творилось в Дубравнике, Давид тотчас же помчался домой и поспел как
раз вовремя.
 - Я теперь под твоей командой,  -  сказал он Андрею. - Надеюсь, ты дашь
мне работу.
 - Дам, брат, дам сколько угодно! - весело отвечал Андрей.
 Его настроение улучшилось с  утра.  Соприкосновение с новыми товарищами
придало ему бодрости. Он был так же доволен своими ребятами, как и они им.
 - А ведь дело наше,  ей-ей,  выгорит!  -  сказал он Давиду.  - С нашими
бомбочками  да  с  пятьюдесятью  ребятами,  молодец  к  молодцу,  мы  такого
натворим,  что небу жарко станет. В семь часов у нас будет последний военный
совет. Увидишь сам, что это за народ.
 В  назначенный час  люди  начали собираться один по  одному.  Некоторых
Давид знал, другим он был представлен в качестве нового товарища.
 Собрание было гораздо оживленнее и шумнее утреннего.  Дело организации,
существовавшее тогда лишь  в  области возможного,  теперь было выполнено,  и
выполнено как нельзя лучше.  Все это чувствовали и были полны надежд. Что же
до опасности,  на которую они шли,  -  дело было такое хорошее, что никто об
этом и не думал.
 Все вопросы вершились очень проворно.  Споров и дебатов не было:  время
было слишком дорого. Многие, однако, делали различные предложения и подавали
советы,  которые Андрей принимал либо  отвергал без  разговоров,  ставя свое
окончательное решение.  Общий план был  очень прост.  Завтра,  с  семи часов
утра,  Андрей  с  десятью  товарищами займет  выбранное для  действия место.
Остальные сорок человек будут рассыпаны в разных пунктах поблизости, так как
толпиться всем вместе на  пустой улице было бы опасно.  Затем,  по мере того
как  начнет сходиться публика,  Андрей соберет и  своих.  Если  улица  будет
занята  сплошной толпой,  заговорщики станут двумя  полувзводиками по  обеим
сторонам улицы,  друг против друга,  чтобы не быть смятыми и  разрозненными,
когда при первом взрыве народ шарахнется и бросится бежать.
 Если  же,  наоборот,  улица  будет слабо наполнена,  заговорщики должны
будут стоять врассыпную.  В  таком случае Андрей со  своим десятком составит
авангард,  который  задержит на  минуту  процессию и  даст  время  остальным
сбежаться со всех сторон Все это,  впрочем,  как и многое другое, могло быть
окончательно решено лишь на месте действия.
 - Теперь, - сказал Андрей, посмотрев на часы, - пора идти за оружием.
 Было половина восьмого.  Ватажко должен был перевезти бомбы из квартиры
Заики.  Их  предполагалось выдать на эту ночь семерым вожакам для хранения в
безопасном месте.  Раздать их людям решено было на другой день утром,  перед
началом  действия,  в  видах  осторожности.  Полиция  могла  накануне  казни
произвести на всякий случай несколько ночных обысков и, наткнувшись на такие
опасные вещи, догадалась бы, в чем дело.
 Более  обыкновенное  оружие,  вроде  револьверов,  могло  быть  роздано
немедленно.
 Совещание  кончилось,  и  присутствующие  собирались  разойтись,  чтобы
встретиться завтра на поле битвы.
 Из  школьных воспоминаний Андрей знал,  что  перед  битвой классические
военачальники говорят речи.  Но он не был речист,  да и смешно было бы с его
стороны воодушевлять таких людей.
 - Итак, до завтра! - сказал он вместо речи.
 Некоторые уже  направлялись к  дверям,  когда  Давид  подозвал Андрея и
обратил его внимание на подозрительного человека, вертевшегося около дома.
 - Я  уже  минут  десять наблюдаю за  ним,  -  сказал Давид.  -  Он  все
посматривает на наши окна, хотя и пытается не подать виду.
 Андрей взглянул на улицу.
 - Ничего, это мой приятель! - поспешил он успокоить присутствующих.
 Незнакомец  был  полицейский  писарь,   сообщавший  ему  за   небольшое
вознаграждение все доходившие до него интересные сведения.
 - Да не подходите вы к окнам, - остановил он любопытных. - Приятель мой
не храброго десятка и - чуть что - сбежит.
 Все отошли от окон,  и  Андрей,  выйдя на улицу,  в  течение нескольких
минут тихо говорил с полицейским.
 Когда он  вернулся,  его  лицо было далеко не  спокойно,  хотя выражало
скорее злость, чем смущение.
 - Полиция уже что-то проведала, - заговорил он сердитым тоном. - Кто-то
разболтал! Это просто срам!
 - Что?  Что такое?  Невозможно!  Уверены ли вы в том,  что говорите?  -
запротестовали в один голос все присутствующие.
 - Совершенно  уверен.  Полицейский  рассказал  мне,  что  незадолго  до
закрытия   присутствия  вбежал   частный   пристав   и   тотчас   прошел   к
полицеймейстеру.   Через  пять  минут  оба   поспешно  вышли  и   поехали  к
губернатору. Они были очень взволнованы и продолжали говорить, проходя через
канцелярию.  Он  уверяет,  что  ясно расслышал слова "динамитные бомбы".  Ни
выдумать,  ни во сне их увидеть он не мог, так как, конечно, ничего не знает
о нашем деле... Ну, что вы на это скажете?
 Все были ошеломлены.  Факт был налицо, положительный, несомненный и тем
не менее совершенно невероятный.  Революционеры не всегда осторожны. Тот или
другой из  вновь завербованных мог  проболтаться сестре,  невесте,  близкому
приятелю.  Это было в пределах возможного. Поэтому-то и было решено привлечь
большинство лишь  в  последний момент.  Но  подобным путем  тайна  не  могла
распространиться далеко. Только измена, прямой донос могли привести к такому
быстрому открытию.
 Одна  и  та  же  оскорбительная,  унизительная мысль  читалась на  лице
присутствующих.
 Торопливо все семь голов собираются в тесный кружок. Торопливым шепотом
задаются и отвечаются вопросы,  слишком обидные,  чтобы произнести их вслух,
особенно при посторонних, какими были теперь Андрей и Давид.
 - Нет,  невозможно!  Они  вербовали только  верных,  надежных людей!  -
решительно  заявляли  все  семеро,   обращаясь  к  Андрею.  -  Полиция  ждет
какой-нибудь попытки и,  вероятно,  испугалась какого-нибудь вздора. Ошибка,
наверное,  разъяснится, и она сама успокоится. До настоящего заговора она ни
в коем случае не могла добраться. Дело все кончится пустяками.
 Громкий звонок,  сопровождаемый сильным стуком в дверь,  избавил Андрея
от  необходимости отвечать.  Он  только иронически кивнул головой на дверь и
вынул из кобуры свой большой пятиствольный револьвер.
 Все поняли знак и  тоже схватились за оружие в твердой решимости дорого
продать свою жизнь.
 Прислонившись к  стене,  с  револьвером в  правой  руке,  Андрей  левой
медленно отодвинул засов.
 Но  вместо выстрела оставшиеся в  комнате услышали в  прихожей сердитое
восклицание Андрея:
 - Что за черт?! Не могли вы постучать как следует?
 - Я очень спешил, - оправдывался Ватажко, так как это был он.
 - Ну что бомбы? Доставлены, конечно? - спросил Андрей смягчаясь.
 - Нет, - сказал Ватажко, - нельзя было взять бомб...
 - Как? Вы их до сих пор еще не взяли? Что же вы все это время делали? -
снова вспылил Андрей.
 Они вышли тем временем из  прихожей и  стояли среди комнаты.  Все глаза
были тревожно устремлены на них.
 - Страшное несчастие!  - быстро заговорил Ватажко. - Заика ранен, может
быть, уже умер теперь. Сегодня около полудня в его квартире произошел взрыв.
Когда мы подошли к дому с тележкой, мы увидели, что в том этаже, где он жил,
все  стекла перебиты,  в  нескольких даже рамы взломаны -  это было,  должно
быть, что-то ужасное!
 - А бомбы? Как же с бомбами? - перебил Андрей. - Входили вы в дом?
 - Нет,  не входили. Мы увидели, как туда вошел полицейский надзиратель.
На дворе суетились городовые.  Полиции,  очевидно, уже дали знать, и дом был
занят. Скверно, убийственно скверно!
 - Что же  вы сделали?  -  спросил Андрей упавшим голосом.  -  Узнали вы
что-нибудь окончательно?
 - Да.  Мы прошли мимо дома.  Я  оставил тележку товарищу,  а сам обошел
вокруг и  задами вернулся к дому со стороны реки.  Дочь садовника работала в
огороде;  я  с ней заговорил,  и она рассказала,  что в доме был взрыв,  что
Заика лежит без чувств и  что в  его квартире полиция.  Я попросил ее никому
обо мне не говорить и  спрятался за кусты у  забора.  Мне в щелку видны были
ворота и часть двора.  Там стояли две тюремные кареты;  я видел, как вынесли
на носилках Заику и положили в одну из них, а в другую выносили и укладывали
разные вещи: ящики, потом какие-то склянки, а потом и бомбы, одну за другой,
с большой осторожностью.  Я не стал больше смотреть и поспешил к вам,  чтобы
рассказать... Больше мне нечего было ждать.
 Да,  больше нечего было ждать,  не на что было надеяться!  Андрей видел
это ясно.  Будь только у него бомбы, он не посмотрел бы ни на что и пошел бы
завтра разбивать конвой,  хотя враги и  были предупреждены.  Но теперь всему
конец, все потеряно! Через четырнадцать часов Зина, Борис, Бочаров и Василий
будут повешены.  Ни для кого из них нет спасения.  А они так надеялись,  они
так были уверены,  что их путь к эшафоту будет путем к свободе... Лучше бы и
не начинать ничего, чем возбудить в них такие надежды и так жестоко обмануть
в последнюю минуту.
 Ни у кого не было охоты прерывать молчание. Это была одна из тех минут,
когда каждый доволен,  что не он предводитель и  не на нем лежит обязанность
указать выход из безвыходного положения.
 - Что же  нам теперь делать?  -  спросил Давид,  высказывая вслух общее
чувство.
 Подняв свою опущенную голову,  Андрей увидел,  что все глаза устремлены
на него с тем же вопросом.
 Это очень удивило его.
 - Что нам теперь делать!  - воскликнул он. - Да разве вы не видите, что
единственное,  что мы можем сделать теперь для наших друзей, - это известить
их поскорее,  что всякая надежда потеряна, чтобы дать им хоть сколько-нибудь
приготовиться к завтрашнему дню.
 Что-то  похожее  на  болезненный стон  протеста пронеслось по  комнате.
Совет  был  слишком  неожидан,  слишком странен,  в  особенности от  Андрея.
Большинство  присутствующих  не   пришло  еще  ни  к   какому  определенному
заключению, вполне полагаясь на своего вожака. Безнадежное решение, успевшее
созреть в  уме  Андрея в  эти  несколько минут,  было неожиданностью для его
товарищей.
 Раздались  возражения,   которые  становились  все  громче  и   громче.
Говорили,  что попытка должна быть сделана,  хотя и  без бомб.  Их пятьдесят
человек,  готовых биться до  последней капли крови.  До завтра можно собрать
еще по  крайней мере столько же.  В  оружии тоже недостатка не будет.  Зачем
бросать дело?
 Самым горячим сторонником борьбы во  что бы то ни стало был Ватажко.  С
резкостью,  свойственной в подобных случаях молодым людям, он настаивал, что
отступление  было  бы  позором  для  революционеров  и  преступлением  перед
товарищами.  К удивлению Андрея, Давид склонялся на ту же сторону. Но он уже
принял решение,  и  оно было бесповоротно.  Что могла сделать горсть людей с
револьверами и  кинжалами против сомкнутого строя штыков и  ружей,  особенно
теперь,  когда  власти предупреждены?  Ничего из  попытки не  выйдет,  кроме
бесплодной бойни.  Она  даже не  одушевит никого как  пример,  а,  напротив,
вызовет всеобщее уныние.
 - Ну  так  сидите  себе  дома!   -   вскричал  Ватажко,   теряя  всякое
самообладание.  -  Мы пойдем одни,  а уж не станем смотреть сложа руки,  как
будут вешать женщину.
 В  эту минуту Андрей был не способен обидеться или говорить о партийной
дисциплине.
 - Друг мой,  -  сказал он, кладя руку на плечо юноши, - зачем вы хотите
омрачить последние минуты наших дорогих друзей? Мы не можем спасти ни одного
из них;  нас всех только перебьют перед их глазами.  Зачем же нам прибавлять
этот ужас к их и без того тяжелому испытанию.
 Ватажко повесил голову и замолчал.  Никто не возражал больше.  Собрание
уныло разошлось расстраивать все,  что было ими сделано,  а  Андрей поспешил
исполнить  последний  долг  по  отношению к  приговоренным:  сообщить  им  о
случившемся, чтоб они не питали ложных надежд.
 Такие люди,  как они,  должны встретить смерть лицом к лицу,  а не быть
схваченными ею сзади, точно в какой-то недостойной игре.
 Он  отнес свое письмо тюремному сторожу,  через которого шла переписка.
Впоследствии он узнал, что оно в тот же вечер дошло по назначению. Зина даже
ответила на  него от имени всех товарищей.  Это предсмертное письмо ее вовсе
не было печально,  а  напротив,  бодро и светло.  Но когда Андрей читал его,
сердце его рвалось на части,  и он, этот человек с железными нервами, рыдал,
как ребенок,  потому что,  будучи задержано при передаче,  оно попало к нему
лишь  через  два  дня,  когда все  уже  было  кончено и  рука,  писавшая эти
трогательные строки,  была холодна и неподвижна,  а продиктовавшее их сердце
застыло навек.


 Глава IV

ПОУЧИТЕЛЬНОЕ ЗРЕЛИЩЕ

 Андрей проснулся разом,  точно кто толкнул его в  бок.  В  комнате чуть
брезжился свет. На соседней колокольне раздался равномерный бой. Он взглянул
на свои часы,  лежавшие вместе с  кинжалом и  револьвером на стуле подле его
изголовья:  они показывали пять.  Тут он понял,  в чем дело. Накануне, еще в
самом пылу приготовления к предстоящему дню,  он сказал себе, что надо будет
встать в  пять  часов,  чтобы успеть все  сделать:  он  обладал способностью
просыпаться в  заранее назначенный час.  Вечером он  ни  разу не вспомнил об
этом и  теперь проснулся механически,  хотя спешить ему было уже не к  чему.
Накануне он  вернулся домой поздно,  до  крайности утомленный неблагодарными
усилиями предупредить возможность какой-нибудь  безумной попытки со  стороны
горячих голов.  Но краткий сон не освежил его. Он и во сне не терял смутного
ощущения действительности и  проснулся с полным сознанием того,  что несет с
собою наступающий день.
 Ватажко спал в  той же  комнате здоровым сном двадцатилетнего возраста.
Андрей подумал было разбудить его  перед уходом,  но  удержался.  Лицо юноши
имело во  сне  такое спокойное и  довольное выражение,  что  ему жалко стало
возвращать его раньше времени к мучительной действительности.
 Андрей оделся,  заставил себя  съесть кусок  хлеба и  тихонько вышел на
улицу.
 Солнце уже встало,  хотя его не  видно было за жидкими серыми облаками,
заволакивавшими все небо,  предвещая дождь.  Город еще спал,  и  ставни были
повсюду  закрыты.   Тележки  мусорщиков,  возы  дров  да  ночные  извозчики,
возвращающиеся по  домам,  одни  нарушали  тишину  пустынных  улиц.  Кое-где
дворники подметали тротуары перед домами. Прохожих было мало, да и те шли по
большей части скорым деловым шагом.  Но  время от  времени Андрею попадались
люди,  в которых по медленной,  утомленной походке, лихорадочным глазам и по
убитому выражению лиц  ему  нетрудно было  узнать  товарищей по  страданию -
друзей  или  знакомых  приговоренных,  или,  вернее,  просто  сочувствующих,
которых эта  ночь мучений выгнала,  как  и  его,  из  домов на  улицу.  Иные
выглядели до того изнуренными,  что,  очевидно,  шатались всю ночь, стараясь
победить физической усталостью невыносимую душевную боль.
 Без  единой мысли в  голове,  без всякого определенного чувства,  кроме
тупой грызущей тоски,  Андрей шел,  куда несли его  ноги,  пока не  очутился
совершенно неожиданно на  слишком хорошо  знакомом месте.  Он  остановился и
осмотрелся.  По обеим сторонам улицы стояли ряды высоких белых домов. Налево
открывался узкий,  идущий под гору переулок,  в конце которого виднелся угол
другой улицы.  Дальше лежал городской сад.  Это  было  место,  выбранное для
нападения.  Андрей и сам не знал,  зачем он попал сюда. Вчера он приходил на
это место,  полный надежд,  чтобы присмотреться заранее ко всем подробностям
местности.
 Всего несколько часов прошло с тех пор,  но все,  что готовилось тогда,
казалось ему теперь каким-то смутным,  далеким сном.  И,  однако, это не был
сон,  а настоящее,  заправское дело,  которое могло увенчаться блистательным
успехом.
 Он сел на тумбу, думая свою безнадежную думу. С какими чувствами он был
бы здесь в этот самый час,  не случись этого злополучного взрыва!  Что могло
быть причиной этого ужасного несчастия? Случай или неосторожность? Вероятно,
неосторожность.  Бедный Заика так привык к своему динамиту,  что обращался с
ним как с простым тестом.  А тут,  во время горячей работы,  он, вероятно, и
совсем распустился.  Но Андрей не мог строго судить его в эту минуту. Он сам
был слишком несчастлив,  чтобы чувствовать к нему что-нибудь, кроме жалости.
Бедняга!  Хорошо,  если  он  умер.  А  то  какая адская мука  сознавать себя
невольной причиной такой страшной катастрофы!  Но,  может,  он жив,  на свое
несчастие, и его подлечивают, чтобы повесить через месяц. Жертвы! Жертвы без
конца! Не успевают эти мерзавцы покончить одних, как уж готова другая смена,
- без конца, без конца. И это все, что есть лучшего и благороднейшего...
 В  эту  минуту  на  некотором  расстоянии  появилась  пара  этих  самых
"мерзавцев",  о  которых он  думал.  Один был  полицейский офицер,  другой -
нижний чин,  оба -  мелкие,  ничтожные представители своей породы Но  что за
дело?  Они той же породы,  и ему стоит только захотеть,  чтобы спровадить их
куда следует.  По мере того как они приближались, дикая, бессмысленная жажда
мести разгоралась в  нем сильнее и сильнее.  Все горячие речи и необузданные
предложения юных  революционеров вроде  Ватажко,  еще  вчера  так  энергично
отвергнутые,  казалось,  перешли в его собственный ум, и теперь он внутренне
повторял их  тем же тоном,  в  тех же выражениях,  в  каких слышал накануне.
Кобура его револьвера сама подвинулась вперед;  ручка кинжала соблазнительно
защекотала  его  ладонь.  Без  всякого  участия  сознательной  воли  отлично
скомбинированный план двойного нападения сам  собою вырос в  его  голове.  К
счастью,  рассудок еще не совсем оставил Андрея.  Он вскочил с  тумбы и,  не
поворачивая  головы,   быстро  удалился,   боясь,  что  поддастся  безумному
искушению, если полицейские окажутся слишком близко от него.
 Нет,  он  чересчур  понадеялся  на  свои  нервы.  Если  вид  этих  двух
ничтожеств до такой степени взволновал его, что же будет при виде казни? Он,
наверное, выдаст себя так или иначе. Лучше не ходить, чем рисковать этим. Да
и  к  чему?  У  него  еще  будет  случай  увидеть очень  близко  и  во  всех
подробностях по меньшей мере одну казнь,  а именно - свою собственную, когда
придет его черед.  Но ни на один день не сократит он добровольно того срока,
который судьба уделила ему для борьбы.
 Он решил ходить, и ходить безостановочно, пока не минует время казни, а
тогда вернуться на конспиративную квартиру.
 Он свернул в  сеть узких улиц и  переулков и направился к центру города
наперерез.  Но  чем  дальше  он  шел,  тем  труднее  и  труднее  становилось
пробираться сквозь толпу народа,  двигавшуюся в противоположном направлении.
Улицы были положительно запружены. Сотни и тысячи людей шли, ехали, бежали к
одному и тому же пункту, спеша занять лучшие места.
 Думали ли они о предстоявшем зрелище? Кому они сочувствовали? Убиваемым
или  убийцам?  Ничего  нельзя было  угадать по  деревянным лицам,  прекрасно
сохранявшим тайные мысли и чувства, если таковые имелись.
 Деревянные лица,  поддевки,  пальто,  пиджаки, кафтаны и чуйки - синие,
серые, черные, - женские перья, шляпки, шляпы и картузы становились все гуще
и  гуще.  Их  компактная масса  совершенно преградила,  наконец,  дорогу,  и
продраться вперед можно было,  лишь  усиленно работая локтями.  Но  к  чему?
Разве есть  какая-нибудь цель впереди?  Андрей перестал бороться.  Его  лицо
тоже  сделалось  деревянным,   и  он  отдался  людскому  потоку,  машинально
подвигаясь в том направлении,  куда шла толпа. Сперва они двигались довольно
быстро, но затем все медленнее и медленнее. Сколько времени продолжалось это
шествие,  Андрей не  мог сказать.  Он знал только,  что они шли очень долго.
Время от времени,  когда одна толпа сталкивалась с другою толпою, выходившей
из  какого-нибудь  переулка,  происходила  остановка.  В  эти  минуты  говор
стиснутой людской массы яснее доходил до слуха,  и Андрей слышал речи, такие
же деревянные, как и лица. Слова раздражали его слух своею плоскостью, но он
не мог бы припомнить ни