оружием, кольчугами, нагрудниками и щитами  из  Толедо,  что  в  испанской
стороне, доспехами для воинов и  коней,  ковертюрами,  сбруей,  седлами  и
уздечками с  бубенцами,  и  что  стойла,  загоны,  закуты  и  клетки  были
переполнены     лошадьми      и      собаками,      учеными      соколами,
ястребами-перепелятниками и говорящими птицами.
   Однако довольно расхваливать! И то ведь не шутка  надлежаще  разместить
столько похвал и сдержать их уздою грамматики.  По-княжески,  как  видите,
проводили  свои  дни  господин  Гримальд  и  госпожа  Бадугенна,   вызывая
восхищение всего христианского мира, щедро  благословенные  всеми  земными
благами. Так значится  в  анналах,  а  далее  значится:  "Для  счастья  их
недоставало лишь одного". Жизнь человеческая течет по избитым образцам, но
она стара и косна только в словесном обличье, сама же по себе  она  всегда
нова и молода, если даже рассказчику ничего не остается, как  наделять  ее
старыми словесами. Лишь одного,  вынужден  я  повторить,  недоставало  для
полного их счастья - детей, и сколь часто случалось видеть,  как  супруги,
рядышком, опускали колени на бархатные  подушечки  и,  воздев  руки  горе,
слезно просили о милости, им не отпущенной! Мало  того,  во  всех  церквах
Фландрии и Артуа что ни воскресенье с амвонов молили об  этом  всевышнего,
но, казалось, господь бог не хотел внять сей мольбе, ибо обоим уже  минуло
сорок, а надежда на потомство, на прямого наследника все еще  не  сбылась,
так что некогда держава, наверно, распалась бы в споре зарящихся на власть
притязателей.
   Помогло ли здесь то, что в дело  вмешался  сам  архиепископ  Кельнский,
Утрехтский, Маастрихтский и Льежский, не  раз  назначавший  с  этой  целью
торжественное богослужение и крестный ход? Допускаю сие, ибо после долгого
промедления опала всемогущего была наконец снята и государыня стала  ждать
радостей материнства, - радостей, но,  увы,  обреченных  истощиться  мукой
родин, тяжесть коих все  еще  свидетельствовала,  что  Премудрый  неохотно
исполняет ее желание.  Увы!  Бадугенне  не  суждено  было  узреть  двойню,
которую она, непривычно стеная, произвела на свет. Свет ее очей  погас,  и
герцог Гримальд вместе с радостями отцовства познал и горечь вдовства.
   Как странно смешивает провидение  радость  и  горе  смертных  в  едином
кубке! Архиепископ, мучительно  потрясенный  двойственным  успехом  своего
предстательства  пред   всемогущим,   препоручил   епископу   Камбрейскому
отслужить панихиду в Ипре, в кафедральном соборе. И когда  камень  прикрыл
могилу, прохладное  родильное  ложе  госпожи  Бадугенны,  герцог  Гримальд
возвратился в Бельрапейр, чтобы порадоваться  тому,  что  было  ему  дано,
после того как он, с соблюдением всех обрядов, оплакал то, что было у него
отнято. Младенцы, сладчайшие отпрыски смерти, мальчик и девочка, его плоть
и кровь, наследники его дома, стали ему утехою в горе, стали утехою  всему
замку, отчего их совокупно и  называли  "жойделакурт",  то  есть  "радость
двора", ибо мир и впрямь не видел  еще  младенцев  прелестнее,  и  никакой
художник из Кельна или Маастрихта не  смог  бы  написать  красками  ничего
красивее: безукоризненно сложенные, исполненные очарования, с  волосиками,
мягкими, как цыплячий  пушок,  и  глазками,  пока  еще  лучащимися  светом
небесным; лишь изредка  хнычущие,  всегда  готовые  улыбнуться  ангельской
улыбкой, от которой таяло сердце не только у  придворных,  но  и  у  самих
младенцев: когда их пеленали,  они  тянулись  друг  к  другу  ручонками  и
лопотали: "Да, да! Ты, ты!"
   Разумеется, "жойделакурт" называли их лишь купно и ради милой шутки.  В
святом крещении - а окрестил  их  капеллан  замка  -  они  получили  имена
Вилигис и Сибилла; и если принц Вилло, который лопоча: "Да, да!" -  шлепал
ручонками гораздо сильнее, чем Сибилла, был наследником  и  главным  лицом
государства, то на нее, как на весь ее пол, падал отсвет и  отблеск  славы
царицы небесной, и герцог Гримальд глядел на свою дочку куда более нежными
глазами, чем на столь нужного герцогству и не менее прекрасного сына. Тому
быть рыцарем, таким же, как он сам,  храбрым  и  дюжим,  ну  да,  любезным
женскому взору, когда после тйоста  (*4)  омоет  тело  от  ржавчины  своих
пропотевших доспехов, пожалуй, и до кларета  охочим,  -  ну  да,  это  все
знакомо!   Сладостная   же,   осиянная   свыше    чужедальность    хрупкой
женственности,  она  совсем  по-другому  задевает  огрубевшие  сердца,   и
отцовское  тоже,  а  потому  господин  Гримальд  называл  сыночка   только
"бебешкой" и "бездельничком", девчоночку же "ma charmante" и  целовал  ее,
тогда как мальчика только трепал по щеке и давал подержать ему палец.



ДЕТИ

   До чего же заботливо пестовали высокородную двойню сведущие  женщины  в
чепцах, прикрывавших  им  лоб  и  подбородок:  они  кормили  их  из  рожка
подслащенной водой и кашицей, купали в растворе отрубей и промывали  вином
пустые десны, чтобы там поскорей  и  полегче  прорезались  и  украсили  их
улыбку молочные зубы. Зубки прорезались легко и без долгого плача  и  были
как жемчужины, и притом весьма остры. Но так как  близнецы  вышли  уже  из
грудного возраста и перестали быть слабенькими  новичками  в  сем  дольнем
мире, сладостный свет, принесенный ими свыше, исчез,  словно  померкши  за
тучами, так что они потускнели и начали  принимать  земной  облик,  самый,
замечу, однако, изящный. Цыплячий пух на их головках превратился в гладкие
каштановые волосы; это чудо как шло к нездешней смугловатой  бледности  их
точеных   лиц   и   постепенно   вытягивавшихся   тел,   бледности,   явно
унаследованной  от  дальних  предков,  а  не  от  родителей,  ибо  госпожа
Бадугенна была бела и румяна, а у господина Гримальда лицо  и  вовсе  было
красно, как киноварь. Глаза  детей,  первоначально  сиявшие  лазурью,  все
более  и   более   темнели,   приобретая   редкий,   почти   таинственный,
иссиня-черный цвет, уже  не  небесный,  хотя  трудно  сказать,  почему  бы
некоторым ангелочкам не иметь глаз такой ночной синевы. И еще у обоих была
одинаковая привычка искоса глядеть в сторону, словно  бы  прислушиваясь  и
ожидая чего-то. Хорошего ли, дурного? Не знаю.
   По седьмому году, когда меняются зубы, на них  напала  ветрянка,  и  от
чесанья у каждого осталась отметина на лбу, небольшая оспинка, у обоих  на
одном и том же месте и одинакового  очертания,  а  именно  серпообразного.
Щербинку скрывали их шелковистые каштановые  волосы,  но  подчас  господин
Гримальд, потехи ради и притворно удивляясь, откидывал с их лобиков мягкие
пряди, когда няньки в чепцах,  ежедневно  в  определенный  час,  приводили
детей к скамеечке, где он, с  бокалом  кларета  одесную,  обычно  сиживал.
Улыбаясь и опустив головы, женщины отступали  в  глубину  зала,  чтобы  не
нарушить своим низким присутствием высочайшего семейного счастья.  Или  же
они вовсе останавливались у двери,  предоставляя  малышам,  Сибилле  в  ее
парчовом платьице (или как  там  называется  ткань,  искусно  расцвеченная
золотыми нитями) и Вилигису в его бархатном,  отороченном  бобровым  мехом
кафтане, - а волосы у обоих были до плеч,  -  одним  идти  к  отцу,  перед
которым Вилигис научился уже,  как  того  требовали  правила  и  приличия,
преклонять  колено.  "Deu  vus  sal  [храни  вас  господь  (старофранц.)],
господине достолюбимый",  -  говорили  они  голосками,  чуть  хриплыми  от
робости. Затем отец болтал с ними и шутил, называл  их  "gent  mignote  de
soris" [малышками (старофранц.)] и милашками, спрашивал, как они поживают,
и наконец поручал их Saint Esperit [Святому  духу  (старофранц.)],  причем
Вилигиса хлопал по плечику, Сибилле же целовал. Он говорил: "Пребывайте  в
добром здравии". А они говорили вместе хриплыми голосками: "Да вознаградит
вас бог" - и, удаляясь, пятились, как предписывал этикет,  лицом  к  отцу,
после чего няньки подхватывали детей у двери и брали их с обеих сторон  за
руки, за свободные руки, которыми те не держались друг за друга.
   А они постоянно держались за  руки,  и  по  восьмому  году  еще,  и  по
десятому, и  были,  словно  пара  карликовых  попугайчиков,  день  и  ночь
неразлучны, ибо издавна спали  в  одной  опочивальне,  наверху,  в  башне,
оглашаемой  криками  сычей;  там  стояли  их  упругие  кровати  с  лямками
саламандрового меха, на которых лежали  подушки,  и  с  валиками  гадючьей
кожи. Подстилка под подушками была из пальмовых волокон. Няньку,  что  для
надзора и ухода за детьми  спала  там  же  на  простой  койке,  они  часто
спрашивали:  "Не  правда  ли,  мы  еще  малы?"  -   "Малы,   голубки   мои
благородные". - "И мы ведь еще долго будем маленькими, n'est-ce voir?" [не
правда ли?  (старофранц.)]  -  "Ну  конечно,  seurement,  мои  милые,  еще
долго-долго!" - "А мы хотим  всегда  быть  маленькими  на  этом  свете,  -
говорили они. - Так мы  решили,  лаская  друг  друга.  Мы  станем  легкими
ангелочками на небеси. Тяжело,  наверно,  обратиться  в  ангелочка,  когда
умрешь, если у тебя и брюхо, и борода, и грудь". - "Ах, глупышки, que Deus
dispose [на то божья воля (старофранц.)].  А  Он  не  желает,  чтобы  люди
всегда оставались детьми, как бы вы там ни решили  между  собой.  Deus  ne
volt [Бог не желает (старофранц.)]". - "А если мы  укротим  свою  плоть  и
проведем три ночи в молитве и бдении, чтобы бог оставил нас маленькими?" -
"Ну и простота! Клянусь честью, вы уснете и во сне преотлично утешитесь".
   Так оно и случилось. Не знаю, думали ли они всерьез об укрощении плоти,
мне хотелось бы верить, что речь няньки обескуражила их. Но так или иначе,
понеже над замком и над страной проносились годы,  в  зеленом  венце  и  в
поблекшем, в убранстве из мглистого льда и снова в весеннем уборе, то дети
достигли и девяти, и десяти, и одиннадцати;  две  почки,  которые  желали,
или, вернее, не желая того, должны были стать цветками, уже  не  малые,  а
юные-преюные созданья, с писано красивыми  бледными  лицами,  с  шелковыми
бровями, быстроглазые, с тонкими, чуткими ноздрями над пухловатой  верхней
губой изящного и строгого рта, сложения  в  будущем  нежного,  но  еще  не
принявшего окончательных пропорций, вроде молодых псов, у которых  слишком
тяжелые лапы, так что, когда Вилигис утром, балуясь после сна, нагой,  как
языческий бог, с отметинкой  под  растрепанными  локонами,  прыгал  вокруг
стоявшего возле его постели умывального чана, где  плавали  лепестки  роз,
то, чем он разнился от своей сестры, его мужской член,  казался  непомерно
большим и вытянутым в сравнении с его узким,  бледно-смуглым  телом.  Меня
это  зрелище  некоторым   образом   огорчает.   Вверху   такая   ребячески
миниатюрная, смышленая головка, а внизу - на тебе, этакая громадина! Мамки
только благоговейно прищелкивали языком и говорили: "L'espoirs des dames!"
[надежда  дам  (старофранц.)]  Что  же  до   юной   принцессы,   то   она,
полураспустившийся бутон, сидела на краешке кровати с  таким  же  открытым
(ибо на ночь ей зачесывали волосы вверх) знаком на лбу  и,  пожалуй,  даже
мрачно косилась на брата и на его почитательниц. Я знаю, что  она  думала.
Она думала: "Я вам покажу - l'espoirs! Это мой дружок.  Даме,  которая  от
него понесет, я выцарапаю глаза, и никто меня не накажет, меня, герцогскую
дочку!"
   К ней была приставлена родовитая вдова, графиня де Клев, с которой  она
певала псалтырь в амбразуре окна и  которая  учила  ее  ткать  материю  из
драгоценной пряжи. За принцем же присматривал гюрвенал, по имени  господин
Эйзенгрейн,  cons  du  chatel  [хозяин  замка  (старофранц.)],  точнее  же
сказать: даже не замка, а крепости на воде с широкими и глубокими рвами  и
дозорной башней, откуда далеко было видно море,  ибо  крепость  находилась
внизу, на равнине, где  Рулер  и  Тору,  от  моря  рукой  подать.  (Будьте
внимательны и заметьте себе эту крепость по соседству с  рокочущим  морем!
Ей будет еще отведено особое место в нашей истории.) Господин  Эйзенгрейн,
знатнейший в этой стране и верный  вассал,  затем,  собственно,  и  прибыл
оттуда в Бельрапейр, оставив дома жену и  дитя,  чтобы  стать  ментором  и
maistre de corteisie [учитель рыцарского этикета  (старофранц.)]  молодого
сеньора. Для более же низких поручений к  последнему  был  приставлен  паж
Патафрид. Ибо хотя герцог Гримальд, из-за небесного отсвета  на  ее  челе,
всегда предпочитал девочку сыну и, по мере  того  как  бутон  распускался,
становился с ней все нежней и галантнее, а с  мальчиком,  чем  больше  тот
вырастал, все суровее, он всегда по-отечески пекся о достойном  воспитании
наследника и радел о том, чтобы сделать его un om de gentilesce,  afeitie,
bien  parlant   et   anseignie   [человеком   благовоспитанным,   учтивым,
образованным, умеющим красиво говорить (старофранц.)]. И Вилигис учился  у
обоих пестунов правилам  рыцарства  и  утонченным  манерам.  Он  учился  у
Патафрида, с охотою ли, или без  особой  охоты,  вскакивать  на  коня,  не
пользуясь стременем, а с помощью господина Эйзенгрейна  постигал,  как,  в
зависимости от одежды, надлежит legerement  [слегка  (франц.)]  выставлять
вперед одну ногу на верховой прогулке. Надев на себя суассонские латы,  он
сходился в тйосте со старшим пажом и обучался  целиться  копьем  в  четыре
гвоздя на щите противника, причем Патафрид в угоду  ему  падал  с  коня  и
просил пощады.  Он  учился  метать  короткий  габилот,  а  равно  и  брать
наизготовку длинную пику. С гюрвеналом и сокольничими принц травил зверя в
зеленой дубраве, учился спускать с руки натасканных на дичь соколов и  так
искусно дудеть в  манок,  чтобы  всякой  твари  лесной  чудился  голос  ее
сородича.
   Что смыслю я в рыцарстве и в ловитве! Я - чернец, по сути  не  сведущий
во всех этих делах и немного пред ними робеющий. Я никогда не  хаживал  на
вепря, не слышал, как гремит рог перед травлей оленя, не свежевал зверя  и
не был главарем над охотниками, которому жарят на угольях лакомые куски. Я
только делаю вид, что могу складно рассказать о  воспитании  юного  принца
Вилигиса, и напускаю словесного туману. Рука моя  никогда  не  размахивала
габилотом, не держала пику наперевес; да и никогда не обманывал я никакого
зверья  манком,  и   слово   "манок",   употребленное   здесь   с   этакой
непринужденностью, я просто-напросто где-то  подцепил.  Но  таков  уж  дух
повествования, воплощаемый мною; он делает вид, будто отлично  разбирается
во всем, о чем ведет речь. Также и бугурд, веселая верховая игра,  которую
юный Вилигис, с кавалерами  и  пажами,  затевал  в  рыхлоземной  долине  у
подножия замка и  участники  которой  скачут  карьером,  отряд  на  отряд,
пытаясь потеснить друг друга (в то время как дамы, расточая  насмешки  или
влюбленные похвалы, сидят вкруг поля боя  на  деревянных  балкончиках),  -
также и эта забава по сути глубоко мне чужда и, пожалуй, даже противна. Но
все-таки я непринужденно повествую о том, как  мчался,  взметая  пыль,  во
главе своего отряда принц Вилло, прекраснейший пятнадцатилетний  отрок,  -
на гнедом коне, без доспехов, в одной только бармице  из  легких  стальных
колец, обрамлявшей его бледное и тонкое мальчишеское  лицо,  в  камзоле  и
бандаже красного александрийского шелка,  -  и  о  том,  как  ему  вежливо
поддавались, нарочно позволяя пробиться через цепь противников, понеже  он
герцогский сын, а дамы поздравляли с его победой Сибиллу,  его  прелестную
сестру, которая смеялась от радости и учащенно дышала.
   Мнимость этой победы несколько утешает  меня  в  моих  столь  же  мнимо
непринужденных разглагольствованиях о материи, весьма мне далекой.  Однако
обманчивые победы тоже опьяняют, и, опьяненный, гордый тем, что с ним  так
вежливо обошлись, Вилигис возвращался  в  замок  и  шел  к  своей  сестре,
которая тоже отлично знала, что здесь восторжествовал должный респект,  и,
несмотря на это, или как раз поэтому, была так же опьянена и горда, как ее
брат. Если вам угодно знать, во что нарядили принцессу в честь такого дня,
то на ней было прекрасное,  просторное  и  длинное,  зеленое,  как  трава,
платье ассагаукского бархата, собранное в  пышные  складки,  а  спереди  в
широких сборках виднелась подкладка из красного и нижняя  юбка  из  белого
шелка. Круглый вырез на смугло-бледной шее, как и рукава на запястьях, был
усеян жемчугами  и  алмазами,  смыкавшимися  ниже,  на  груди,  в  широкое
ожерелье. Не менее густо испещряли драгоценные камни и ее кушак, а девичий
венец на непокрытых ее волосах  тоже  был  усыпан  рубинами  и  гранатами,
красными и зелеными.  Читая,  как  я  расписываю  герцогскую  дочку,  иная
девчонка, наверно, позавидует и ее длинным  ресницам,  под  сенью  которых
вспыхивали ее иссиня-черные глаза,  позавидует,  говорю  это,  по-иночески
потупив очи, и тому, что под бархатом  и  самоцветами  уже  колыхалась  ее
расцветающая грудь. Не могу не упомянуть и  о  необычайнейшей  красоте  ее
рук, - едва ли меньше братних, они  были,  однако,  удивительно  хрупки  в
кости, и на некоторых пальцах,  сплошь  заострявшихся  к  ногтю,  сверкали
кольца,  одно  на  верхнем,  другое  на  нижнем  суставе.  Стройная,   она
отличалась пленительной линией бедер, а пухловатая верхняя губа у нее, как
и у Вилигиса,  оттопыривалась  к  носику.  И  точь-в-точь,  как  у  брата,
трепетали ее тонкие ноздри.
   - Ах, государь  мой  и  братец,  -  говорила  она,  помогая  ему  снять
кольчужный шлем и приглаживая его темные волосы,  -  ты  был  великолепен,
когда им пришлось пропустить тебя сквозь весь свой  отряд!  Как  стояли  в
стременах твои ноги во время приступа, мне любо было глядеть.  Ни  у  кого
здесь нет таких юно-красивых ног, как твои. Только мои,  на  свой  особый,
женский лад, столь же прекрасны. Больше всего меня  волнуют  твои  колени,
когда ты жамблируешь и берешь коня в шенкеля.
   - Ты, Сибилла, - отвечал он ей,  -  великолепна  сама  по  себе  и  без
бугурда! При моей мужской стати нужно шевелиться и действовать, чтобы быть
великолепным. При твоей, женской, достаточно  жить  и  цвесть,  ты  и  так
великолепна. Таково самое общее различие полов, не вникая в подробности.
   - Мы завидуем, - сказала она,  -  вашим  отличиям,  восхищаемся  ими  и
объяты стыдливостью, потому что в бедрах мы шире, нежели в плечах, а стало
быть, живот у нас слишком велик, да  и  derriere  [зад  (франц.)]  слишком
объемист. Но я вправе сказать, что ноги мои все-таки высоки и стройны, тут
уж не приходится желать лучшего.
   - Да, - отвечал он, - ты вправе это сказать и не вправе  забывать,  что
мы, в свою очередь, если не с завистью, то с приятным  любованием  взираем
на ваши отличия. Впрочем, пожалуй, даже и с завистью, ибо где уж наш цвет?
У нас нет ничего ни вот здесь, ни вон  там,  разве  только  немного  силы,
чтобы выкарабкаться из своей невыгоды.
   - Не говори, что у тебя ничего нет! Но давай присядем под сводом окна и
немного поболтаем о сегодняшнем бугурде: как смешон был граф Киневульф  из
Нидерлангау, прозванный за малый  рост  "коротышкой",  на  своей  огромной
вороной кобыле и как жеребец господина Кламиде, fils du comte  [сын  графа
(франц.)]  Ультерлека,  оступившись,  подмял  под  себя  всадника,  отчего
госпожа Гаршилуа из Бофонтана чуть не лишилась рассудка.
   Они последовали ее совету и уселись на скамье под  стрельчатым  сводом,
обнявши друг друга за плечи одетыми в шелк и бархат  руками,  и  время  от
времени прижимались друг к другу своими красивыми  головками.  В  ногах  у
близнецов, опустив голову на лапы, улеглась  их  англоландская  собака  по
имени Ханегиф, славный пес  с  превосходным  чутьем,  белый,  с  чернинкой
вокруг одного глаза, захватывавшей ухо. Он тоже делил с ними опочивальню и
спал там всегда между их постелями  на  набитом  конским  волосом  materas
[подстилка (старофранц.)]. Из окна видны были крыши  и  башенки  замка,  а
ниже - дорога в долине, окаймленная лугами и желтоцветным кустарником,  по
которой тихо тянулось стадо толсторунных овец. Си