ший. - Ведь в душе я так же, как и  ты,  не
хочу, чтобы его съели лесные волки.
   И  она  побежала,  накинув  куртку  на  голову,  под   дождь,   догнала
незнакомца, поклонилась ему и сказала:
   -  Нищий,  мой  муж,  рыбак,  образумился  и   раскаивается   в   своих
неприветливых речах. Он согласен, что погода  слишком  плоха  для  вас,  и
говорит, что здесь водятся волки, и хочет, чтобы вы укрылись на эту ночь в
нашем доме.
   - Ну что ж, пусть будет так, - отвечал Грегориус. - Я последую за  вами
не для того, чтобы себя ублажить, а  потому,  что  ваш  муж,  быть  может,
сумеет помочь мне советом.
   Когда они возвратились в горницу, рыбак угрюмо повернулся к ним спиной,
ибо впечатление от предостерегающих слов жены ослабло уже в его сердце.  А
женщина зажгла дрова в печи, чтобы промокший до нитки  путник  согрелся  у
огня, и сказала, что испечет лепешку, достаточно большую, чтобы хватило на
всех троих, и которую они запьют молоком. Грегор отклонил ее предложение.
   - Это тело, - сказал он, - едва ли заслуживает пищи. Я не стану  питать
его лепешками с противня: краюха овсяного хлеба да глоток воды из  колодца
- вот и вся моя трапеза.
   На том и осталось, хотя женщина очень настаивала,  чтобы  он  дал  себе
хоть маленькую поблажку. И когда они сидели и ели,  жители  глуши  -  свою
лепешку, а незнакомец - ломоть черствого хлеба, запивая его  водой,  рыбак
не на шутку рассердился, так что снова не смог удержаться от злобных речей
и сказал:
   - Тьфу, глаза бы мои не глядели, как ты выхваляешься перед  нами  своим
воздержанием,  нищий,  а  ведь  все  это  чепуха  одна.  Нечего  было  мне
поддаваться на всякие ахи да охи. Доселе ты не пробавлялся такой  скверной
пищей, клянусь чем угодно. Просто смешно: ни я, ни жена никогда не  видали
такого складного тела, цветущего да пригожего. Ты его нажил не хлебом и не
водой. Стройные бедра, выпуклые ступни, я же сам видел, а пальцы на  ногах
ровнехонькие и  гладенькие.  У  настоящего  странника  ступни  плоские  да
заскорузлые, а у тебя они только чуть-чуть замарались. Руки  твои  и  ноги
недавно еще не были голыми, можешь мне не рассказывать  сказки,  они  были
недурно защищены от ветра и непогоды, а кожа на них - я  тебе  скажу,  что
это за кожа: это кожа холеного дармоеда. Погляди,  какая  светлая  полоска
обегает вот этот пальчик! Тут  было  кольцо.  У  меня  есть  глаза,  чтобы
видеть, и я не просто подозреваю, а _знаю_, что где-нибудь, далеко отсюда,
ты управляешься своими нежными ручками  совсем  не  так,  как  хочешь  нам
внушить. Ты можешь найти себе прибежище  получше,  и  я  уверен,  что  уже
завтра ты будешь потешаться над этой краюхой, над водой из колодца  и  над
нами, бедными людьми.
   - Пожалуй, - сказал Грегор женщине, - я поступлю  лучше,  если  уйду  в
ночь.
   - Нет, - воскликнул рыбак, - ты поступил бы лучше, если бы дал ответ  и
сказал нам, твоим добросердечным хозяевам, что ты за человек.
   - Я это сделаю, - отвечал Григорс, - и кстати замечу, что  я  испытываю
наслажденье, что принимаю это как должное и радуюсь, когда вы в  разговоре
называете меня на "ты", а я вас на "вы".  Я  человек,  который  не  просто
грешен, как и весь мир, но вся плоть и кровь которого  состоят  сплошь  из
греха и к тому же еще погрязли в таком грехе, что тут  -  конец  рассудку,
конец миру. Цель моего странствия - найти себе суровейшее пристанище,  где
я мог бы мукой своего тела до самой смерти платиться за свой  грех,  чтобы
снискать прощенье господа бога. Ныне -  третий  день,  с  тех  пор  как  я
отрешился от мира и отправился в покаянное паломничество. Кроме угольщиков
и свинопасов, я видел в лесу и отшельников. Но по  мне  жизнь  их  слишком
сладка. Так как путь мой привел меня к вам, то позвольте мне просить у вас
милости и совета.  Если  вы  знаете  где-нибудь  здесь  поблизости  место,
которое бы мне подошло, пустынный камень или одинокую  пещеру,  но  крайне
неудобную, то молю вас от души, покажите мне такое  место!  Тем  самым  вы
сотворите доброе дело!
   Рыбак задумался и тут же усмехнулся про себя, ибо его осенила злорадная
мысль. "Уж я ему покажу, - думал он. - Уж я прижму голубчика, так  что  он
ужаснется  моей  затее  и  постарается   выкрутиться.   Тут-то   обман   и
обнаружится". И он сказал:
   - Если и впрямь таковы твои намеренья, то возрадуйся, друг! Тебе  можно
помочь, и помогу тебе я. Далеко, среди озера, есть риф, одинокий,  пустой,
отличное для тебя пристанище, достаточно крутой и шероховатый,  сиди  себе
там и вволю оплакивай свое горе. Если хочешь, я свезу тебя туда  и  помогу
тебе подняться наверх. Подняться туда еще кое-как можно, а вот  спуститься
оттуда - это ни-ни: такая уж это скала. Но мы  с  тобой  сделаем  дело  на
совесть, чтобы твое покаянное настроение не изменилось, если даже ты в нем
и раскаешься. У меня уже несколько лет хранятся небольшие ножные  кандалы,
железные, крепенькие, с замочком. Мы их захватим с собой, и я на  тебя  их
надену. Если потом тебе эта забава надоест и ты попытаешься  спуститься  с
камня, то тебе все-таки придется остаться там волей-неволей до конца  дней
твоих, сколько они ни продлятся. Как тебе нравится мое предложение?
   - Прекрасное предложение, - отвечал Грегориус. - Оно внушено вам  самим
богом. Благодарю его и вас и прошу: помогите мне добраться до этого камня!
   Тут рыбак оглушительно расхохотался и воскликнул:
   - Что ж, нищий, это очень умно! Если ты не шутишь,  то  я  сейчас  лягу
спать, ибо еще затемно я выйду на лов, и, коли  хочешь  со  мною  поехать,
вставай пораньше! Только ради тебя, невзирая на потерю времени, я  заверну
к этому камешку, помогу тебе на него взобраться и надену на тебя  вот  эти
колечки, которые сейчас достану из ящика. Сиди  себе  там,  как  сокол  на
круче, и старься, сколько протянешь, и  тогда  ты  поистине  не  будешь  в
тягость никому на земле. Итак, до завтра!
   - Где мне спать? - спросил Грегориус.
   - Не здесь, - сказал рыбак. - Я тебе все-таки нимало не доверяю. Ложись
не в доме, а в каморе. Сарайчик, правда, уже обветшал, но по  сравнению  с
твоим камнем это - царский ночлег.
   В полуразвалившемся сарае было холодно и  грязно,  и  не  окажись  жена
рыбака достаточно богобоязливой и заботливой, чтобы принести  выдворенному
из горницы путнику охапку  камыша  для  постели,  тому,  кто  некогда  был
герцогом Григорсом, пришлось бы спать на голой земле. Последнему челядинцу
в его доме жилось лучше. Но Грегориус думал: "Это еще куда как хорошо, это
еще царское ложе. Завтрашняя скала - вот  где  мое  настоящее  место".  Он
растянулся на камыше и положил рядом с собою дощечку. Он долго бодрствовал
и молился. Но затем его молодость взяла свое, и он очень крепко  уснул,  и
когда перед самым рассветом рыбак собрался  на  промысел,  он  еще  лежал,
объятый глубоким сном, и не слышал, как хозяин его окликнул: "Эй,  нищий!"
Окликнув его дважды, тот не стал этого делать в третий раз, сказав:
   - Дурак я, что ли, чтоб раздирать себе глотку и звать этого  мошенника!
Уж я-то знал, что не надо принимать его слова за чистую монету и  что  он,
как миленький, отвертится от моего предложенья.  Ладно  уж,  у  меня  свои
дела.
   И он направился, как каждое утро, вниз, к озеру. Но, увидев  это,  жена
его поспешила в сарай, где из  добрых  побуждений  принялась  тормошить  и
будить пришельца:
   - Любезный, если ты впрямь хочешь поехать с ним, так не спи! Рыбак  уже
пошел на озеро.
   Грегориус встрепенулся, непонимающе огляделся и с трудом опомнился: так
крепок был его сон.
   - Не хочется мне, о нежный юноша с трехдневной  бородой,  будить  тебя,
усталого, и не хочется мне посылать тебя на пустынный  камень,  -  сказала
она. - И все же внутренний голос твердит мне, что я  должна  это  сделать,
чтобы  ты  не  лишился  своего  прибежища.  Ибо  мне  показалось,  что  ты
неподдельно о нем тоскуешь, и кто знает, вдруг ты святой.
   При этих словах Грегориус содрогнулся. Вскочив на ноги, он воскликнул:
   - Как мог я, несчастный, предаться сну! Боже мой, скорее за ним!
   И опрометью бросился прочь из сарая.
   - Не забудь свои кандалы! - воскликнула женщина и сунула их ему в руку.
- Может быть, они нужны для твоего спасения, хотя рыбак и упомянул  о  них
только по злобе. И захвати эту лестницу с крючьями, она вам понадобится, а
муж не взял ее с собой.  Неси  ее,  как  господь  свой  крест!  Прощай!  -
крикнула она ему вслед. - Я остаюсь, вся в мыслях о тебе.
   Затем она отвернулась и заплакала.
   Грегориус же, нагруженный кандалами и лестницей, обливаясь потом, бежал
за хозяином и кричал:
   - Друг, рыбак, ангел мой, подожди, не покидай меня! Я иду, я иду!
   Дощечку же свою он второпях  забыл  на  камышовом  ложе,  о  чем  очень
сокрушался.
   Лишь внизу, на вязкой тропинке, почти у самой лодки, он догнал  рыбака,
который только пожал плечами. И когда  челн  принял  обоих  пловцов  и  их
кладь, рыбак молча повел его  по  коротким  волнам  в  озерную  даль.  Так
продолжалось час или два. Наконец над водой  показался  пустынный  камень,
серо-бурый и конусообразный, забытый богом и настолько далекий, что берега
оттуда уже не было видно; они причалили к нему, и рыбак, зацепив  лестницу
за выступ в скале, сказал:
   - Полезай первым! Не хочу, чтоб ты был у меня за спиной.
   Так, друг за дружкой,  они  карабкались  вверх,  сначала  по  лестнице,
затем, с великим трудом, по голой скале, зацепляясь за выемки и трещины, и
когда они очутились на крошечной площадке вверху конуса, рыбак, с  мрачной
усмешкой, сделал то, что обещал: он надел на ноги Грегора  кандалы,  запер
замок и сказал:
   - Ну, теперь ты будешь верен этому камню. Здесь тебе и состариться, ибо
сам дьявол никакими своими кознями тебя отсюда не уведет, ты уже никогда в
жизни не сойдешь вниз.  Тут  и  сиди!  Ты  попался  в  ловушку  своего  же
мошенничества.
   С этими словами он бросил далеко в озеро кандальный ключ, описавший при
полете длинную дугу, и прибавил:
   - Если я когда-нибудь достану его со дна и увижу его снова, то,  так  и
быть, прощу тебя, святой отец! Желаю тебе хорошенько  повыть  и  полязгать
зубами.
   Таково было его прощальное приветствие.  Он  спустился  в  лодку,  снял
лестницу и уехал прочь.



ПОКАЯНИЕ

   Благочестивый читатель! Внимай мне и верь! Мне предстоит поведать  тебе
нечто великое и небывалое, такие вещи, для повествования  о  коих  надобно
мужество. Но если я найду в себе мужество, чтобы о  них  вещать,  то  тебе
стыдно будет не оказаться  достаточно  мужественным,  чтобы  им  поверить.
Впрочем, я не хочу преждевременно бранить тебя за  сомнения!  Напротив,  я
полагаюсь на твое доверие в такой же  мере,  как  и  на  свою  способность
правдоподобно изложить то, что узнал от других. А на эту свою  способность
я полагаюсь твердо и, стало быть, не менее твердо - на  твою  веру  в  моя
слова.
   Правдивое же мое сообщение таково: на узкой площадке  этого  пустынного
камня среди озера Грегориус, сын  Вилигиса  и  Сибиллы  и  муж  последней,
провел в совершенном одиночестве и без всяких  поблажек  столько  же  лет,
сколько было ему, когда он достойным порицания образом покинул свой глухой
остров, и монастырь "Мука господня" - он провел там полных семнадцать лет,
не имея никаких удобств, кроме неба  над  головой,  не  защищенный  ни  от
изморози, ни от снега, ни от дождя, ни  от  ветра,  ни  от  летнего  зноя,
прикрытый  только  -  но  долго  ли  продержалась  эта  одежда!  -   своей
власяницей, при голых руках и ногах.
   Вы мне не верите? Я сумею вас в этом  убедить,  отнюдь  не  прибегая  к
избитому доводу, что-де для бога  нет  невозможных  и  непосильных  чудес.
Такое доказательство было бы, конечно, неопровержимым, но слишком дешевым.
Внешне ваши сомнения должны были бы умолкнуть, но тайно они, уж  наверное,
продолжали бы грызть и искушать ваши души. Этого я не хочу, и потому я  не
стану  ссылаться  на   всемогущество   господне.   Без   проповеднического
неистовства, рассудительно и спокойно,  хотя  и  в  глубоком  волнении  от
собственного рассказа, отвечу я на  вопросы,  которые  вы,  ломая  руки  и
приговаривая: "О да, ради бога скажи!" и "Подумай, мнише, как же это так?"
- можете мне задать, и первый из коих  касается,  конечно,  того,  чем  же
кормился грешник на голой скале хотя  бы  короткое  время,  а  не  то  что
семнадцать лет. Может быть, вран прилетал, чтобы подкрепить его силы?  Или
манна падала с неба ради него? Нет, все было совсем по-другому.
   Первый день, после того как рыбак столь презрительно-жестокосердно  его
покинул и Грегор остался в полном  одиночестве,  он  не  сходил  с  места,
сидел, охватив колени руками, или, сложив руки, стоял на коленях и молился
богу за своих бедных,  прекрасных  родителей,  за  усопшего  Вилигиса,  за
Сибиллу, жену свою, которая, верно, уже омывала параличных или  во  всяком
случае готовилась к такому подвижничеству, и за себя  самого,  бестрепетно
вверяя себя промыслу божью и его святой воле, каковым он и  в  самом  деле
был вверен.
   По истечении, однако, всего лишь нескольких часов второго дня его стали
одолевать голод и жажда,  и  он,  почти  бессознательно  и  непроизвольно,
принялся на четвереньках - ибо из-за кандалов не мог сделать и шагу ногами
- ползать по площадке в поисках пищи.
   Почти в самой середине  камня  оказалась  бороздка  в  виде  маленького
корытца,  до  краев  заполненная  какой-то  беловато-мутною  влагой,   что
осталась, как он разумел, от вчерашнего дождя, правда на редкость мутная и
молочно-густая, но все же пригодная для жаждущего, как ни  была  грязна  и
отчего бы столь грязна ни была, - кому-кому, а  ему  не  приходилось  быть
притязательным. Посему он склонился над  впадинкой  и  стал  всасывать  ее
содержимое губами и языком, вылакал все,  что  в  ней  было,  каких-нибудь
несколько ложек, и поистине осушил ее, вылизав  самое  дно.  Жидкость  эта
отдавала чем-то сахаристо-клейким, вроде крахмала, и чем-то пряным,  вроде
укропа, к тому же у нее был металлический вкус  железа.  Грегориусу  сразу
показалось, что он утолил не только жажду, но  и  голод,  притом  на  диво
основательно. Он был сыт. Он слегка срыгнул, и часть  выпитого  вытекла  у
него изо рта,  словно  такой  малой  толики  было  уже  предостаточно.  Он
почувствовал, что лицо его немного вспухло, а в  щеки  его  ударил  жаркий
румянец, и, вернувшись ползком на исходное место у края камня, он  положил
свою голову на низкую ступеньку скалы и уснул, как младенец.
   Через несколько часов он проснулся от слабой боли в животе, которая,  к
его досаде, заставила его пошевелить скованными ногами  и  от  которой  он
готов был заплакать. Однако вскоре она прошла, а  голода  как  не  бывало.
Лишь из любопытства направился  он  перед  вечером  к  впадине  посередине
площадки. Там снова скопилось немного жидкости  -  на  самом  донышке.  Но
можно было  прикинуть,  что  если  влага  будет  просачиваться  с  прежней
равномерностью, то к утру впадинка снова наполнится.
   Так оно и случилось, и на следующий день Грегор опять подкрепился  этой
слизью  и  вылакал  все  до  дна,  покуда  не   почувствовал   согревающей
сонливости, ибо если ночью он тяжко страдал от  холода  и  не  знал,  куда
натянуть свою жалкую нищенскую рубаху и как ею укрыться, то каменный  сок,
стоило только им насытиться, спасал от стужи на несколько часов, а потому,
дабы меньше мерзнуть, отшельник и  вечером  напился  накопившейся  к  тому
времени жижи.
   Я могу пояснить, в чем тут было дело, ибо я читал древних, у коих земля
по праву  снискала  себе  имя  великой  матери  и  magna  parens  [великой
родительницы (лат.)], которая щедро растит все живое,  как  бы  вздымая  к
богу плоды своего материнского лона (*15), в том числе и человека, каковой
не случайно называется homo и humanus, а в знак того,  что  он  явился  на
свет из утробы humus'a [почвы, земли (лат.)]. Но ведь у того,  кто  родит,
имеется и необходимая пища для своего потомства, и для того чтобы  узнать,
действительно ли женщина родила, или же просто выдала  чужого  ребенка  за
своего, достаточно выяснить,  располагает  ли  она  источниками  пищи  для
новорожденного. Потому-то эти почитаемые мною  авторы  и  утверждают,  что
первоначально земля питала рожденных ею детей собственным молоком. Ибо  ее
ложесна некими рукавами  уходили  глубоко  в  ее  корни,  и  сама  природа
направляла туда каналы земли и гнала млекоподобные соки к отверстиям  жил,
точь-в-точь как и теперь у всех рожениц из  груди  изливается  сладковатое
молоко, поелику туда-то и устремляются все  соки  материнского  тела  или,
вернее, питательная вытяжка из этих соков.
   Маленький, несовершенный, незрелый,  еще  не  способный  к  потреблению
более высокой пищи, к выращиванию злаков, человек, учат они, был  прикован
к материнской груди и пробавлялся младенческим кормом.  Сколь  справедливы
эти догадки, почерпнутые мною у древних,  показывает  история  Грегора.  В
немногих  точках  земли,  в  каких-нибудь  двух  или  трех,  к   тому   же
расположенных в местах потаенных, необитаемых, как бы по  старой  привычке
сохранились такие, хотя  и  хиреющие,  живительные  источники  первобытных
времен, уходящие в глубь  материнского  организма,  и  один  из  них,  где
просачивающаяся кашица за сутки еще наполняла крохотную впадину, грешник и
сумел отыскать на своей пустынной скале.
   То была великая милость, и я не стану вдаваться в вопрос, имел ли здесь
место счастливый случай, и материнский источник, стало быть, действовал  и
дотоле, или же милость простиралась так далеко, что только  ради  грешника
Грегориуса господь возобновил его действие. Как бы то ни  было,  благодаря
этой находке  у  несчастного,  при  всей  его  бесконечной  заброшенности,
впервые появилось  обнадеживающее,  более  того,  блаженное  чувство,  что
господь бог не только принимает его покаянье, но, как знать,  может  быть,
еще и одарит его милостью, когда он сполна искупит жестокими  муками  свой
грех, а равно грехи его отца и матери.
   Это утешительное чувство было ему, конечно, столь же необходимо, как  и
согревающий материнский напиток. В своей совокупности оба этих живительных
источника помогали ему вынести то, что он на себя возложил и  что,  как  и
все трудное на свете, было особенно трудно вначале, пока природа, при всем
своем упрямстве  податливая,  к  сему  не  приноровилась.  В  самом  деле,
вообразите и наглядно представьте себе наступление зимы, с ее  теменью,  с
ее снегом, дождями и бурями, и человека на голом камне, в одной власянице,
беззащитного перед неистовством этих стихий - если такое выражение уместно
при  наличии  питательного  сока  земли  и  согревающего   чувства   божия
милосердия. Но ведь оно поистине куда как уместно, особливо если  взять  в
толк, что снег и дождь изрядно вредили живительной  влаге,  ибо  разжижали
ее. Однако и в таком, растворенном виде она оставалась достаточно  сытной.
Слегка срыгивая и выделяя слюну, съежившись и прижав к подбородку  колени,
он лежал на беснующемся ветру, и кожа его, защищаясь от стужи и покрываясь
пупырышками, которые  принято  называть  гусиной  кожей,  тоже  постепенно
съеживалась и преображалась. Когда пригревало солнце,  он,  курясь  паром,
просыхал вместе со своей власяницей, каковая, впрочем,  вскоре  истлела  и
почти совсем расползлась.  Но  и  то,  что  от  нее  осталось,  прикрывало
большую, чем можно  было  бы  предположить,  часть  его  тела,  ибо  из-за
постоянной защитной скрюченности оно заметно уменьшилось.
   Впрочем, нужно или  можно  прибавить,  что  зима  прошла  для  него  на
редкость быстро и показалась  ему  чрезвычайно  короткой  по  той  простой
причине, что он много спал и, так сказать, перепрыгивал  пределы  времени.
Он снова приобщился к нему  только  о  ту  пору,  как  прибавилось  свету,
повеяло теплом, и весна, в общем-то ничего не изменившая на его голой, без
деревца, без травинки, скале и  разве  только  приятно