одной слышанной фразы, если бы от этого зависела его
жизнь.
 Затем  произошла  долгая  остановка,  точно  несколько людских  потоков
столкнулись в узком проходе.  Потом толпа быстро ринулась вперед, раздавшись
в стороны; Андрей очутился на свободе на открытой площади и вдруг задрожал с
головы до ног. Высоко перед ним на светлом небе вырисовывались четыре черные
виселицы -  угловатые,  неподвижные,  ужасные!  Он  инстинктивно взглянул на
своих  соседей  справа  и  слева:   крайняя  грусть,  как  и  радость,  ищут
сочувствия.  Все глаза были прикованы к тем же черным угловатым предметам, и
на деревянных лицах появилось выражение страха.  Но толпа все валила вперед,
и Андрей с нею.
 Четыре черные виселицы стояли на  черном,  огороженном черными перилами
помосте и с черными ступенями в середине,  по которым взойдут приговоренные.
Андрею видны были с его места концы веревок,  и блоки, и кольца, и тихо-тихо
качались веревки,  и казались они такими тяжелыми, точно желали оторваться и
упасть  на  землю.  По  черному  помосту ходила  взад  и  вперед  коренастая
развеселая фигура с  русой бородой,  в  поддевке,  красной рубахе и с шапкой
набекрень.  У  подножия черных  ступеней виднелась группа  людей  в  военных
мундирах,  синих и  черных,  с  серьезными лицами,  и  между ними  несколько
всадников.  Все это вместе -  черный помост со  столбами и  группа серьезных
фигур -  было обвито со всех сторон, как кольцом, стеною пехоты с блестящими
ружьями и  примкнутыми штыками.  Твердой и  холодной как камень казалась эта
стена из людей и  железа,  сквозь которую могла пробиться только смерть.  На
некотором расстоянии от  первой живой стены была вторая -  из  конных людей.
Они  находились так близко от  зрителей,  что Андрей мог видеть их  лица,  и
трудно было решить,  кто смотрит равнодушнее -  лошади или люди, сидевшие на
них.   За  лошадьми  опять  узкий  интервал,   а   затем  цепь  полицейских,
сдерживавших толпу.
 Новые людские потоки все приливали и  приливали,  запружая всю площадь.
Разместившись,  толпа уставлялась в терпеливом ожидании на черную платформу.
Их общее пугало -  смерть - должна была явиться там воочию, страшная, но для
них безвредная,  и начать свою адскую пляску, на которую они будут смотреть,
цепенея и замирая от ужаса и любопытства, как смотрит обезьяна в глаза змеи.
 Не  для этого отвратительного зрелища пришел сюда Андрей.  Ему хотелось
взглянуть в последний раз в лица своих друзей, быть может, обменяться с ними
прощальным взглядом.  Здесь,  на площади,  через головы двойного ряда солдат
это было невозможно.
 Выбравшись  из  толпы,  он  прошел  перед  шеренгой  конных  жандармов,
стороживших публику сзади,  и свернул в улицу,  по которой должны были везти
приговоренных.   Здесь  два   ряда  полицейских  держали  середину  мостовой
совершенно свободной,  но  тротуары были так переполнены,  что яблоку некуда
было упасть.  Андрей сделал крюк переулками и  снова вышел на  ту  же улицу,
подальше от площади, где не было уже такой давки.
 Он  выбрал себе место и  осмотрелся.  Кругом был все простой серый люд,
оттиснутый сюда публикой почище.  Очевидно,  люди пришли спозаранку и ждали,
вероятно,   уже  очень  давно,   так  как  успели  перезнакомиться  и  даже,
по-видимому,  забыть,  зачем  пришли.  Андрей  начал  прислушиваться.  Очень
немногие  говорили о  чем-нибудь  имеющем  отношение к  казни.  Впереди  его
старуха бранила молодую девушку за то,  что та забыла перед уходом поставить
щи  в  печь,  за  что ей  не  миновать трепки,  когда мужики придут обедать.
Долговязый парень,  с  узкими  плечами и  длинной шеей,  вплотную охваченный
воротом  розовой рубашки,  лущил  семечки,  весь  поглощенный,  по-видимому,
старанием выплевывать шелуху как можно дальше на середину улицы. Краснощекая
бабенка  с  ребенком на  руках  протолкалась за  предписанную публике линию.
Молодой  полицейский поспешил восстановить нарушенный порядок,  отпустив при
этом  несколько вольных  замечаний насчет  того,  как  хлопотно  будет  бабе
наживать нового ребенка,  если лошади задавят того,  который у нее на руках.
Баба  бойко отшучивалась,  а  публика добродушно хохотала.  Но  сзади Андрей
расслышал  голоса,   продолжавшие  какой-то  спор,  очевидно,  политического
характера.
 - Ну вот выдумал - на царя! Говорят тебе, господа на господ пошли. А то
- на царя! Да кто на него руку-то подымет? Ведь его ни пуля, ничто не берет.
 Андрей повернул голову.  Говоривший был  человек средних лет,  в  синей
чуйке, по-видимому, мелкий лавочник. Его собеседник, на вид не то дьячок, не
то пономарь, что-то ответил, но так тихо, что ничего нельзя было расслышать.
 Направо от Андрея деревенский мужик в  сером кафтане с  худым загорелым
лицом  и  жидкой  седой,  выпяченной вперед  бородкой разговаривал с  другим
мужиком тоже о политике, хотя об этом не сразу можно было догадаться.
 - Так  вот  они четверых-то  тогда и  захватили,  тех самых,  что нынче
казнить будут.  А  пятый,  что был у  них за атамана,  как увидел,  что дело
плохо, обернулся рыжим котом и шмыг в трубу. Так его и не поймали. Да только
на третий день приходит это начальство,  чтоб дом семью печатями печатать, а
рыжий-то кот -  шасть в  дверь.  Тут его сейчас цап-царап -  и  к  архиерею.
Теперь владыко,  сказывают,  по святым книгам его отчитывает,  чтоб он опять
человеческий образ принял.
 - Ну! - воскликнул удивленный слушатель.
 - Верно говорю. Сказывают, было в ведомостях.
 Андрей вспомнил, что газетчики действительно заработали немало пятачков
сообщениями о  рыжей  Зининой кошке,  которую нашли  мяукающей от  голода  в
опустелой квартире, спустя несколько дней после ареста. Из всех подробностей
катастрофы  этот   факт,   по-видимому,   всего   сильнее  поразил  народное
воображение и дал повод к созданию нелепой легенды.
 Вдруг по  толпе пробежал какой-то  шум,  и  вся она всколыхнулась,  как
лесная заросль при приближении бури.
 - Едут, едут! - пронесся шепот тысячи голосов.
 Все  разговоры  мгновенно  прекратились на  полуслове.  Среди  мертвого
молчания вдали послышался бой барабана.
 Вестовой проскакал по  направлению к  месту казни.  Рысью проехал отряд
казаков,  гарцуя на своих горячих лошадях.  Толпа провожала их взглядом,  но
никто не обернулся за ними вслед.  Все глаза были обращены в одну сторону, с
одним и тем же выражением страха и ожидания.  Наконец то, для чего собрались
и  чего  с  таким напряжением ждали эти  тысячи людей,  показалось вдали,  и
нервная дрожь пробежала по  многоголовой толпе,  составлявшей в  эту  минуту
одно тело.
 На  бледном фоне  неба Андрей увидел волнующуюся линию черных киверов и
лес пик, а сквозь них туманные очертания, напоминающие человеческие головы и
плечи.  Все это - туманные очертания, и щетина пик, и черная волнистая линия
под  ними  -  казалось частью какого-то  огромного чудовища,  подвигавшегося
вперед тихо-тихо, как черепаха.
 Вот процессия подошла ближе,  и  уже можно разглядеть ее лучше.  Андрей
видел теперь колесницу,  лошадей,  кучера,  даже лицо кучера;  но  как он ни
напрягал  зрение,  он  не  мог  разглядеть лиц  четырех  человеческих фигур,
возвышавшихся над поездом. Наконец он понял почему.
 Осужденные были  обращены к  нему  спиной,  сидя  на  высокой скамье  с
плечами, привязанными к спинке широкими черными ремнями. На всех было надето
что-то серое, неуклюжее, бесформенное, точно они были завернуты в одеяла. Но
вот  фигуры еще приблизились,  все такие же  бесформенные и  одинаковые,  но
Андрей различал теперь цвет их волос и  узнал по каштановым волосам Василия,
по темно-русым -  Бориса и по более светлым - Бочарова. Но он все еще не мог
признать Зины в  фигуре,  сидевшей по правую сторону Бориса.  С развеваемыми
ветром кудрями на непокрытой голове она казалась мальчиком.
 "Ее остригли, чтобы удобнее было повесить", - догадался он наконец.
 Над головами осужденных пролетела какая-то птица,  бесцветно окрашенная
бесцветным колоритом серого неба:  не то голубь,  не то ворон, не то кобчик.
Она,  казалось,  заглянула в  эти четыре обращенные к  ней лица и  увидела с
высоты четыре столба с перекладинами,  ожидавшие их там,  на черном помосте,
и,  точно охваченная паническим страхом,  она  понеслась прочь,  как  только
могли  нести ее  сильные крылья.  О,  как  он  позавидовал этому счастливому
созданию,  которое могло  улететь далеко-далеко от  грешной,  залитой кровью
земли! Будь у него даже крылья, он не мог бы теперь двинуться с места.
 Дрожа как в лихорадке,  со страшно бьющимся сердцем,  он стоял, не смея
моргнуть,  чтобы не  пропустить того мгновения,  когда он  сможет обменяться
взглядом с  осужденными.  И  в  то  же  время  он  боялся  этого  мгновения,
предчувствуя,  что с ним связано что-то ужасное.  Он убежал бы,  если бы его
ноги  не  были пригвождены к  земле,  как  глаза его  были прикованы к  этим
четырем высоко поднимавшимся фигурам.
 Борис   повернулся  на   скамье,   подвинув  своими   сильными  плечами
связывавшие его ремни, и обратился лицом влево. Андрей видел его в профиль и
по движению губ догадался, что тот говорит что-то толпе. Борис несколько раз
уже  пытался это  делать  в  продолжение пути.  Но  бой  барабанов стал  так
оглушителен,  что  нельзя  было  разобрать ни  одного слова.  Борис  оставил
напрасные усилия и гневно откинулся назад.  Еще несколько поворотов колес, и
Андрей увидел их всех прямо в лицо.  Они сидели в ряд, опираясь на одну и ту
же доску.
 Лицо Бориса дышало гневом бойца,  пересиленного числом,  скованного, но
не покорившегося до конца. Василий тихо разговаривал с Бочаровым, сидевшим с
краю.  Он  говорил,  очевидно,  что-то  ободряющее,  так как на  губах юноши
показалась слабая улыбка.  На  этом  возвышении черты лица  Василия утратили
свойственный  им  оттенок  грубости.   Безгранично  спокойный,  серьезный  и
мужественный,  он казался теперь Андрею совсем не тем человеком, которого он
прежде знал.
 Но со всяких подмостков над толпой царит женщина.  Все эти тысячи глаз,
казалось,  смотрели на  одно лицо,  видели одну фигуру -  ту,  что сидела по
правую руку Бориса.  Прекрасная,  как только может быть прекрасна женщина, с
головой, окруженной как бы ореолом светлых развевающихся волос, она обводила
добрым,  жалостливым взглядом теснившуюся у  ее ног толпу,  у  которой в эту
минуту было к  ней  одно чувство.  Она  кого-то  искала там глазами В  своем
прощальном письме,  еще не полученном Андреем в это время,  она писала,  что
все они были бы  рады,  если бы кто-нибудь из друзей стал на видном месте на
пути к эшафоту,  чтобы они могли увидеть друг друга. Она ожидала, что придет
именно Андрей,  и наконец нашла его в толпе.  Он стоял совсем близко внизу с
поднятой к ней головою. Их глаза встретились.
 Ни тогда, ни после Андрей не мог понять, как это сделалось, но только в
эту минуту все изменилось в  нем,  точно в этом добром,  жалостливом взгляде
были какие-то чары.  Тревога и страх, негодование, жалость, месть - все было
забыто, все потонуло в каком-то великом, невыразимом чувстве, охватившем все
его существо. Это было нечто большее, чем энтузиазм, большее, чем готовность
на  всякие  жертвы.  Это  была  положительная жажда  мученичества,  внезапно
пробудившаяся в  нем.  Он всегда порицал это чувство в  других и считал себя
самого совершенно к  нему неспособным,  но теперь оно переполнило его душу и
сердце,  трепетало в каждой фибре его существа. Быть там, среди них, на этой
черной,  позорной колеснице,  с  плечами,  привязанными к  деревянной доске,
подобно этой женщине, склоняющей над толпою свое лучезарное лицо, - это была
не казнь,  не жертва, а выполнение страстного желания, осуществление мечты о
высочайшем счастье!  Забывши место,  толпу,  опасность,  все, повинуясь лишь
неодолимому порыву,  он сделал шаг вперед,  протянув к ней обе руки. Если он
не  крикнул громко что-нибудь,  что бесповоротно погубило бы его,  то только
потому,  что голос отказался повиноваться ему.  А может быть, его слова были
заглушены барабанным боем, так же точно, как его движение затерялось в общей
толкотне толпы. С обеих сторон улицы народ ринулся вперед, присоединившись к
громадной толпе, шедшей следом за процессией.
 Когда туман,  застлавший на минуту глаза Андрея,  рассеялся, он увидел,
что  невдалеке  от  него  происходит  какая-то  свалка.   Двое  полицейских,
подхватив какого-то человека под руки - как дьякона, когда вводят архиерея в
церковь,  -  тащили его,  очевидно,  в участок. К своему крайнему удивлению,
Андрей узнал в арестованном того самого мужика,  который рассказывал о рыжем
коте  и  отчитывании.  По-своему взволнованный видом  осужденных,  он  встал
посреди улицы на колени и,  положив земной поклон вослед им, принялся читать
за них какие-то молитвы.
 Процессия и  толпа удалились.  Андрей не  захотел за ними следовать.  К
чему? Разве не передали они ему свой последний, великий завет? Что могли они
сказать ему еще? Постоявши, пока колесница и толпа скрылись за углом, оставя
улицу почти пустую, он тихо удалился. Перед ним лежало безлюдное предместье.
Он  быстро пересек его  и  продолжал идти вперед,  не  замечая,  что оставил
мостовую и  идет уже по большой дороге,  окаймленной полями и огородами.  Он
был очень задумчив,  но уже не ошеломлен,  как поутру, так как теперь он мог
уже  рассуждать логически.  Думы  его  были  невеселые,  но  уже  по  другим
причинам, чем утром, и характер их был не тот.
 Мелкий  кустарник пересек  дорогу  длинной полосой.  Впереди показалась
обнаженная роща,  сквозь ветви  которой мелькало серое  небо.  По  очертанию
ближайших деревьев можно было узнать дуб.  Андрей повернул голову и,  окинув
взглядом местность,  тотчас узнал,  что  это была та  самая роща,  где шесть
месяцев  тому  назад  сестры  Дудоровы  устроили  свой  пикник.  Теперь  его
бесцельное шатание получило смысл: ему захотелось взглянуть на старое место,
как человеку,  вернувшемуся после многих лет на родину, хочется взглянуть на
кладбище, где лежит прах его родных и близких.
 Он нашел знакомую прогалинку.  Вот дерево,  под которым пела Вулич. Вот
место,  где горел костер.  Вот тут сидели Бочаров и  Дудоровы,  а  там стоял
Василий с  черпаком в руке.  Сколько было надежд,  сил,  энергии -  и что из
всего этого вышло!
 Кругом было уныло и  мертво.  Как крышка гроба,  давили серые свинцовые
тучи.  Самые деревья с торчащими вверх корявыми, узловатыми ветвями казались
черными исполинами,  в  немом мучении простирающими свои искалеченные руки к
безответному небу.  Но  вдруг солнечный луч скользнул между облаков,  и  все
разом преобразилось.  Свежие почки,  предвестницы обновленной жизни,  дотоле
незаметные,  кучками показались на  ветках.  Ярким  изумрудом засияла свежая
трава на  лужайке и  на  огромном поле  у  подножия холма;  заблестели белые
домики предместья. Вся природа весело улыбнулась в ответ на улыбку весеннего
неба.
 "Уж на какой ты радости разыгралося?"  -  грустным вопросом мелькнуло в
голове  Андрея.  Но  вдруг  сердце его  болезненно сжалось и  забилось,  как
подстреленная птица,  и  что-то  жгучее подступило ему  к  горлу:  он  вдруг
почувствовал,  не как догадку, а как несомненную, непоколебимую уверенность,
что теперь,  в  эту самую минуту,  все кончилось там,  на  черном помосте...
Закрыв лицо руками,  он опустился на кочку. Но он тотчас же снова вскочил на
ноги. Нет! Такое горе - священный залог. Его должно хранить и беречь целиком
в  самой глубине души,  до конца дней,  а не расточать в жалких и бесплодных
излияниях.
 Он быстро,  почти бегом,  направился обратно в  город.  Лицом к  лицу с
равнодушными,  быть может, враждебными людьми он сумеет сдержать в себе все:
он это знал.
 Город  понемногу принимал свой  повседневный вид.  Застывшая на  минуту
жизнь спешила войти в  обычную колею.  Предместье было еще  пусто,  так  как
отхлынувший поток людей еще не  успел до  него достигнуть.  Но  дальше начал
попадаться народ,  а  там  все  больше  и  больше.  Толпа  упилась вполне  и
лихорадочной  дрожью  ожидания,   и  замиранием  ужаса,   и  тем  оцепенелым
недоумением и грустью, которые наступают после подобных зрелищ. Все это было
оставлено позади.  Теперь народ двигался проворно и разговаривал громко, как
солдаты после долгого учения, где им пришлось поневоле молчать.
 Представление кончилось,  и  зрители расходились по домам.  Скольким из
них это зрелище заронило в  душу мысль или чувство,  которого они не забудут
всю жизнь?  А сколько таких, которые вынесли из него только лучший аппетит к
ожидающему их обеду?
 На конспиративной квартире собралось,  не сговорившись, человек восемь.
Среди них бросалось в глаза полное отсутствие женщин.  Многие из мужчин тоже
пришли  только  к  вечеру.  Между  присутствующими Андрей увидел,  к  своему
удивлению, и Жоржа, которого предполагал за тридевять земель, в Петербурге.
 Дело  в  том,  что  петербургский кружок  узнал  раньше самого Андрея о
взрыве в  квартире Заики,  так  как  об  этом  тотчас же  дано было знать по
телеграфу центральной петербургской полиции,  а  оттуда  известие немедленно
достигло секретными путями до революционеров.  Вместе с тем они узнали,  что
пребывание Андрея в  Дубравнике уже не тайна для полиции и что туда посылают
несколько знающих его в лицо шпионов.  Таня,  испуганная всем этим,  убедила
Жоржа  ехать немедленно в  Дубравник и  опередить таким образом отправляемых
шпионов.
 Но Жорж не спешил сообщить Андрею о причине своего приезда, и Андрей не
спешил его расспрашивать.  Они наскоро пожали друг другу руки,  и Жорж молча
подвинулся на диване, давая место Андрею. Тот сел, и оба стали слушать.
 Всеобщее  внимание приковал человек  средних  лет,  с  гладко  выбритым
лицом,  по прозванию "Дядя".  В качестве чиновника на государственной службе
он  имел  право доступа на  самый черный помост,  и  он  воспользовался этим
правом,  чтобы приговоренные увидели хоть  одно  дружеское лицо  среди своих
врагов.  Он  видел всю  процедуру казни и  теперь рассказывал о  ней ровным,
глухим голосом, просто, без всяких отступлений или комментариев.
 Два человека стояли около него.  Остальные сидели, кто на стуле, кто на
подоконнике или на  диване,  застывши в  различных позах,  не  шевелясь,  не
смотря друг на  друга.  Все слушали.  Никто не предлагал вопросов,  никто не
делал замечаний.
 Когда рассказ стал приближаться к роковому концу,  Андрей почувствовал,
что Жоржа начинает подергивать нервная дрожь. Он крепко сжал его за локоть и
потянул книзу,  чтоб он не разнервничался и не помешал слушать. Жорж сдержал
себя и выслушал до конца ужасные,  жестокие подробности. Но тут его нервы не
выдержали. С ним сделалась истерика.
 - Перестань,  баба!  - злобно вскричал Андрей, вскочив с своего места и
тряся его за плечо. - Кровью, а не слезами отвечают на такие вещи!
 Великая и  страшная мысль зародилась в эту минуту в его душе.  Но он не
высказал ее. Ему нужно было много и много раз передумать ее про себя, прежде
чем  высказать вслух.  Есть  слова,  которые  преступно бросать на  ветер  и
позорно брать назад, раз они высказаны.
 Жорж успокоился через несколько времени,  и они присоединились к кружку
толковавших между собою товарищей. Все только и говорили что о необходимости
скорой   мести.    Генерал-губернатор,   прокурор,   жандармский   полковник
выставлялись "кандидатами", на головы которых должен был пасть удар.
 Один Андрей молчал. "Все это было бы недурно, - думал он, - но стоит ли
игра свеч?  Какая польза в  этих ничтожных нападениях на  ничтожных людишек,
которые все,  от мала до велика, не больше как пешки, без собственной воли и
власти?  Сколько бы  их  ни перебили,  гнусное здание деспотизма от этого не
пошатнется.  На  каждый удар правительство всегда может ответить десятью,  и
революция выродится в мелкую борьбу между полицией и конспираторами. Если уж
бить,  так надо целить выше,  -  в  того,  кто является краеугольным камнем,
главою всей системы".