ало  внимания на  робкую  девушку,  принимавшую слабое
участие в  разговоре.  Теперь же в  нем проснулся инстинкт вербовщика,  и он
внимательно всмотрелся  в  нее.  Ее  свежее  молодое  лицо  глядело  умно  и
серьезно,  а  блестящие карие  глаза  были  большей частью опущены вниз.  Ее
маленькая энергическая фигурка была одета в простое черное платье -  обычный
костюм революционерок.
 За обедом он стал расспрашивать ее об ее занятиях и планах и узнал, что
она член тайного студенческого кружка для самообразования. Ему нетрудно было
догадаться,  что  она  руководила кружком.  Она  ехала в  Швейцарию с  целью
закончить свое образование.  Андрей советовал ей направиться в  Женеву,  где
легко будет устроиться, и дал ей письмо к Лене.
 Поезд отходил в четыре часа.  Давид дал отъезжающим все нужные указания
и много полезных советов.  Но его материнская заботливость исчезла.  Они уже
не находились под его опекой, и вся его внимательность и предупредительность
перенеслись теперь на Андрея.  Они вдвоем направились в гостиницу,  и решено
было,  что  Давид переселится туда  же.  Они  должны были провести в  городе
субботний день,  и  Давид сказал,  что  велит Шмулю быть  готовым к  утру  в
воскресенье.
 - Не раньше? - спросил Андрей.
 - Раньше нельзя,  если иметь дело с евреями,  - объяснил Давид. - Но по
эту сторону живет один человек; я могу его повидать, если хочешь.
 Андрей попросил так и сделать,  и Давид вскоре явился с известием,  что
некий Шмидт (контрабандист-немец) может перевести их через границу в  эту же
ночь,  если им угодно.  Андрей с радостью согласился: ему хотелось как можно
скорее попасть в  Петербург.  Давид тоже спешил,  так как у  него было много
дела на руках. Ввиду этого тотчас же послали за Шмидтом, который не замедлил
явиться.
 Шмидт был толстый и  круглый человек с  добродушным и  честным немецким
лицом,  одетый  как  фермер.  Он  вежливо  поздоровался с  Андреем и  сделал
несколько замечаний о погоде.  Затем прямо перешел к делу и сказал,  что все
готово.
 К  сожалению,  оказалось,  что  у  молодого человека было слишком много
багажа. Революционер, приезжающий на родину, должен быть хорошо одет и иметь
довольно  много  вещей  и   противоположность  оставляющим  отчизну.   Давид
протестовал против всяких задержек, чтобы не опоздать на поезд.
 После этого последовали быстрые и  короткие переговоры по-немецки между
Давидом и Шмидтом, за которыми Андрей не мог уследить. Он понял, однако, что
все кончилось к обоюдному удовольствию.  Немец взвалил себе на плечи чемодан
Андрея, и они направились все вместе к его дому.
 Это  был маленький двухэтажный домик с  хорошеньким палисадником.  Фрау
Шмидт,  степенная дама средних лет,  в белом чепце, вышла к ним и предложила
закусить.
 - Где Ганс? - спросил Шмидт.
 Ганс только что вернулся с  вечерних занятий в  школе и  переодевался у
себя в комнате.
 На зов отца сошел вниз краснощекий белокурый мальчик лет двенадцати, не
более,  в  широких  панталонах и  коротенькой узкой  курточке,  швы  которой
трескались под напором молодого развивающегося тела.
 - Возьми шляпу и  сведи этих господ к  серому камню за березой,  на том
холмике. Понимаешь?
 - Да, папа.
 - Живо! - прибавил Шмидт вслед сыну.
 - Хорошо, папа.
 Шмидт  пожелал гостям  доброго пути,  проводил их  до  калитки садика и
повторил наставления сыну.
 Ганс в них не нуждался. Он был серьезный мальчик, понимавший свое дело,
и уже обещал сделать честь профессии, которая переходила в их роде от отца к
сыну.  Без лишних разговоров он повел за собой путешественников,  причем его
круглое лицо светилось важностью и сознанием собственного достоинства.
 Оба  друга  следовали за  ним  на  некотором расстоянии.  Они  вышли из
деревни и  продолжали идти  несколько времени вдоль  ручейка,  через который
приятели Давида переправлялись незадолго перед  тем.  Потом  ручей  повернул
направо,  и  им пришлось идти по открытому болотистому месту,  где не было и
следа  проложенной  дороги.  Мальчик  не  выказывал,  однако,  ни  малейшего
колебания  и  продолжал идти  ровными  шагами,  слегка  балансируя короткими
толстыми руками и ни разу не оборачивая головы.
 Солнце уже село, и пурпурный отблеск неба придавал красоту даже унылому
пейзажу  Восточной  Пруссии.   Безграничная  равнина  расстилалась  по  всем
направлениям,  но  Андрей  подметил  уже  издали  соломенные  крыши  русской
деревни,  представляющие резкий  контраст  с  просторными домиками,  крытыми
красною черепицею,  на немецкой стороне. Не могло быть никакого сомнения. За
этими кустами была  Россия,  печальная родина,  так  сильно манившая к  себе
Андрея.  Через несколько минут он  ступит на  эту пропитанную слезами землю,
для которой готов рисковать жизнью.
 - Я очень жалею,  милый Давид,  - обратился он к своему спутнику, - что
нам так мало пришлось побыть вместе. Мне бы хотелось еще о многом поговорить
с тобой.
 - Я приблизительно через месяц вернусь в Петербург. Ты не уедешь до тех
пор, надеюсь?
 - Нет,  я  едва успею осмотреться за это время.  Ведь многoe изменилось
там,  вероятно.  Но  скажи,  пожалуйста,  многие из  наших разделяют взгляды
Зацепина?
 - Нет,  этого тебе бояться нечего.  Он  один из  немногих чудаков этого
рода.  У остальных - другие фантазии, и Жорж - их пророк. Ты, конечно, читал
его вещи?
 - Читал.
 - И тебе нравятся?
 - Да, очень. Почему ты спрашиваешь?
 - Я так и думал.  А что касается меня, то, если бы мне предстоял выбор,
я предпочел бы Зацепина.
 - Недалеко бы ты с ним ушел, - заметил Андрей.
 - Да.  Он ничего не видит дальше злобы сегодняшнего дня,  но он человек
этого дня, и его дело то самое, что все мы делаем. Ясно, чего можно ждать от
него,  чего нельзя.  Но  ваш брат,  русский,  терпеть не  может иметь дело с
положительными,  осязательными вещами,  вам  непременно  нужна  какая-нибудь
фантастическая бессмыслица,  чтобы морочить ею  свою голову.  Это  у  вас  в
крови, я полагаю.
 - Не будь так строг к нам,  -  заметил Андрей,  улыбаясь выходке своего
приятеля.  -  Если даже вера Жоржа в  Россию и  в  высокие добродетели наших
крестьян и  преувеличена,  то  что за  беда?  Разве ты не повторяешь того же
самого относительно твоих излюбленных немецких рабочих вообще,  и берлинских
в частности?
 - Это  совершенно  иное  дело,  -  сказал  Давид.  -  Это  не  вера,  а
предвидение будущего, основанное на твердых фактических данных.
 - Тех  же  щей,   да  пожиже  влей,   -  сказал  Андрей.  -  Нельзя  не
идеализировать того,  к  чему сильно привязан.  Со  всей твоей философией ты
ничуть  не  благоразумнее  нас.   Все  дело  в  том,  что  у  нас  различные
пристрастия. Мы сильно привязаны к нашему народу, а ты нет.
 Давид не сразу ответил. Слова Андрея затронули в нем больное место.
 - Да,  я  не привязан к вашему народу,  -  сказал он наконец медленным,
грустным голосом.  -  Да и как бы я мог привязаться к нему? Мы, евреи, любим
свой народ,  это все,  что у нас осталось на земле; по крайней мере, я люблю
его  глубоко и  горячо.  За  что  же  мне  любить ваших крестьян,  когда они
ненавидят мой народ и  варварски поступают с  мим?  Завтра они,  может быть,
разгромят дом моего отца,  честного рабочего,  как они громили тысячи других
работающих в поте лица евреев. Я могу жалеть ваших крестьян за их страдания,
все  равно как  бы  жалел абиссинских или  малайских рабов или вообще всякое
угнетенное существо,  но они не близки моему сердцу,  и  я не могу разделять
ваших мечтаний и  нелепого преклонения перед народом.  Что  же  касается так
называемого общества высших классов -  что,  кроме презрения,  могут внушить
эти  поголовные трусы?  Нет,  в  вашей  России нечем  дорожить.  Но  я  знаю
революционеров и  люблю  их  даже  больше,  чем  мой  собственный  народ.  Я
присоединился к  ним,  люблю их,  как  братьев,  и  это  единственная связь,
соединяющая  меня  с  вашей  страной.  Как  только  мы  покончим  с  царским
деспотизмом, я уеду навсегда и поселюсь где-нибудь в Германии.
 - И ты полагаешь,  - сказал Андрей нерешительным тоном, - что там будет
лучше? Ты забываешь грубость немецкой толпы, да одной ли только толпы...
 - Да,  -  ответил Давид с  грустным выражением в своих больших красивых
глазах,  -  мы,  евреи, чужие среди всех наций. Но все-таки немецкие рабочие
цивилизованны и  прогрессируют также в нравственном отношении,  и Германия -
единственная страна,  где мы чувствуем себя не совсем чужими.  -  Он опустил
голову и замолчал.
 Андрей был глубоко взволнован горем своего друга. Он приблизился к нему
и  тихонько положил ему руку на плечо.  Ему хотелось ободрить его.  Он хотел
сказать  ему,  что  варварство  русских  крестьян  происходит только  от  их
невежества,  что у них больший запас человечности и терпимости,  чем у какой
бы  то  ни  было  нации в  мире,  что,  когда они  будут хоть наполовину так
образованны,  как немцы, все средневековые предрассудки бесследно исчезнут у
них.
 Но   Андрею  помешал  высказать  все   это   краснощекий  представитель
конкурирующей расы, который в эту минуту подошел к ним со словами:
 - Спокойной ночи!
 - А, Ганс! - сказал Давид. - Ты уже идешь домой?
 - Да. Мама будет беспокоиться. Я должен спешить.
 Давид вынул из  жилетного кармана несколько зильбергрошей для  мальчика
и, потрепав его по розовой щеке, отпустил домой.
 - А  как же  с  границей?  Нам придется перебираться одним?  -  спросил
Андрей.
 - Граница? Мы уже перешли ее.
 - Когда?
 - Полчаса тому назад.
 - Странно! Я никого не заметил, даже ни одного часового.
 - Часовой,  вероятно,  зашел за  тот  холмик или в  какое-нибудь другое
место, откуда ни он не мог бы нас видеть, ни мы его.
 - Как это мило с его стороны, - сказал Андрей улыбаясь.
 - Это обычный прием, - ответил Давид. - Никто не может быть в претензии
на часового за то, что в известный момент от стоит в известном пункте своего
района.  А  за пару грошей,  если он только уверен,  что его не выдадут,  он
всегда готов постоять подольше там, где его попросят.
 - А если бы мы опоздали и он заметил бы нас, выйдя из своей засады?
 - Он бы повернулся и  побежал назад к прежнему месту,  нет и все...  Но
нам нельзя терять времени.  Пройдем прямо в  деревню,  чтоб нас не  заметили
жандармы: мы ведь уже в царских владениях.
 В  доме  Фомы Андрей с  радостью увидел свой чемодан,  доставленный уже
аккуратным немцем.  Они пришли на  станцию как раз за  пять минут перед тем,
как,  пыхтя и  грохоча,  и нее вкатил заграничный поезд.  Это был курьерский
поезд,  что  тоже было с  руки:  с  пассажирами курьерского поезда обходятся
всегда с  большим почтением,  чем с простыми смертными,  ездящими в почтовых
поездах.
 Андрей выбрал купе,  в котором был один только молодой человек, спавший
в  углу,  укутавши пледом свою  белокурую голову.  Жандарм,  ходивший взад и
вперед по платформе, вежливо помог ему втащить чемодан. Андрей пожал еще раз
руку  Давиду,  поезд  тронулся,  и  Андрей почувствовал себя  окончательно в
России.


 Глава V

ДВА ДРУГА

 Быстро вперед мчится черная змея с раскаленными глазами, то извиваясь и
распуская свой длинный,  сияющий хвост,  то  влетая,  как стрела,  в  темный
туннель,  пыхтя и  завывая в  своей борьбе с  пространством.  Но еще быстрее
красноокой змеи несутся мысли путешественника,  стремящегося навстречу своей
судьбе.
 После целого дня волнений Андрей очутился наедине с собою и задумался о
предстоявшей ему роли в деле,  ему хорошо знакомом много лет тому назад,  но
теперь для него совершенно новом.  Утренняя встреча с  русскими и несвязный,
шумный спор оставили на нем след.  Эти люди привезли с  собой струю русского
воздуха,  и Андрей почуял в нем нечто новое, смутившее его. Он почувствовал,
что  к   революционному  движению  примешалось  какое-то  побочное  течение,
несколько узкое и  исключительное,  но сильное и  неудержимое.  Станет ли он
содействовать союзу  этого движения с  более умеренными,  но  зато  и  более
многочисленными элементами общества?  Или  же  придется  поплыть  по  новому
течению,  чтобы не лишиться возможности действовать немедленно и  энергично?
Это выяснится только на месте.
 У  него вдруг заныло сердце при мысли о Борисе.  Уму и рассудительности
этого  человека он  доверял больше  всего  и  всегда  с  полной  готовностью
следовал его  советам.  При  одной  мысли,  что  никогда больше не  придется
говорить с  ним,  быть может,  никогда больше не свидеться,  самая поездка в
Петербург, казалось, утратила всю свою привлекательность для Андрея.
 "Что,  если и  Жоржа арестовали тем временем?" -  промелькнуло у него в
голове.
 Возможно и это.  Андрею в ту минуту казалось,  что несчастия никогда не
приходят в одиночку. Он настолько встревожился, что решил послать телеграмму
Жоржу, давая ему знать на условном языке о своем приезде. Так он и сделал на
первой  же  большой  станции  -  и  почувствовал облегчение,  как  будто  бы
телеграмма могла предотвратить опасность.
 Он  был  теперь совершенно уверен,  что  Жорж  выедет ему  навстречу на
вокзал,  и  охотно  вступил в  разговор со  своим  попутчиком -  тем  самым,
которого он принял накануне ночью за молодого человека со светлыми вьющимися
волосами.  К  утру,  когда путешественник проснулся и  его  можно было ближе
разглядеть, оказалось, что это был старик лет шестидесяти, без всяких кудрей
на  совершенно лысой голове.  Опасаясь сквозняков,  он надел на ночь вязаный
желтый колпак, который Андрей и принял впотьмах за волосы.
 Скука  длинного  путешествия располагает к  болтовне.  Старик  оказался
словоохотливым.  Он  не  мог  просидеть  двенадцать часов  лицом  к  лицу  с
человеком, не расспросив его, женат ли он или холост, помещик ли, купец, или
чиновник,  или же занимается какой-нибудь из свободных профессий.  Зато он с
готовностью распространялся и о своих собственных делах.  Они разговорились.
Андрей выдал себя за коммерсанта. Его собеседник оказался столоначальником в
министерстве  государственных  имуществ  и  возвращался  домой  после  зимы,
проведенной за  границей.  От  впечатлений,  вынесенных из чужих стран,  они
перешли к  разговору о  родине,  и  старик показался Андрею одним  из  самых
недовольных русскими порядками людей.  Он  не  уважал  властей,  видел  одни
только глупости в  действиях и  мерах правительства,  начиная с освобождения
крестьян.  Он  не верил в  прочность существующих учреждений и  не считал ее
желательной,   потому  что   все  было  плохо  и   нуждалось  в   изменении.
Государственная служба  плохо  оплачивается,  помещики  разорены,  крестьяне
голодают и входят в неоплатные долги; все идет прахом.
 То обстоятельство,  что человек,  которому он высказывал свои чувства и
взгляды,  был для него совершенно чужим,  имени которого он  не  спрашивал и
которому  не  назвал  себя,  ничуть  не  ослабляло  экспансивности*  старого
господина.  Но  за  станцию до Петербурга их tete-a-tete** был прерван двумя
другими  пассажирами,  вошедшими в  вагон.  Старик  счел  более  разумным не
компрометировать  себя  в  их  присутствии  и  сделался  молчаливым  и  даже
несколько грустным.  Когда  поезд  вошел  под  стеклянную крышу вокзала,  он
принял суровый,  официальный вид,  как бы мысленно входя в канцелярию своего
департамента.
 ______________
 *  Экспансивность -  чрезмерная откровенность,  излишняя общительность,
несдержанность в проявлении своих чувств.
 ** Разговор наедине (франц.).

 Андрей высунулся из окна,  ища глазами Жоржа.  Платформа была запружена
публикой - мужчинами, женщинами и детьми, пришедшими встречать родственников
или друзей.  Артельщики пробивали себе дорогу в толпе, крича и жестикулируя.
Не видя Жоржа, Андрей решил, что тот ждет его на улице.
 С чемоданом в руках он медленно пробирался к выходу, когда сильный удар
по  плечу и  хорошо знакомый голос заставили его  повернуть голову.  Это был
Жорж. За три года он из юноши превратился во взрослого человека, с белокурой
бородой,  покрывавшей его  щеки и  подбородок.  Кроме того,  он  был  одет с
элегантностью,  составлявшею полный контраст с его прежним,  нигилистическим
костюмом*.
 ______________
 * Нигилистический костюм - здесь небрежная одежда.

 - Каким ты стал,  однако, франтом, - сказал Андрей, целуя приятеля. - Я
бы совсем не узнал тебя.
 - Ничего не  поделаешь!  Мы  теперь люди  серьезные и  должны соблюдать
приличия. Есть у тебя багаж?
 - Ничего,  кроме  этого,  -  ответил  Андрей,  показывая свой  довольно
тяжеловесный чемодан.
 Они  молча  вышли  из  вокзала и  наняли  извозчика до  квартиры Жоржа.
Кое-как усевшись на узком сиденье, Андрей начал нетерпеливые расспросы:
 - Что у вас слышно? Все ли здоровы?
 - Все наши здоровы, - ответил Жорж.
 Это,  конечно,  означало, что никто из них не был арестован в последнее
время;  расспросы о  здоровье сами по  себе были слишком маловажным сюжетом,
чтобы им стоило интересоваться революционерам.
 - Я, значит, приехал в хорошую погоду, - заметил Андрей.
 - Не совсем, - уклончиво ответил Жорж, - но об этом после.
 Он  указал глазами на извозчика.  Извозчичьи дрожки в  Петербурге -  не
всегда подходящее место для обсуждения политических новостей.
 Андрей кивнул головой в  знак согласия и с восторгом стал всматриваться
в знакомые улицы.
 - Как приятно опять трястись на  этих адских дрожках!  -  сказал он.  -
Ничего подобного нет за границей, уверяю тебя.
 Он  чувствовал себя  совершенно счастливым при  виде чудного города,  с
которым были связаны дорогие ему  воспоминания,  и  радовался мысли,  что он
снова на своем месте.  Сомнения, одолевавшие его дорогой, совсем рассеялись.
Он почувствовал себя единицей в той самой таинственной организации,  которая
подкапывается под власть царя у  самого его носа и  скрывается чуть ли  не в
складках жандармских и полицейских шинелей. Вот они, эти царские мирмидоны*,
с саблями и револьверами за поясом, строго поглядывающие на проезжающих мимо
них двух приятелей.  Но Андрей хорошо знал, что они скорее арестуют половину
обитателей  столицы,  чем  увидят  что-нибудь  подозрительное в  двух  столь
веселых и беззаботных молодых людях,  как он с Жоржем.  Комичность положения
окончательно притупила сознание действительной опасности.
 ______________
 *  Мирмидоны  (мирмидоняне) -  древнегреческое племя,  отличавшееся  на
войне смелостью и отвагой,  здесь:  насмешливое прозвище царских жандармов и
полицейских, воевавших с населением своей страны.

 Жорж жил  на  Гагаринской улице,  где занимал маленькую квартиру в  две
комнаты с передней.  В ней было достаточно места для двоих,  и друзья решили
провести вместе с  неделю или  больше,  пока  Андрей приищет себе подходящее
помещение.  У революционеров правило -  не жить вместе, если того не требуют
"деловые" соображения,  иначе  арест  одного  вел  бы  совершенно напрасно к
гибели другого.
 Когда Андрей уничтожил все  следы длительного путешествия,  Жорж  повел
его  на  "конспиративную квартиру",  где всегда можно было застать двух-трех
членов организации.  Потом они  зашли вместе на  минутку к  друзьям,  жившим
поблизости, а дела отложили до следующего дня.
 Таким образом,  им  удалось вернуться домой рано.  Они  хотели подольше
побеседовать наедине:  им  нужно было  позондировать друг друга относительно
многого.  Андрею необходимо было расспросить,  а Жоржу -  рассказать о новых
людях и  новых условиях,  среди которых приезжему придется действовать.  Они
долго  и  серьезно говорили,  и  Андрей то  возражал,  то  слушал,  стараясь
воспользоваться сведениями своего друга.
 - Довольно о  политике на  сегодня,  -  сказал он  наконец,  когда  все
задетые вопросы были подробно обсуждены за  пять часов оживленной беседы.  -
Расскажи мне теперь все про себя самого.
 Жорж ходил взад и вперед по комнате,  заложивши руки за спину,  все еще
размышляя о серьезных вопросах.
 - С чего начать? Ведь это длинная история, - сказал он.
 - С  самого начала.  Я  ведь ничего о  тебе не  знаю,  кроме того,  что
н