-то мелькнуло. Он не мог ошибиться  -  рыжая  шерсть,
острые уши, темные выпуклые, грустные глаза. Мелькнуло, опять мелькнуло...
Он побежал, задыхаясь, хватая открытым ртом  мокрый  воздух,  опять  упал,
ударился локтем, вскочил...
   Не было впереди никого! Не было.
   Тупой, тяжелый, как булыжник, порыв  ветра  внезапно  ударил  откуда-то
сбоку, толкнул Лаптева в плечо, сбил с него шапку, и она, крутясь колесом,
покатилась с берега вниз, к воде.
   Лаптев сделал шаг с тротуара и  тотчас  провалился  в  мокрый  снег  по
щиколотку. Шапка, на глазах погружаясь, уже плыла  по  черной  воде.  Чуть
пошатываясь, ни о чем больше не думая, Лаптев брел к  дому  без  шапки,  в
расстегнутом пальто.  Останавливаясь,  как  старик,  на  каждой  площадке,
поднялся по лестнице, опустил руку в карман и тут же вспомнил, что ключ  в
бумажнике, что после той истории с дырой он всегда носил ключ в  бумажнике
- для верности.
   Уже  понимая,  что  сейчас  произойдет,  он  полез  в  карман  пиджака.
Бумажника не было.
   Бесстрастная, точно мертвая, выплыла  мысль,  что  Антонины  Николаевны
нет, не будет до утра. И завтра не будет. А на часах уже  десять  тридцать
пять.
   За  дверью  зазвонил  телефон.   Лаптев   вздрогнул.   Телефон   звонил
непрерывными отчаянными звонками,  истошно  кричал,  задыхаясь,  точно  на
помощь зовет. И наконец, коротко всхлипнув, затих.
   Все кончилось.



   Нина Катерли.
   День рождения

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   - Мама! Да перестань, наконец, сосать воротник! И поднимись, я отодвину
кресло!
   Надежда  Кирилловна  начинает  вставать.   Она   крепко   упирается   в
подлокотники, и на руках сразу  вспухают  толстые  синие  вены.  Теперь  -
ухватиться за край стола, выпрямить спину. Ну, вот  и  все.  Дочь  Наталья
двигает кресло в угол, смахивает с него  невидимые  крошки,  оправляет  на
старухе платье.
   - Все уже измято! - ворчит она. - Ничего нельзя надеть!
   Старуха топчется, держась за стол, и тяжело дышит. Дочь  Наталья  берет
ее за плечи, ловко втискивает в кресло.
   - Мне не нравится это платье! -  вдруг  громко  произносит  старуха.  -
Носить такое платье - дурной тон. Дай мне мой пеньюар!
   - Мама! Прекрати свои капризы! Придут гости, нельзя тебе  -  в  грязном
халате.
   Дочь  ходит  по  комнате  широкими  шагами  и  все  что-то  стряхивает,
передвигает, а Надежда Кирилловна водит за ней глазами.
   "Какая она некрасивая. И... старая... -  с  удивлением  думает  Надежда
Кирилловна. - Я не была такой в юности. Сколько ей лет? Я родила  ее...  в
пятнадцатом году?"
   - Сколько тебе лет? - спрашивает старуха.
   - О господи! - Наталья ударяет  тряпкой  по  блестящему  боку  ужасного
нового буфета. - Хоть ради дня рождения - помолчи!
   Старуха недовольно жует губами.
   "Да-а... День рождения... Сегодня - мой день рождения.  Из-за  этого  -
все. Это дурно сшитое платье. Кухаркино платье! И  уборка.  И  коробка  на
столе. Коробку принес утром сосед, а Наталья сразу отобрала".
   Старуха опять пытается встать.
   - Ну, что еще?! Чего тебе не сидится? - кричит Наталья.
   - Мой шоколад... - бормочет старуха, но тихо, чтобы дочь не услышала, и
снова опускается в кресло. Она устала.
   Наталья обводит глазами комнату, кладет тряпку и снимает передник.
   - Ничего не трогай, - хмуро говорит она матери, - я -  за  хлебом.  Где
моя сумка?
   Сумка стоит за старухиным креслом. Старуха протягивает руку, нащупывает
застежку "молнию" и двигает ее взад-вперед. Потом смотрит на сумку и  тихо
смеется.
   "Молния" похожа на Натальин рот - вот что! Если  Наталья  злится,  она,
когда говорит, так же не до конца разжимает губы,  только  сбоку.  Старуха
чуть-чуть приоткрывает застежку.
   - Что же ты молчишь? Я ищу, а она молчит. Играет! О боже мой!
   Старуха испуганно задергивает "молнию", складывает  руки  на  животе  и
зажмуривает глаза, будто спит. Но на самом деле она видит из-под век,  как
дочь берет из ящика письменного стола кошелек, как шагает  к  двери  своей
некрасивой походкой.
   "Совершенно невоспитанна. Не умеет себя держать, оттого и женихов нет",
- думает старуха.
   - Натали! - зовет она, но дочь исчезает за дверью.
   "Почему не взяли ей хорошую гувернантку? Какой она была, маленькая?  Не
помню! Ничего не помню".
   Память - как плотный, липкий ком:  только  ухватишь  какую-то  ниточку,
потянешь, а та, точно резиновая, вырвется, и нет ее. Старухе кажется,  что
Наталья всегда была такой, как сегодня, -  высокой,  костистой,  старой  и
злой. Многие годы исчезли там, внутри плотного серого кома. Там  Натальино
детство и юность, там - совсем недавнее, вчерашний день.
   "Но ведь я - не такая? В этой комнате, среди уродливой мебели,  которую
так любит Наталья, я - не такая. Почему?"
   Старуха морщит  лоб,  медленно  думает,  шевелит  на  коленях  опухшими
пальцами.
   Петелино. Дом на холме. Два пруда - большой и  маленький.  В  маленьком
вода покрыта ряской,  там  живут  головастики.  Их  можно  ловить  сачком.
Вечером в саду очень темно и пахнет маттиолой.  Она  некрасивая  -  мелкие
крестообразные лиловые цветочки. Рояль на террасе и мамин голос.  И  Муся,
сестра, красавица. На гимназическом балу Муся всегда в первой паре...
   Старуха опять начинает возиться в своем кресле, боком выползает из него
и - от стола к книжной полке, от полки - к спинке стула, от  стула...  Вот
он, шкаф. Висят друг за другом в затылок одинаковые  безвкусные  Натальины
платья. Старуха сдвигает их в угол. Не здесь. На полках  -  стопки  белья,
какие-то свертки. Коробки нигде нет. Руки дрожат. Стопки  клонятся  набок,
рушатся. Где же коробка?
   - Выбросила. Она могла, - шепчет старуха и начинает вытаскивать  вороха
одежды. Обеими руками. С полки - на пол. И еще на пол! А нижнюю  полку  не
достать. Она пытается опуститься на корточки, ноги не слушаются, и старуха
грузно садится перед шкафом среди смятого белья. Коробка!  Никуда  она  не
делась! Письма лежат, аккуратно перевязанные ленточкой. Эти  -  от  Сержа.
Как их много! Дерзкий мальчишка! Вообразил, будто... ну да бог с ним... От
Анастасии. Анастасия умерла. А это - от Муси, все остальные - от Муси.
   Старуха разворачивает письмо и читает. Очки ей не нужны, она  прекрасно
видит до сих пор. Она читает внимательно,  несколько  раз  возвращается  к
началу, смеется чему-то, потом  становится  грустной,  опускает  письмо  и
долго сидит неподвижно...
   - Нет! Я с ума сойду! Это просто невыносимо! - в голосе Натальи  слезы.
- На двадцать минут вышла - и на тебе!
   По полу в беспорядке раскиданы ее рубашки, кофточки, полотенца.  Мебель
сдвинута. Посреди комнаты опрокинутый  стул.  Матери  в  кресле  нет.  Она
сидит, согнувшись, у письменного стола и что-то пишет, даже не  обернулась
на Натальин крик. Наталья идет к столу.
   "...Не печалься, родная моя Мусенька, - читает она, - все минует.  Ведь
ты еще так молода. В университет примут тебя непременно, верь  мне.  Желаю
тебе, дружок, всего..." Карандаш падает и катится по столу. Старуха роняет
голову на грудь.
   Серый плотный ком вдруг начал пухнуть, раздулся и треснул посередине. И
сразу в раскрывшуюся трещину хлынул день, синий и яркий, заблестели стекла
террасы, полезли пахучие ветки, горько пахли  и  тыкались  в  лицо  мокрые
грозди черемухи, а щель делалась все шире,  открыла  дорогу  к  часовне  и
дальше, к лугу, за которым холмы, поросшие сизым лесом,  а  за  холмами  и
вовсе неизвестно что, и это прекрасно, потому что сегодня мне  исполнилось
семь лет, и все еще впереди будет -  и  за  холмы  пойдем  с  Мусей  ягоды
искать, и в Петербург зимой поедем, а там - елка.
   Серого кома и вовсе не стало, не стало и комнаты, где съежился  в  углу
безобразный  Натальин  шкаф,  съежился  и   притих,   потому   что   такой
безобразный. А мамин голос все пел и пел,  и  рояль  плескался,  как  море
тогда в Ялте, а потом и море тоже было здесь - шумело, дышало, поднималось
и падало.
   Наталья подхватывает мать под мышки и переваливает в кресло. Она бредет
по комнате; тяжело дыша, поднимает раскиданные  по  полу  вещи  и  кое-как
запихивает в шкаф. Моря она не видит. Ни пруда, ни холмов -  ничего.  Зато
она видит в зеркальной дверце шкафа свое отражение и усмехается, некрасиво
кривя рот. Потом выходит из комнаты, но вскоре  возвращается,  неся  перед
собой вазу с цветами. Цветы невзрачные - мелкие лиловые  крестики.  Сейчас
они свернулись и кажутся увядшими, но вечером раскроются, и тогда  комната
наполнится терпким горьковатым запахом.
   Наталья ставит вазу на обеденный стол.



   Нина Катерли.
   Охо-хо

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Дети улеглись спать.  Кошка  перестала  бегать  по  коридору  и  гонять
целлулоидный шарик.  Охо-хо  уютно  устроился  между  пружинами  кресла  и
задремал.  Было  тепло.  Привычно  пахло  пылью,  и  громко  тикал  старый
будильник.
   Резкие голоса  разбудили  его.  По  комнате  ходили,  скрипели  дверью,
двигали мебель.
   - А может быть, не надо? Можно ведь вычистить пылесосом и сделать новую
обивку. Может, не надо? - говорила Дочка Хозяина.
   - Но какой же смысл? - возражал ее Муж. - Сколько можно  жить  прошлым?
Ты как маленькая, ей-богу! Вот увидишь, поставим  новый  гарнитур,  станет
нарядно, красиво. Что за сентиментальность!
   Дочка Хозяина вздохнула. Кресло подняли и  потащили  к  дверям.  Охо-хо
осторожно просунул голову в прореху ветхой обивки. Он не боялся,  что  его
заметят, он ведь был совсем маленький, меньше пуговицы от пальто.
   А кресло вынесли на улицу, в темноту.
   - Оставишь на дворе - дворничиха будет ругаться! - шептал Муж Дочки.  -
Давай бросим его в канал. Смотри, народу совсем нет, никто не увидит.
   Когда кресло стояло уже у самой воды, Охо-хо выскользнул из-под  обивки
и, сжавшись, замер на мокром холодном камне. Он никогда еще не был  здесь,
всегда жил в доме, в этом кресле, сколько себя  помнил.  Внизу  плескалась
вода, много черной воды. Дул холодный ветер.
   Хозяин любил это кресло. Сидя в  нем,  он  читал  по  утрам  газеты,  а
вечером толстую  желтоватую  книгу,  в  нем  дремал  после  обеда.  Охо-хо
забирался  в  мягкий  подлокотник,  согревался  у  руки  Хозяина,  и   они
разговаривали.
   - Охо-хо! - звал его Хозяин, шурша газетными  листами.  -  Где  же  мои
очки?
   Он шарил по скатерти, и Охо-хо вылезал из-под обивки, бежал  по  столу,
протирал стекла очков, потом тихонько брал Хозяина за палец  и  тянул  его
руку к очкам.
   - А-а, вот они где! - радовался Хозяин и надевал очки. - Охо-хо... -  И
он принимался читать, а Охо-хо снова прятался в кресло.
   Иногда Хозяин куда-то уходил. А когда возвращался,  всегда  приносил  с
собой новые запахи: раньше, еще  давно,  это  были  запахи  духов,  снега,
иногда резкий, но приятный  запах,  от  которого  Охо-хо  сперва  хотелось
смеяться и прыгать, а после -  спать.  Потом  все  чаще  стали  появляться
запахи еды или лекарств. Последнее время  Хозяин  целые  дни  оставался  в
своем кресле, только ночью он ложился на широкий  диван,  и  тогда  Охо-хо
тоже забирался под край одеяла у стенки.
   А однажды Хозяин очень долго не вставал с кресла и  не  разговаривал  с
Охо-хо. И вдруг пришли Дочка Хозяина со своим Мужем, стали что-то кричать,
подняли Хозяина и куда-то унесли. Охо-хо остался в кресле. И  вот  сегодня
унесли и кресло. Сначала он думал, что они несут кресло к Хозяину, но тут,
на камне, у воды, почувствовал, что Хозяин,  наверное,  больше  совсем  не
вернется.
   Муж Дочки толкнул кресло. Оно упало в воду,  но  не  утонуло  сразу,  а
медленно  начало  погружаться.  Когда  из-под  воды  стал   виден   только
вытершийся край спинки, Дочка Хозяина вдруг всхлипнула.  Муж  взял  ее  за
руку.
   - Пойдем. К чему такая чувствительность!
   Они стали подниматься по каменным ступеням, и Охо-хо испугался:  сейчас
они уйдут, и он останется один на  этих  холодных  камнях.  Изо  всех  сил
вцепился он в черную штанину Мужа Дочки.
   ...В комнате стало пусто и неуютно. Книги испуганно жались  на  полках.
Никому не нужные очки лежали посредине стола.
   Охо-хо обежал стол,  протер  стекла  очков,  заглянул  в  портсигар,  в
котором остались две папиросы. Надо было ложиться спать, и тут он  заметил
толстую книгу, ту, что Хозяин последнее время  любил  читать  по  вечерам.
Охо-хо залез в книгу и спрятался между листами.
   Но заснуть ему все-таки не удалось.  Тихий  голос  Хозяина  послышался,
едва Охо-хо коснулся пожелтевших страниц.

   Выхожу один я на дорогу,
   сквозь туман кремнистый путь блестит.
   Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
   и звезда с звездою говорит...

   Охо-хо отбросил страницу и огляделся. В комнате было по-прежнему пусто,
диван  Хозяина  белел  в  углу,  накрытый   зачем-то   простыней,   темный
четырехугольник был виден на том месте, где раньше  стояло  кресло.  И  он
опять вернулся в книгу, закрылся с головой листом и прислушался.

   ...В небесах торжественно и чудно.
   Спит земля в сияньи голубом...

   Только под утро Охо-хо крепко заснул. Ему снился Хозяин. Хозяин шел  по
длинной белой дороге, по обеим сторонам  которой  стояли  высокие  зеленые
деревья, похожие на комнатные цветы, только больше.

   ...старый дуб склонялся и шумел.

   - И это - букинисту! - громко сказал Муж  Дочки.  -  Это  ведь  есть  в
полном собрании!
   Книжку, в которой спрятался Охо-хо, бросили  на  пол,  где  уже  лежала
груда других книг.
   Прижимаясь к стене, Охо-хо добрался до двери и выскользнул в щель.
   Ветер налетел из-за угла, оторвал его  от  земли,  поднял,  закрутил  и
понес вместе с сухими листьями, брызгами воды и обрывками старой газеты.



   Нина Катерли.
   Нагорная, десять

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   В пов