е
возвращавшейся с  казни равнодушной толпы я  задавал себе те  же вопросы,  и
много горьких мыслей передумал я.  Наша миссия очень тяжелая,  но  мы должны
выполнить ее  до  конца.  Что бы выиграла Россия,  если бы мы не отплачивали
ударом за удар, а продолжали обучение и пропаганду в деревушках и закоулках,
как советует Лена?  Правда,  нас бы не вешали.  Но что тут хорошего?  Нас бы
арестовывали  и   ссылали  в   Сибирь  или  оставляли  бы  гнить  в  тюрьмах
по-прежнему.  Мы не оказались бы в лучшем положении, чем теперь, и ни одного
лишнего дня, ни одного лишнего часа нам не дали бы посвятить народному делу.
Нет,  нам  не  дадут свободы в  награду за  примерное поведение.  Мы  должны
бороться за  нее всяким оружием.  Если при этом нам придется страдать -  тем
лучше!  Наши страдания будут новым оружием в наших руках.  Пусть нас вешают,
пусть нас расстреливают,  пусть нас убивают в одиночных камерах!  Чем больше
нас будут мучить, тем больше будет расти число наших последователей. Я хотел
бы,  чтобы меня рвали на  части,  жгли на медленном огне на лобном месте!  -
закончил он полушепотом, впиваясь в нее сверкающими глазами.
 Таня с  ужасом почувствовала,  что почва уходит из-под ее  ног.  Она не
знала, что сказать, что делать. А уступить было слишком ужасно.
 - Подожди минутку...  Андрей,  дорогой! - вскричала она, схватив его за
руку, как будто он собирался тотчас же ее покинуть. - Одну минуту. Мне нужно
тебе сказать что-то... что-то очень важное. Только я забыла, что именно. Все
это так мучительно, что у меня голова пошла кругом... Дай мне подумать...
 Она стояла возле него с опущенными глазами и с поникшей головой.
 - Я  буду ждать,  сколько хочешь,  родная,  -  сказал Андрей,  целуя ее
похолодевший лоб. - Оставим этот разговор на сегодня.
 Она  отрицательно покачала головой.  Нет,  она  найдет,  она  сейчас же
вспомнит, что ей хотелось ему сказать.
 - Крестьянство,  верующее в царя...  нет,  не то!..  Та часть общества,
которая остается теперь нейтральной... Не то, опять не то!
 Вдруг она задрожала всем телом,  и самые губы ее побледнели.  Она нашла
свой великий аргумент,  который был ей оплотом, и увидела, как он был слаб и
в то же время как ужасен!
 - Что будет со мною, когда они убьют тебя! - вырвалось у нее, и, закрыв
глаза рукою, она откинула голову назад.
 - Бедное дитя мое,  моя голубка! - воскликнул Андрей, сжимая ее в своих
объятиях.  -  Я знаю,  как тяжел твой крест,  я знаю, что остающимся в живых
хуже приходится,  чем тем,  которые идут на гибель.  Но,  поверь,  и  мне не
легко.  Жизнь мне дорога,  особенно с того дня, как ты меня полюбила. Горько
бросать ее,  расставаться с  тобою и  идти на казнь,  между тем как я мог бы
быть так счастлив!  Я дорого бы дал,  чтобы чаша сия миновала нас. Но она не
минует.  Удар  должен быть нанесен.  Отказаться от  нападения из-за  любви к
тебе?  Да я чувствовал бы себя трусом, лжецом, изменником нашему делу, нашей
родине.  Лучше утопиться в первой попавшейся грязной луже,  чем жить с таким
укором совести.  Как мог бы я  это вынести и что сталось бы с нашей любовью?
Прости,  дорогая,  за боль,  которую я причиняю тебе. Но подумай только, что
значат все наши страдания, если нам удастся хоть на один день ускорить конец
всем ужасам, окружающим нас?
 Андрей говорил упавшим голосом, переходившим часто в шепот. Он утомился
в неестественной борьбе и не мог продолжать ее долее. Теперь он просил мира,
пощады, и простые слова его смягчили сердце Тани и произвели в ней перемену,
когда он меньше всего ожидал ее.
 В  любовь женщины,  когда она действительно любит,  как бы романтично и
экзальтировано  ни  было  это  чувство,  всегда  входит  элемент  жалости  и
материнской заботливости.  Именно  эту  струну  в  Тане  задел  Андрей своим
утомленным,  обрывавшимся голосом.  Он не убедил ее: вернее, Таня хорошенько
не знала, убедил он ее или нет, потому что она забыла все его доводы. Но она
сдалась. Она так глубоко его жалела, что не в силах была отягчать его участь
своим сопротивлением.
 Лицо ее смягчилось.  Глаза снова засияли любовью и нежностью,  пока она
дрожащей рукой ласкала его голову,  лежавшую на ее коленях.  Она успокаивала
его кроткими,  умиротворяющими речами, а мысленно награждала самыми нежными,
ласкающими именами.
 Будущее представлялось ей  мрачною бездною.  Угадать,  что последует за
покушением,  было ей так же трудно,  как узнать,  что ждет ее за гробом.  Но
зато она  ясно видела,  что  ей  следует делать теперь.  Она была ему женой,
сестрой,  товарищем,  и  она должна по мере сил своих поддерживать его в его
тяжелом испытании.  Она решилась облегчить его участь,  взяв на свои молодые
плечи часть его бремени.
 Теперь она была гораздо спокойнее,  и  в  ее грустных больших глазах не
видно было слез.  Но внутренне сердце ее обливалось кровью - не за себя уже.
Скорбь о нем заслонила ее собственные муки.


 Глава VIII

ДВА ПОКОЛЕНИЯ

 Андрей внес свое предложение. Оно было принято.
 Обширная и  сложная машина заговора была пущена в ход и уже значительно
подвинулась в своей таинственной работе.
 Однажды вечером,  недели две спустя после его возвращения в  Петербург,
Андрей переходил Тучков мост,  направляясь к  Дворцовой площади.  Он все еще
проживал на старой квартире, но кое-какие симптомы указывали, что она уже не
совсем безопасна и что,  следовательно,  пора переезжать. По этой же причине
Андрей теперь сделал большой крюк,  хотя мог  бы  значительно сократить себе
дорогу, спустившись к Гагаринскому перевозу.
 Он шел к Репину и принимал все меры предосторожности, чтобы не привести
за собою шпионов,  которые могли вертеться около его дома.  Репин просил его
прийти по важному делу Андрея не удивило такое приглашение,  и он сообразил,
что  оно,  вероятно,  касается "дела"  вообще или  его  лично.  Ему  не  раз
приходилось вести с Репиным деловые разговоры.
 Репин приготовился к  посещению Андрея и  ждал  его  в  своем кабинете,
предварительно распорядившись никого не принимать.  Лицо его было озабоченно
и встревоженно,  когда, усевшись за стол, освещенный двумя свечами в кованых
медных подсвечниках,  он рассеянно стал перебирать бумаги.  Он хотел сделать
Андрею одно предложение,  которое горячо принимал к  сердцу,  и  у него были
веские основания, чтобы не откладывать дела в долгий ящик.
 Когда   революционеры  затевают   какое-нибудь   серьезное   дело,   то
обыкновенно даже  не  принимающие участия в  конспирациях догадываются,  что
готовится что-то.  Волнение и смутное предчувствие опасности охватывают всех
и каждого.  Со стороны конспираторов в такое время замечается необыкновенная
осторожность  по  отношению  к   полиции.   Они  с  особенной  заботливостью
предупреждают сочувствующих и  всякого  рода  случайных пособников,  советуя
быть наготове ввиду неожиданного обыска. Они вывозят компрометирующие бумаги
и подпольную литературу из квартир, где в другое время они валялись почти на
виду Случается, что наиболее впечатлительные из конспираторов принимают даже
удрученный  вид,  когда  именно  следовало  бы  представляться спокойными  и
веселыми.  Вот  почему,  даже  когда тайна предстоящего акта сохранена самым
тщательным  образом,  те,  которые  умеют  читать  знамения  времени,  часто
предвидят, что что-то должно случиться.
 Репин   принадлежал   к   тому   большому   и   разнообразному   классу
сочувствующих,  среди  которых вращаются революционеры.  С  жгучим вниманием
следил  он  за  зловещими признаками и  многозначительными симптомами и  был
почти уверен,  что Россия -  накануне нового революционного взрыва. Он давно
не видал никого из активных революционеров,  но встретился с Таней несколько
дней тому назад в  доме одного из  своих друзей.  Им  не  удалось поговорить
наедине,  но ее расстроенный и  сосредоточенный вид более чем подтвердил его
мрачные опасения.  Тревоги подпольной жизни, очевидно, усилились, потому что
никогда еще не видал он ее в  таком состоянии.  Он знал,  что ему не удастся
вырвать ее из этой жизни,  но ему пришло в  голову хотя на время укрыть ее и
Андрея от огня. Он решил попытаться.
 После дочери больше всего приходился ему  по  сердцу его необыкновенный
зять.  Если бы ему довелось выбирать мужа Тане, то он, конечно, искал бы его
не в  рядах конспираторов.  Но раз сама Таня присоединилась к  революционной
партии,  Репину  пришлось помириться с  ее  выбором,  и  в  конце  концов он
искренне полюбил своего зятя.  Если  бы  Андрей принадлежал к  менее крайней
фракции революционной партии,  то  Репин был бы вполне доволен выбором своей
дочери.  Они  были  в  очень хороших отношениях,  и  Андрей навещал старика,
насколько  то  позволяли  осторожность и  его  собственная усиленная работа.
Репин знал о  многом,  что касалось самого Андрея,  который был с  ним очень
откровенен -  поскольку  откровенность возможна  между  конспиратором и  его
надежным другом. Таня держала себя с отцом несколько сдержаннее.
 Приключения Андрея  в  Дубравнике и  опасность  его  положения не  были
тайной для Репина.  Он  поэтому рассудил,  что теперь как раз пора Андрею на
время сойти со сцены. Вот почему он думал, что его предложение будет принято
и им и Таней.
 Он  радушно  приветствовал  Андрея,   которого  не  видал  со  дня  его
возвращения, и осведомился о Тане.
 Андрей ответил, что Таня совершенно здорова.
 - Нам  так  же  трудно  заболеть,  как  саламандре схватить насморк,  -
прибавил он. - В нашем подпольном мире стоит такая высокая температура, что,
пожалуй, никакие микробы не выдержат.
 Он улыбнулся, но только губами. Глаза его смотрели серьезно.
 - Вам,  пожалуй,  жарче всех  приходится?  Мне  сообщали,  что  полиции
достался большой  нагоняй специально из-за  вас  и  что  она  теперь  жаждет
отместки.  Полицеймейстер сказал,  что  перевернет весь город вверх дном,  а
раздобудет вас - живым или мертвым.
 - Это легче сказать,  чем сделать,  - заметил спокойно Андрей. - Они не
раз так же хвастали и в других случаях.
 - Однако начать хоть бы с того, что им известно, что вы в Петербурге, -
чего вы,  вероятно,  не ожидали.  Они могут сделать еще шаг вперед. Лучше не
играть с огнем.  Не думаете ли вы, что вам следовало бы поуняться и съездить
на время за границу? Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить...
 Андрей отрицательно покачал головой.
 - Не торопитесь с  отказом!  -  воскликнул Репин.  -  Дайте мне сказать
свое...  Вы  ничего не  потеряете,  отдохнув несколько месяцев.  А  для Тани
поездка была  бы  особенно благотворна.  Она  может позаняться,  почитать на
свободе.  Надеюсь,  вы не станете отрицать,  что знание полезно и  для вашей
братии, революционеров.
 - Нет, не стану.
 - Видите,   значит,  в  моем  предложении  есть  кое-какой  смысл.  Она
наберется знаний для будущего,  вы сотрете с себя кое-что из прошлого, и оба
вернетесь  в  более  спокойное  время.  Чем  позже,  тем  лучше,  если  меня
послушаетесь.  Если вас останавливают денежные соображения,  то  об  этом не
думайте. Я обязуюсь посылать вам сколько нужно. Что вы скажете на это?
 Андрей думал не  о  плане целиком,  как  полагал Репин,  потому что его
лично он не мог касаться,  но у него мелькнула мысль,  что Тане недурно было
бы" уехать...  Впрочем, нет! И для нее не может быть речи об отъезде. Она ни
за  что не  согласится уехать из  России,  именно теперь,  даже на  короткое
время.
 - Вы  очень добры,  -  сказал он,  -  но мне невозможно воспользоваться
вашим предложением, и я сомневаюсь, примет ли его Таня. Но вот что вы можете
сделать для нас. Скажите, когда вы думаете перебраться на дачу?
 - Через месяц. Может быть, немного раньше. Но что вам до этого или ей?
 - Было бы недурно, - сказал Андрей, - если б вы уехали пораньше и взяли
Таню с собою месяца на три или на четыре.
 Зная,  как Таня любит своего отца,  он думал, что ей, может быть, легче
будет пережить это время в его обществе.  Она уже заранее согласилась, чтобы
доставить удовольствие Андрею:  сама  же  она  не  видела  в  этом  никакого
облегчения.
 Репин возразил,  что всегда рад Тане и  что она может оставаться у него
сколько угодно.  Укрыть ее на целых четыре месяца -  дело хорошее.  Но такое
решение  -  жалкий  компромисс.  Он  продолжал настаивать на  их  поездке за
границу,  указывая на  все  преимущества такого плана  перед укрывательством
одного из них - именно того, который наименее подвергался риску.
 - Нет,  -  сказал Андрей решительным тоном. - Я не могу теперь оставить
Петербург ни  под каким предлогом.  Бесполезно дольше спорить.  Оставим этот
разговор.
 Лицо Репина потемнело.  Этот тон, это упрямство и притом желание укрыть
Таню на  время ясно указывали,  что готовится что-то громадное и  что Андрей
будет одним из главных участников.
 - Опять какое-нибудь адское предприятие? - спросил он тихо.
 - Да, нечто в этом роде, - уклончиво ответил Андрей.
 С минуту оба помолчали.
 - А все-таки я думаю, что вам не к чему так торопиться ломать себе шею.
Вы достаточно рисковали жизнью за последнее время. Как раз теперь недурно бы
отдохнуть, - произнес наконец Репин.
 - Невозможно,  -  возразил Андрей.  - Солдатам не полагается уходить со
службы  во  время  войны,  из-за  того  что  они  раньше подвергались многим
опасностям.
 - Да,  но  от  времени  до  времени их  увольняют в  отпуск,  если  уже
продолжать ваше сравнение.
 - Иногда да,  иногда и  нет,  и вот мы теперь именно в таком положении,
когда отпуск невозможен, - ответил Андрей.
 Такая несокрушимая энергия и мужество, собственно говоря, и располагали
Репина в пользу революционеров вообще и Андрея в особенности. Сам он был так
пропитан скептицизмом и видел вокруг себя так много трусости и эгоизма,  что
не мог не восхищаться цельностью их натур.  Не будучи в  состоянии разделять
их энтузиазма к делу, он чувствовал к ним горячую личную симпатию.
 Но теперь,  когда его проект окончательно разрушался, раздражение взяло
у  него верх над всем остальным.  Он  рассердился на  Андрея за его,  как он
подумал, нелепое упрямство.
 - И это ваше последнее слово? - спросил он.
 - Да. Не будем больше говорить об этом.
 - Положим,  я  знаю  по  опыту,  какой вы  несговорчивый народ.  У  вас
положительная страсть к  самоистреблению,  и  вы будете идти напролом до тех
пор,  пока  у  вас  останется  хоть  капля  крови.  Фанатиков аргументами не
проберешь. Они неизлечимы
 - "И ты,  Брут,  туда же?" -  воскликнул Андрей с горькой усмешкой. - Я
думал,  что  вы  нас лучше знаете.  Фанатики,  вы  говорите!  Я  сомневаюсь,
существует ли  такая  порода во  плоти  и  крови.  Я,  по  крайней мере,  не
встречался с  ними на своем веку,  а опыта,  и еще какого разнообразного,  у
меня, кажется, достаточно. Нет, мы не фанатики, если уже допустить, что есть
какой-нибудь смысл в  этом слове.  Мы благоразумные,  деловые люди,  и  жить
хотим,  уверяю вас, и вполне способны оценить все радости жизни, если только
при этом не приходится подавлять в самом себе наше лучшее я.
 - Да, - протянул Репин, - но ваше лучшее я требует так много для своего
удовлетворения.  И  если  вы  не  можете  этого  получить,  вы  приходите  в
неистовство, как дети, которые требуют луны.
 Он  продолжал в  том же  духе.  Рассердившись на  Андрея,  он  дал волю
накопившейся досаде и с особенным ожесточением напал на революционеров.
 Он  говорил  о   бесплодности  их  усилий,   о  безрассудности  вызовов
правительству, усиливающих деспотизм, против которого они направлены, о том,
что  революционеры делают  совершенно  невыносимой жизнь  всей  образованной
России, которая, утверждал Репин, тоже имеет право на существование.
 Вначале Андрей  защищался полушутя.  Он  привык к  нападкам Репина,  но
предмет разговора был слишком близок,  чтобы не волновать его,  и  последнее
обвинение его взорвало.
 - Я знаю,  -  сказал он,  -  что ваша образованная,  либеральная Россия
очень заботится о своем праве на существование,  а также и о своем комфорте.
Было бы гораздо лучше для страны, если бы она поменьше об этом заботилась.
 - Так вы бы хотели,  чтобы мы все вышли на улицу и начали бросать бомбы
во всех проходящих полицейских? - спросил иронически Репин.
 - Что за бессмыслица?  - горячился Андрей. - Вам нет надобности бросать
бомбы -  боритесь своим собственным оружием.  Но боритесь же,  если вы люди!
Будем бороться сообща. Тогда мы будем достаточно сильны, чтобы дать конечную
битву самодержавию и низвергнуть его.  Но пока вы ползаете и хныкаете, вы не
имеете права упрекать нас за  то,  что мы  не лижем бьющей нас руки.  Если в
своем слепом бешенстве правительство распространяет и  на вас преследования,
вы можете разодрать свои одежды и  посыпать головы пеплом,  но помните,  что
вам достается по заслугам.  Нечего жаловаться, - это недостойно и совершенно
бесполезно: хотя бы вы охрипли от проклятий, упреков и просьб, мы не обратим
на них никакого внимания.
 - Кто говорит об упреках?  -  сказал Репин, нетерпеливо махнув рукой. -
Лично  вы,  может быть,  и  правы,  теряя рассудок вследствие исключительных
преследований.   Но   это  могло  бы   служить  оправданием  для  отдельного
преступника перед  судом  присяжных,  а  не  для  политической партии  перед
общественным мнением.  Если вы хотите служить своей стране,  вы должны уметь
сдерживать свои страстные порывы,  когда они не  могут привести ни  к  чему,
кроме поражений и бедствий.
 - Поражений и бедствий! - воскликнул Андрей. - Уверены ли вы в этом? От
копеечной свечи Москва сгорела,  а  мы бросили в сердце матушки-России целую
головню.  Никто не  может предвидеть будущего или быть ответственным за  то,
что в  нем скрывается.  Мы делаем что можем в настоящем;  мы показали пример
мужественного  восстания,  которое  никогда  не  пропадет  для  порабощенной
страны.  Скажу даже,  что мы  возвратили русским самоуважение,  спасли честь
русского имени, которое перестало быть синонимом раба.
 - Тем,  что показали отсутствие в  русских способности к  чему бы то ни
было, кроме мелких нападений на отдельные личности? Этим, что ли?
 - А кто виноват?  -  отпарировал Андрей,  раздраженный тоном Репина.  -
Никак не мы,  а либеральная Россия,  которая держится в стороне от борьбы за
свободу, тогда как мы, ваши собственные дети, боремся и погибаем тысячами.
 Андрей не относил своих слов лично к Репину, который, скорее, составлял
исключение.  Но по той или другой причине Репин живо почувствовал упрек.  Он
молчал  несколько времени.  Когда  он  снова  заговорил,  его  голос  и  тон
совершенно изменились.
 - Допустим,  что это так,  -  сказал он. - Мы, так называемое общество,
все трусы.  Но так как вам нас не переделать, вы должны признать это за факт
русской жизни. Тем более для вас нет причин биться головой об стену.
 - Наше положение не так еще безнадежно,  - отвечал смягчившийся Андрей.
- Мы рассчитываем не на одно общество и надеемся, что оно тоже исправится со
временем,  когда  в  него  вольется новая  кровь.  Недаром какой-то  великий
философ сказал,  что  чем  выше  вы  цените людей,  тем  меньше вы  рискуете
ошибиться в своих ожиданиях.
 На это Репин заметил,  что,  насколько он знаком с философами, никто из
них  не  говорил  ничего  подобного,  а  один  даже  выразился в  совершенно
противоположном смысле.
 - В таком случае им следовало это сказать,  -  ответил Андрей. - А если
они не сказали, то они все медного гроша не стоят.
 Он взял шляпу и стал натягивать перчатки.
 - Прощайте,  Григорий Александрович,  -  сказал он,  -  не знаю,  когда
свидимся еще раз.
 Он ничего не мог прибавить из опасения выдать свою тайну.
 Они попрощались сердечно,  как и встретились,  и Репин повторил Андрею,
что  его  дом  и  связи всегда к  его  услугам,  как  только ему  что-нибудь
понадобится.
 Андрей  только кивнул головой,  как  бы  давая  знать,  что  понимает и
благодарен.  Но  на  лице  у  него  промелькнуло странное  выражение,  смысл
которого Репин разгадал только впоследствии.


 Глава IX

СОН АНДРЕ