кольца,
хоть и запертые, но уже никого не сковывающие. Святой  их  сбросил.  Может
быть, он вознесся на небо.
   - Не таков смысл полученного  нами  наставления,  -  печально  возразил
пресвитер.  -  Вознесся  господь,  что  воздвиг  на  камне  церковь  свою.
Достаточно горько то, что, вопреки сладостному указанию, мы  застали  этот
камень пустым. Не стоит заглушать свою боль недопустимыми догадками.
   - Ты говоришь: пустым, - заметил Проб, - однако  это  слово  не  вполне
соответствует истине. Совершенно пустой и  лишенной  всяких  следов  того,
кого нам ведено отыскать, мы эту скалу не застали. Вот кандалы, которые он
носил.  Его  самого  не  видно.  Но  вправе  ли  мы,  будучи  христианами,
отождествлять невидимость с небытием? Вправе ли мы колебаться в вере, и не
должны ли мы, напротив, уверовать, что за этой пустотой,  за  этим  мнимым
"ничто" кроется подтверждение наших надежд? Спору нет, единственный житель
скалы, указанной агнцем, - это божья тварь, бегущая к кандалам. Ее не было
тут, когда здесь поселился избранник, а теперь она налицо. Давайте  к  ней
приблизимся.
   - Она зело колюча, - сказал с отвращением Либерии.
   - Да, колюча, - подтвердил Проб. - Однако ее поведение  свидетельствует
скорее о страхе, чем о  злонамеренности.  Нам  нечего  ее  опасаться,  так
почему же нам не ждать от нее какой-нибудь пользы? Подойдем к ней.
   И  Проб,  который  все  еще  держал  своего  друга  за  руку,   потянул
упиравшегося Либерия к краю площадки, к заржавелым  кандалам  и  сидевшему
возле них существу. Но как удивились римляне и рыбак,  как  сперло  у  них
дыхание и как они вдруг застыли на месте, когда это  существо  отмахнулось
от них одной из своих коротких передних конечностей и человеческий  голос,
исходивший, несомненно, из его заросших щетиною губ, произнес:
   -  Прочь  от  меня!  Прочь  отсюда!  Не  мешайте  покаянию  величайшего
грешника!
   Пришельцы обескураженно взглянули друг на друга. Их  руки  еще  плотнее
сцепились. Прелат перекрестился ключом. Он сказал:
   - Тварь божья, ты  говоришь.  Можно  ли  из  этого  заключить,  что  ты
причастен к человечеству?
   - Я вне его, - гласил ответ. -  Покиньте  место,  которое  указано  мне
затем, чтобы я ценой жесточайшего покаяния, может быть, все-таки еще обрел
спасение.
   - Милое созданье, - вмешался Проб, - мы вовсе не собираемся  оспаривать
у тебя твое место. Но знай, что в двойном видении оно указано также и  нам
и что нам ведено найти здесь того, кого избрал господь бог.
   -  Здесь  вы  найдете  только  того,  кого  бог  избрал  презреннейшим,
ужаснейшим грешником.
   - Ну что ж, - возразил Аниций  с  учтивостью  горожанина,  -  это  тоже
интересная встреча. Что же касается  того,  за  кем  мы  посланы,  то  его
господь избрал своим викарием, епископом над епископами, пастырем народов,
папой римским. Знай, что мы римляне, сыны Нового Иерусалима,  где  пустует
вселенский престол, ибо ум человеческий помутился при попытке его  занять.
Мы же, этот посвященный и я, в двойном видении  узнали  из  уст  умильного
агнца, что господь сам выбрал того, кому дано право вязать и разрешать,  и
что избранника нужно искать в далекой стране, на камне, на этом камне, где
тот, как сказал нам агнец божий, живет вот уже семнадцать лет. Мы  его  не
нашли, мы нашли только эти кандалы, ключ от коих, через посредство  некоей
рыбы, вернуло озеро, и вместо избранника  мы  нашли  тебя.  Умоляем  тебя,
скажи, известно ли тебе что-нибудь о нем?
   - Молчи! - воскликнул Либерии с внезапным испугом, схватив  говорившего
за руку. Но тут они  увидели,  что  из  глаз  странного  существа  по  его
заросшей, обезображенной мордочке катятся две слезинки.
   - Ты плачешь, милое созданье, - сказал Проб, который при этом зрелище и
сам не удержался от слез. - Твой плач  еще  убедительнее,  чем  дар  речи,
свидетельствует о том, что ты причастен  человечеству.  Ради  крови  агнца
скажи, был ли ты человеком, прежде чем тебе выпал на  долю  твой  нынешний
облик?
   - Я был человеком, хотя и вне человечества, - раздалось в ответ.
   - А принял ли ты крещенье?
   - Меня сподобил его  некий  благочестивый  аббат  и  нарек  меня  своим
именем.
   - Каким же?!
   - Не спрашивай! -  воскликнул  Либерии  в  величайшем  испуге,  пытаясь
встать во весь свой высокий рост между другом и  крохотным  существом.  Ни
оно ответило:
   - Грегориус.
   - О ужас! - крикнул слуга церкви и, закрыв лицо обеими руками, упал  на
колени. Над ним склонился его спутник,  который,  хоть  и  будучи  гораздо
меньшего роста, теперь оказался выше.
   - Соберемся с духом, amice! - сказал он. - Это великое  чудо,  пусть  и
способное поставить нас в тупик, но все  же  трогательнейшее  чудо,  перед
которым меркнет наше человеческое суемудрие.
   - Это сын  сатаны  и  наваждение  адово!  -  вырвалось  из-под  ладоней
Либерия. - Fugamus! [Бежим! (лат.)] Над нами подшутил дьявол! Бог  не  мог
избрать  щетинистого  зверя  своим  епископом,  хотя  бы  тот  сотни   раз
присваивал себе имя избранника!  Прочь  отсюда,  прочь  от  места  адского
морока!
   Он вскочил на ноги и хотел убежать. Проб вцепился в его  одежду.  А  за
спиною у них раздался смиренный голос:
   - Некогда я изучал grammaticam, divinitatem и leges.
   - Ты слышишь? - спросил Проб. - Мало того, что он говорит и плачет,  он
и по своим знаниям вполне подготовлен к тому, чтобы вязать и разрешать. Ты
поступил бы правильно, если бы вручил ему ключ.
   - Numquam! [Никогда! (лат.)] - воскликнул тот в неистовстве.
   - Либерии, - принялся мягко убеждать пресвитера его спутник, -  вспомни
о той простой женщине, которая признала святого в личине нищего  и  вокруг
головы  которой  мы  видели  ореол  веры!  Неужели  мы  позволим  ей  себя
пристыдить, наотрез  отказавшись  признать  избранника  в  облике  низшего
существа? Неужели мы превратно истолкуем точное повеление агнца?
   -  С   самого   начала,   -   возразил   Либерии,   -   была   какая-то
несогласованность в наших видениях, ибо ты утверждал, будто кровь агнца на
твоих  глазах  превращалась  в  розы,  тогда  как  от  меня  укрылась  эта
подробность.
   - Ты объяснял это тем, - отвечал Проб, - что  тебе  как  сыну  и  князю
церкви не нужны подобные подтверждения веры.
   - Им я воистину и являюсь,  -  воскликнул  Либерии,  -  слугой  церкви,
стражем ее священной чести. Ты  же  мирянин  и  как  таковой  не  способен
разделять мои чувства. Тебе легко дать себе поблажку в вопросах веры, а  я
знаю толк в представительстве и потому сгораю со стыда. Мы с тобой посланы
затем, чтобы доставить в  Рим  епископа  над  епископами,  отца  князей  и
королей, богоизбранного кормчего шара земного. Неужели я должен  вернуться
домой, неся на груди чудище величиною с ежа, увенчать это  чудище  тиарой,
посадить  на  sedia  gestatoria  [здесь  -  папский  престол   (лат.)]   и
потребовать от града и мира, чтобы они почитали  его  как  папу?  Турки  и
язычники станут глумиться над церковью. Церковь...
   Он осекся. За спиною у них послышалось:
   - Не смущайтесь моим видом! Я стал таким маленьким, потому что кормился
младенческой пищей и жил под открытым небом. Мои рост ко мне вернется.
   - Ты  слышишь?  Ты  слышишь?  -  торжествовал  Проб.  -  Его  внешность
поправима. Ты же, мой друг, слишком односторонне выпячиваешь аристократизм
церкви и забываешь об ее демократичности, разительный пример которой,  как
мне кажется, и приводит нам бог. При выборе главы церкви ничего не  значат
наши земные градации, ни племя, ни род, ни происхожденье, ни даже  наличие
духовного сана. Самый убогий и невзрачный, если только  он  по-христиански
крещен  и  к  тому  же  не  еретик,  не  раскольник  и  не  заподозрен   в
святокупстве, может, как  тебе  известно,  стать  папой.  А  ты,  кающееся
созданье, знаешь ли ты этого седобородого человека?
   - Он привел меня сюда.
   - И ты носил эти кандалы?
   - Я носил их, пока они не спали с меня, оттого что я  сделался  меньше.
Не требовалось никаких кандалов, чтобы удержать меня в  моем  покаянии,  я
сам  держался  за  него  цепкой  рукой.  Мне,  грешнику,   была   дарована
необычайная собранность во всяком бою.
   - По-видимому, ты готов повиноваться избранию?
   - Мне не было места среди людей.  Если  непостижимая  милость  господня
указует мне место превыше всех, то я займу его, исполненный  благодарности
за то, что мне дано право вязать и разрешать.
   - Кардинал-пресвитер церкви Санкта Анастасия суб Палацио, - почтительно
молвил Проб, вытягиваясь перед своим куда более  рослым  другом.  -  Отдай
этому чаду господню ключ!
   Тут Либерии уже не стал противиться.
   - Et tibi dabo  claves  regni  coelorum!  [И  тебе  дам  ключи  царства
небесного!  (лат.)]  -  пробормотал  он,  опускаясь  на  колени  и  вручая
богомольцу то, что вернула в хижину рыба.  Скрюченными  ручками  Грегориус
прижал ключ к своей волосатой груди.
   - Возлюбленные родители, - сказал он, - я вас разрешу.



ПРЕВРАЩЕНИЕ

   Они решили, что тот  же,  кто  доставил  сюда  избранника,  стало  быть
рыбарь, отнесет его теперь на руках к  лодке.  Спуск  оказался  необычайно
труден, пожалуй еще труднее, чем подъем, но все четверо, сначала по голому
камню, а затем по ступенькам лесенки, благополучно добрались до ладьи, где
носитель ключа был осторожно опущен на бортовую скамью, после чего  рыбак,
довольный, что ему не придется вечно блуждать между скалой и мостками, изо
всех сил налег на весла.
   С мучительной  тревогой  взирал  Либерии  на  грешника  с  камня,  и  я
сомневаюсь в том, что озабоченность Проба при виде сидевшего перед ним  на
скамейке папы значительно уступала озабоченности  его  друга-прелата.  Его
душа была также полна тайного страха за представительство, тем более,  что
он взял на себя большую ответственность и, по-христиански себя  испытывая,
задавался теперь вопросом, не вызвано ли его смелое поведенье гордыней, то
есть гордостью тем, что  чудесные  розы  явились  в  видении  только  ему.
Впрочем, я отлично вижу, что смущенье плывущих по озеру  отражается  и  на
лицах моих читателей. Один только  я,  рассказчик,  знающий  все  наперед,
совершенно невозмутим и спокоен, ибо  мне-то  известно,  сколь  простым  и
естественным  образом,  еще  в  пути,   разрешилась   эта   дилемма,   это
противоречие между безобразной наружностью карлика и  высоким  саном,  ему
назначенным,  так  что  не  прошло  и  двух   часов,   как,   к   великому
удовлетворению  и  успокоению  римлян,  с  ними  в  лодке  сидело  уже  не
взъерошенное, окостеневшее и косматое  дитя  природы,  а  привлекательный,
хорошо сложенный человек лет сорока, и даже длинные черные волосы и густая
черная борода не могли уже скрыть благообразия его лика.
   Как произошла эта перемена? Поистине, ничего  не  могло  быть  проще  и
вместе с тем  непонятнее.  После  семнадцатилетнего  пребывания  у  старой
материнской груди земли достаточно было одного лишь  прикосновения  высшей
пищи  к  губам  Грегориуса,  чтобы  вновь  приобщить   питомца   скалы   к
возмужавшему человечеству. Весьма вероятно, что сама  природа  заморыша  к
тому стремилась. "Мне хочется есть  и  пить",  -  сказал  он,  как  только
перевозчик взмахнул веслами, и, к  стыду  своему  сообразив,  что  они  от
смущенья забыли даже его накормить, римляне уделили  ему  из  имевшихся  в
лодке запасов вина и пшеничного хлеба. Он вкусил хлеба, испил  вина,  и  в
этот же миг началось то тихое, постепенное,  неторопливое,  я  бы  сказал,
неприметное превращенье, право же, вовсе не удивившее и не испугавшее  его
свидетелей, которое возвращает нам Григорса, воспитанника  аббата  "Agonia
Dei" и победителя в бою с драконом, Григорса  зрелой  поры,  так  что  нам
остается лишь пожелать, чтобы бритва  и  ножницы  поскорее  убрали  с  его
головы обильные космы и дали нам снова ясно увидеть знакомое лицо, строгое
повторение пленительных черт Сибиллы и Вилигиса.
   Так как он был  гол,  ему  ласково  подали  привезенное  платье,  белую
шерстяную ризу с короткой пелеринкой и священническую скуфейку.  Итак,  он
был одет, когда они достигли берега и мостков, и он сел на  мула  с  белой
уздечкой, ожидавшего его вместе с мулами римлян под присмотром слуги. И он
поехал по полуострову с  людьми,  которые  его  привезли,  к  хижине,  где
увядающая женщина упала перед ним на колени и, когда он спешился,  оросила
его ноги слезами.
   - Вы были добры ко мне, женщина, - сказал он, склонившись  над  ней,  -
когда я посетил эту хижину в прошлый раз. Я не забыл, как вы  побежали  за
мною в дождь, а поутру разбудили меня, дабы я  не  опоздал  отправиться  к
своему месту.
   - Ах, святой отец, - разрыдалась она, - я не заслуживаю вашей  похвалы,
ибо богу известен мой грех. Когда я в тот день защитила вас  от  грубостей
рыбака, он упрекнул меня в том, что я полюбила  вас  плотской,  похотливой
любовью, и я  отвергла  это  обвинение,  отвергла  притворно,  как  теперь
признаюсь. Ибо я и в самом деле заглядывалась на  ваше  тело  в  нищенском
рубище и на ваше благородное лицо, и если я, презренная, сделала  для  вас
доброй дело, то только из вожделения!
   - Это пустяк, - отвечал Грегориус, - не стоит о нем и  говорить.  Редко
бывает не прав тот, кто усматривает греховное начало в добром поступке, но
бог милостив к добрым делам, если даже корень деяний сих - плоть.
   Так он сказал. То был первый пример необычайной, столь утешительной для
людей и ненавистной лишь ригористам снисходительности,  которую  он  являл
как папа.
   Женщина  была  счастлива.  Мне  кажется,  что,  получив  прощенье,  она
заключила, будто он разрешает ей любить его и  теперь  все  еще  несколько
плотской любовью. А его одолевала только одна забота,  покидавшая  его  за
эти семнадцать лет на голой скале разве лишь во сне  и  более  важная  для
него, чем все остальное, чем поездка в Рим, которую чужестранцы не  хотели
откладывать, чем стрижка бороды и волос, за которую готов был приняться их
личный слуга. То было  беспокойство  за  дощечку,  в  то  утро,  когда  он
поспешил вослед рыбаку, забытую на камышовой подстилке  в  сарае,  где  он
ночевал, и он настойчиво о ней спрашивал. Кто мог бы тут его утешить?
   - Ах, святой отец, - молвил рыбак, - выполняя свое подлое  обещанье,  я
приютил вас в ту ночь. Чулан, который я указал вам в своем ослепленье, еле
держался. Он простоял всего лишь три месяца после того, как вы  уехали  со
мною, а потом его опрокинул ветер,  и  он  развалился.  Крышу  и  стены  я
разобрал на дрова, и теперь там - взгляните сами  -  пустырь,  где  растут
лишь крапива да сорняки. Можно ли через столько лет  найти  хоть  какой-то
обломок этой вещицы, что вы там  когда-то  забыли?  Она  давно  истлела  и
смешалась с землей, не надейтесь ее отыскать!
   - Вспомни, человече, - строго ответил ему Либерии,  -  что  ты  говорил
совершенно то же самое, когда мы просили тебя  отвезти  нас  к  скале!  Ты
жалким образом утверждал, что мы там ничего и никого не найдем. И сколь же
разительно уличил тебя господь в маловерии!
   - Святой отец, - прибавил Проб, - потерял  некую  драгоценность.  Дайте
лопату и заступ! Мы сейчас будем копать землю ради него.
   Однако Грегор этому воспротивился.
   - Орудия дайте мне! - приказал он. - А сами ступайте в хижину!  Я  буду
копать один, мне не нужны свидетели.
   - Осмелюсь заметить вашему святейшеству, - вмешался Либерии, - что  это
уронило бы достоинство церкви, если бы вы взялись за лопату и стали в поте
лица своего копать землю. Даже нам, посланцам, такое занятие не  подобает,
это дело рыбака и нашего слуги.
   - Dixi, я так сказал, - ответил Григорс, и  воля  его  была  исполнена.
Засучив рукава ризы, он вонзал заступ в землю, на которой когда-то  лежал,
и, стоя на коленях, рылся в пыли собственными руками. Можно  сказать,  что
никто на свете не искал более усердно свидетельства и удостоверения  своей
принадлежности к сословию грешников. Крапива  жгла  ему  руки,  но  он  не
обращал на это внимания, и господь вознаградил  его  за  труд,  за  пот  и
ожоги, ибо вдруг среди сора и гнили что-то сверкнуло, и он вытащил  чистое
и целехонькое, словно только что вышедшее из-под руки мастера, так  что  и
чернила  даже  не  потускнели,  вено  подкидыша,  повинную   его   матери,
хранившуюся в земле столько же времени, сколько дотоле  у  верного  друга,
аббата, - то есть ровно семнадцать лет.
   И вот, держа ее в одной руке,  а  в  другой  руке  ключ,  он  про  себя
произнес:

   Мне теперь мои печали
   Просветленными предстали,
   И дивлюсь я, сам не свой,
   Той алхимии святой,
   Что и плоть, и боль, и стыд
   В дух чистейший претворит,
   И наперсника порока
   Вознесет к тебе высоко.
   Господи, вся скорбь земная
   Пусть войдет в ворота рая.



ВЕЛИЧАЙШИЙ ПАПА

   Звон, перезвон колоколов supra urbem, надо всем городом,  в  струящемся
над ним воздухе, пересыщенном гудящими звуками!  Кто  звонит  в  колокола?
Никто - токмо дух повествования, возвещающий вам, что уже за  три  дня  до
прибытия избранника все они сами собой стали звонить и не умолкали до  тех
пор, пока не окончился обряд посвящения перед собором Святого  Петра.  При
всей его дивной красоте, это историческое событие было  вовсе  не  так  уж
приятно для populatio urbis [населения Рима (лат.)]. Три дня и три ночи не
удавалось остановить колокола Рима, они звонили все  разом,  с  величайшей
силой и повсеместно, и выдержать этот непрерывный, чудовищный  шум  и  гам
людям было не так-то легко; это духу  повествования  совершенно  ясно.  То
было некое священное испытание и  бедствие,  о  прекращении  коего  слезно
молили небо слабые души.  Однако  небо,  как  я  полагаю,  было  настроено
слишком торжественно, чтобы внимать  столь  ничтожным  жалобам:  ведь  оно
возводило на sedes Petri [престол Петра  (лат.)]  незаконного  сына,  мужа
собственной матери, зятя  собственного  деда,  свояка  собственного  отца,
многогрешного брата собственных детей и было,  как  я  понимаю,  настолько
взволнованно  и  удивлено   непостижимостью   своего   деяния,   что   сия
взволнованность небес вылилась в самопроизвольно-могучее  громыхание  всей
колокольной  меди  семи  епархий.  Но  из  такого   великого   неудобства,
вызвавшего усиленный спрос на вату,  а  стало  быть  и  повышение  цен  на
означенный товар, намеренно  придерживаемый  торговцами,  populatio  могла
заключить, что приближается папа необычайной святости.
   Он ехал по христианским землям на  белом  муле,  мужественно  красивый,
облагороженный бородой, и ежедневно росло число людей, его окружавших, ибо
многие  сановники  церкви,  графы   и   просто   охваченные   страстью   к
паломничеству миряне, возжелавшие  присутствовать  на  церемонии  венчанья
святейшего, присоединялись к нему  по  пути.  Молва  о  великом  грешнике,
прожившем семнадцать лет на голой скале и ныне  удостоенном,  с  изволенья
божья, престола престолов, опережала Грегориуса, и везде на дорогах лежали
больные и немощные, в надежде выздороветь от его  прикосновения  или  даже
только от его слова и взгляда. История  знает,  что  многие  действительно
избавились тогда от страданий - иные, вероятно,  через  блаженную  смерть,
если они, будучи уже  слишком  немощны,  поднялись  со  своих  постелей  и
улеглись на дороге. Иные, однако, дотронувшись до края его одежды или хотя
бы издали принявши его благословение, бросали прочь костыли и повязки и  с
хвалой на устах заявляли, что никогда еще не чувствовали себя лучше.
   Достославный Рим  встретил  избранника  ликованием  -  в  частности  (и
по-человечески это можно понять) потому,  что  теперь,  когда  он  наконец
прибыл, появилась надежда на скорое умиротворение  неукротимых  колоколов.
Он приближался к городу,  как  мне  известно,  по  Номентской  дороге,  на
четырнадцатой миле которой находится епископская резиденция Номент.  Туда,
навстречу ему, уже отнесли кресты и хоругви римских базилик, и  люди  всех