их ходатайства и тем более ту верноподданническую  заботу  о  благополучии
страны и о судьбе ее рода,  которой  это  ходатайство  вызвано.  Их  совет
представляется ей настолько резонным и убедительным, что она  считает  его
достойным размышления. Однако он слишком противоречит ее образу жизни и ее
намерению посвятить себя целомудренному служению богу,  и  к  тому  же  ей
слишком трудно найти в христианском мире  действительно  равного  себе  по
происхождению супруга, чтобы тотчас же дать  им  определенный  ответ.  Она
вынуждена испросить у старейшин срок на размышление  -  она  испросила  бы
семь  недель,  не  будь  это  ходатайство  столь  настоятельно.   Но   она
удовлетворится и семью днями.  Пусть  на  восьмой  день  благороднейшие  и
достопочтеннейшие господа снова явятся к ней, чтобы выслушать ее  решение,
считая  одинаково  вероятным  ее  "нет"  и  ее   "да".   Ибо,   соглашаясь
поразмыслить, она и так уже выказывает большую уступчивость.
   На том просители и покинули свою госпожу. А у нее после  их  ухода  все
еще колотилось сердце,  трепетно  и  блаженно-испуганно.  Она  улыбнулась,
испугалась своей улыбки, сурово подавила ее, на глазах  у  нее  показались
слезы, и, так как одна слезинка потекла по щеке,  Сибилле  пришлось  опять
улыбнуться. В такое смятение повергло ее это ходатайство. Она поспешила  в
свою часовню при замке, где ее никто не увидел бы и где она  могла  излить
свою душу в молитве, - не к мужским ипостасям божества,  но  к  матери,  к
великой царице небесной, устремились все ее упования, ибо  с  самим  богом
она была не в ладу,  сперва  из-за  совершенного  ею  греха,  а  затем  из
упрямства.
   Перед  скамеечкой,  где  она  стояла  на  коленях,  висела  прекрасная,
отличного письма, икона, изображавшая богородицу. Пречистая дева с кротким
смиреньем принимала из уст крылатого  вестника  невероятную  весть  -  она
сидела в  бревенчатом  женском  покое,  с  лучезарным  венцом  над  гладко
причесанной головкой, держа в приподнятых ручках книгу, которую она читала
в своей невинности и от которой почти нехотя отвернулась, словно предпочла
бы возобновить тихое свое занятие, чем слушать кудрявого ангела в  голубой
мантии поверх белого, с буфами, одеяния, каковой согбенно застыл у  двери,
указуя вверх перстом левой руки и протягивая  правой  свернутый  в  трубку
листок - грамоту, где черным по белому было написано то, о чем вещал  деве
его маленький алый рот. А пречистая, опустив вежды и не глядя ни на  него,
ни на книгу, в святой стыдливости потупила взор, как будто хотела сказать:
"Я? Как же так? Не может этого быть! Пусть у тебя и крылья, и  грамота,  и
ты появился, не отворив двери, но я сидела  здесь  за  книгой  без  всяких
честолюбивых мыслей и никак не ждала подобного посещения".
   Взирая со своей скамеечки на  это  милое  сердцу  изображение,  Сибилла
молилась:
   - Мария, ласковая царица, помоги мне, святая дева,  сладостная  супруга
господня, ниспошли помощь и совет грешнице, принадлежащей к тому же, что и
ты,  нежному  полу  и  повергнутой   в   великое   смятение   требованием,
предъявленным к  ее  женственности.  Тебя,  заступница  всеблагая,  она  о
милости молит, рыдая, в горькой  беспомощности  своей.  Сжалься  над  ней!
Святого духа сосуд святой, ты удостоена чести такой - в собственном  лоне,
ни мало ни много, выносить бога, бога, который - о дивное диво! -  сам  же
тебя избрал прозорливо и повелел тебе  матерью  стать,  -  это  не  так-то
просто понять.
   Sancta Maria, gratia plena [Святая Мария, исполненная кротости (лат.)],
славит и хвалит тебя неизменно небесный хор, и небесный двор, и херувим, и
серафим, и все ангелы бога, что от века витают пред ним. Пророки, апостолы
и святые рады Марии, дивно родившей сына господня, который сам же  господь
сегодня, который - о чудо! - вошел в твое чрево, пречистая дева!
   Кроткая  Мария,  милостивая  Мария,  милосерднейшая  Мария,  benedictus
fructus ventris tui! Stella maris [Благословен плод чрева  твоего!  Звезда
моря (лат.)] тебя называют везде  по  доброй  звезде,  приводящей  усталое
судно к причалу, и поэтому ты привести пожелала к нашей стране,  прямо  ко
мне, милого юношу, чтобы о нем думала я ночью и днем, ибо, нежданно  придя
из-за моря, он избавил меня от горя: рукою, твердою в бою, он спас  страну
мою. Сказать не хватит сил, насколько мне он мил. Хотела бы  я  всласть  к
власам его припасть, а коль возалчет сам - к его губам.
   Пречистая Мария, благословенная в женах, единственная  на  свете  мать,
сподобившаяся от бога зачать, я, горькая, жду твоего решенья! Пойми,  меня
радует их предложенье, казня мое сердце заботой великой: хочу, чтобы юноша
был мне владыкой! Владыкой владычицы - честь по заслугам! Но  горе  -  меж
мною и доблестным другом встал грех, что я, увы,  совершила  с  тем,  кого
меня небо лишило. Поклявшись богу, что я отрекаюсь  от  женской  стати,  я
ныне каюсь, ныне скорблю я, ибо люблю я этого юношу от  души.  Молю  тебя,
sancta Maria [Святая Мария (лат.)], скажи: можно  ль,  суждено  ли  мне  в
земной юдоли стать женою вновь и познать любовь, чтоб мой  грех  старинный
разделил невинный?
   О том в неведенье пекусь, никак  ответить  не  решусь.  Молю,  сомненья
разреши  испуганной  души,  сниши  у  господа  мне  милость,  хоть   я   и
провинилась! Ты еси чадо божие, с прочими его чадами схожее,  но  все-таки
ты богородица, отчего  всевышнему  и  приходится  исполнять  все,  что  ты
скажешь или укажешь. С лукавством женским добавить могу, что ты предо мной
отчасти в долгу и должна  за  меня  замолвить  слово:  ведь  господь  ради
грешного рода людского в чистое чрево  твое  вошел  и  богоматерь  в  тебе
нашел.  Если  бы  людям  грешить  не  случалось,  тогда  бы,  конечно,  не
состоялось то, чем в счастливой своей судьбе ты вечную славу стяжала себе.
   Прости ты меня, что, молясь и горюя, шучу  и  глупости  говорю  я!  Мне
больно видеть, что мальчик мой совсем еще молодой.  А  мне-то,  пречистая,
лет немало, я и любила,  я  и  страдала,  хоть  я  еще  недурна  собой  и,
как-никак, а правлю страной. Возможно, моя благосклонность и лестна.  Ведь
как я грешила, ему неизвестно. Но вот зажгу  ли  ему  я  кровь,  внушу  ли
чувственную любовь? Откуда такое мое спасенье?  Ведь  знаю,  сколь  велико
тяготенье плоти мужской, молодой и незрелой, к пышным богатствам  женского
тела. Хочу, чтоб манило его и  влекло  этой  груди  неусталой  тепло,  ибо
постели моей достоин лишь он; благороднейший рыцарь и воин!  Хочу  ласкать
его без печали, чтоб жалобно совушки не  кричали,  о  богородица,  я  хочу
прижаться губами к его плечу,  не  слыша,  как,  взор  в  потолок  вперив,
надрывно воет пес Ханегиф. За грешницу перед царем небесным и перед юношей
доброчестным тебя молю я похлопотать: ты богу невеста, дитя и мать.
   Вот какая молитва возносилась из уст Сибиллы к этой иконе.  Под  конец,
как я полагаю, молящейся показалось, будто благочестиво потупленный взгляд
пречистой осветился  едва  заметной  улыбкой  соизволения.  Ибо  когда  по
прошествии семи дней старейшины снова предстали  перед  ее  троном,  чтобы
получить ответ на свое ходатайство, она сказала: она разделяет  желанье  и
волю страны и признает, что  последняя  поистине  нуждается  в  защитнике,
правителе  и  герцоге.   Посему   она   покорно   решила   отказаться   от
целомудренного служения богу и  стать  слугою  супруга.  Таков  ее  ответ.
Остальное решится само собой и не зависит  ни  от  ее  усмотрения,  ни  от
чьего-либо выбора. Ибо если стране необходим герцог, то  речь  может  идти
только о том, кто своей несокрушимо цепкой рукой освободил ее от дракона и
сражался  на  поединке  за  честь  герцогини.  Это  -  господин   Григорс,
теперешний ее сенешал, чужестранный рыцарь, прибывший сюда по милости бога
и богородицы. Ему-то она и протягивает руку,  дабы  он,  поелику  это  ему
угодно, с помощью ее руки поднялся к ней по ступеням трона и сел  рядом  с
нею как ее господин и августейший  супруг,  сообразно  пламенному  желанью
освобожденной страны.
   Так  заявила  она  просителям  при  всем  своем  дворе,  и,  взявши  ее
прекрасную руку, Григорс поднялся к ней под балдахин, и, бок-о-бок с  нею,
повернул к залу, повернул ко  всему  христианскому  миру  свое  молодое  и
строгое лицо. Лучше бы он этого не делал, а остался на кроткое покаяние  в
монастыре, у своего приемного отца, у моего друга  аббата.  Ибо  ему  было
суждено падение более глубокое, чем с высоты  нескольких  покрытых  ковром
ступенек. Но вот уже перед ним обнажились  мечи,  преклонились  колени,  и
своды задрожали от клича:
   - Да здравствует Грегор, победитель в любовной войне, защитник  страны,
наш герцог и повелитель!



СВАДЬБА

   Дух  повествования  -  это  общительный  дух.  Он  вводит  читателей  и
слушателей куда угодно, даже в одиночество своих сотканных из слов  героев
и в их молитвы. Но он умеет также молчать и застенчиво опускать  то,  что,
по его мнению, вовсе не стоит воспроизводить,  а  лучше  спрятать  в  тени
безмолвия, хотя бы события и не  оставляли  никакого  сомнения  в  наличии
промежуточных  слов,   сцен   и   картин.   Государственные   акты   вроде
вышеописанного, закончившегося присягой на верность герцогу Грегору  -  не
из тех церемоний, которые могут протекать иначе, чем это имеет  место,  то
есть и так и этак: они, как учит нас житейская  мудрость,  не  совершаются
без подготовки и на авось, в таких  случаях  все  оговорено  и  обеспечено
наперед, и Сибилла не стала бы публично предлагать своему спасителю корону
и руку, если бы рисковала встретить  с  его  стороны  гордый  отказ.  Надо
думать, что между ее молитвой богородице и  ее  волеизъявлением  состоялся
тайный диалог, который юность и зрелость вели друг  с  другом  в  коротких
словах и под конец (помилуй, господи!) уже не только словесно, и в котором
грамматический вопрос о "за" или "из-за" снова сыграл  свою  роль,  причем
дело, по-видимому, не  обошлось  без  горячего  признания,  говорившего  в
пользу "из-за".
   Кое-кто, наверно, посетует на меня за то,  что  я  окутываю  эту  сцену
мраком и не воспроизвожу ее здесь, ибо  она,  несомненно,  была  бы  полна
тревожной  прелести  и  щемящей  сердце  занимательности.  Но,  во-первых,
описания любовных сцен не приличествуют моему сану и облачению,  во-вторых
же, мне куда приятнее видеть глаза Григорса, чье лицо отличалось юношеской
строгостью,  зорко  следящими  за   каждым   движением   противника,   чем
помутневшими в сладостно расслабляющей истоме любви, а в-третьих - все  их
речи, вздохи, признанья и ласки зиждились на таком  ужасном,  подстроенном
самим дьяволом непонимании и смешении причин, по которым их тянуло друг  к
другу, что мне не хочется при этом присутствовать, да и вы  сами  способны
разве лишь смутно, сквозь слезы стыда и страха, следить за  тем,  как  она
сжимала его голову в своих ладонях, а он, почти  касаясь  губами  ее  рта,
прошептал ее имя в первом признании, как она влила в этот шепот  звук  его
имени и  в  восторге  твердила:  "Значит,  ты  меня  любишь,  любимый  мой
чужеземец, милый, прекрасный, близкий мне с первого взгляда!" - и уста  их
сомкнулись, чтобы надолго умолкнуть в блаженном безумье.
   Итак, все это я опускаю и обхожу; не мне вдаваться  в  такие  вещи.  То
была их помолвка, и  -  ура!  -  свадьба  не  заставила  себя  ждать.  Вот
радость-то, вот веселье: трубачи  разнесли  по  всей  стране  утешительную
весть о том, что Фландрия-Артуа вновь обретет господина и герцога: разгул,
пляски на улицах, потешные огни, обжорство, -  всего  этого  было  сколько
угодно и в  городах  и  в  деревнях,  и  рекою  лилось  вино.  А  в  замке
Бельрапейре со всею пышностью справили свадьбу: более  пятисот  гостей  из
далеких и ближних мест (иных  пришлось  разместить  в  шатрах  у  подножья
высокого замка)  весело  пировали  за  пятьюдесятью  столами,  на  которые
оруженосцы и пажи то и дело ставили блюда с говядиной, с оленьим и  жирным
кабаньим мясом, а также с колбасами, гусями, пулярками,  щуками,  карпами,
форелями, налимами и раками. Отяжелев от сладких вин,  гости  во  главе  с
факельщиками провели молодых через все залы. И Григорс пришел к Сибилле, и
трескучие головни осветили их опочивальню, и они стали мужем и женой.
   А почему бы и нет? - спрашиваю я сокрушенно. Он был мужчиной, она  была
женщиной, и, следовательно, они могли стать мужем и женой, ведь природе до
всего прочего нету дела. Мой дух не хочет примириться с  природой,  он  ей
противится. Она от дьявола, ибо  ее  безразличие  не  знает  предела.  Мне
хочется призвать ее к ответу и спросить у нее, как это  она  отваживается,
как это ей удается добиться, чтобы порядочный юноша  вел  себя  при  таких
обстоятельствах как ни в чем не бывало, чтобы  он,  как  дурак,  радовался
грудям, его вскормившим, и нашел в себе предостаточно  сил  вторгнуться  в
лоно, его родившее. На подобный упрек  природа,  которую  многие  называют
матерью и богиней, могла бы, наверное, возразить, что силы были даны юноше
неведеньем, а не ею. Но тут госпожа богиня лжет, ибо  под  защитой  и  под
покровом неведенья действует все-таки не кто иной, как она, и будь  у  нее
хоть крупица порядочности, как же бы она не  взбунтовалась  против  такого
неведенья и не помешала ему, вместо того  чтобы  стать  его  сообщницей  и
наделить  злосчастного  юношу  должной  силой?  Она   поступает   так   из
безразличия, настолько беспредельного, что оно простирается не на одно его
неведенье, но и на нее самое. Да, природа равнодушна к себе самой,  ибо  в
противном случае как же бы  она  могла  допустить,  чтобы  ее  собственное
устремление в даль  времен  до  того  извратилось  и  чтобы  рожденный  от
женщины, совокупляясь и плодясь, шел во времени не  вперед,  а  вспять,  в
материнское чрево, и зачинал потомков, у которых  лицо,  так  сказать,  на
затылке?
   Позор природе и ее безразличию! Впрочем, нужно признать,  что  не  будь
она столь безразлична и воспротивься  неведению,  Григорс  оказался  бы  в
весьма  щекотливом,  отнюдь  не  подобающем  рыцарю  положении,   чего   я
опять-таки не могу ему пожелать. Не знаю и знать не хочу, почему Сибилла в
тихой своей молитве так пеклась о его чувственности. Во всяком случае, тут
он был на  высоте  и  наслаждался  зрелостью  своей  подруги  с  такою  же
страстью, с какою та упивалась его  молодостью.  Словом,  они  были  очень
счастливы, - здесь невозможны никакие  иные  выраженья  и  определенья,  -
счастливы вполне, всей душой и всем телом, и в  ту  ночь  и  много  других
ночей и дней, блаженная  герцогская  чета,  которую  тоже  можно  было  бы
назвать  "жойделакур",  радость  двора,  как  некогда   прелестных   детей
Гримальда и Бадугенны; ибо их счастьем, скажу честно,  было  озарено  все,
что их окружало, на всех лицах сиял его улыбчивый отсвет. Оно, как солнце,
согревало своими лучами страну, и даже о том, что обычно, в соответствии с
верным порядком и направлением, называют потомством и  прибылью  в  семье,
даже  об  этом  позаботилась  природа,  совершенно  безразличная  к  своим
действиям: госпожа Сибилла незамедлительно понесла, утроба ее, пустовавшая
столько же лет, сколько было ее супругу,  тяжелела  и  тяжелела,  и  ровно
через девять месяцев после того, как  огни  факелов  осветили  опочивальню
новобрачных, герцогиня, в умеренных и вполне естественных  родовых  муках,
разрешилась девочкой, которую назвали Геррадой  и  которая  удалась  не  в
родителей: не отличаясь смугловатой латинской бледностью, она походила  на
свою бабку с материнской стороны, на благочестивую госпожу Бадугенну;  как
та бела и румяна, она  была  по-своему  миловидна.  Что  у  нее  "лицо  на
затылке", никто не находил.
   Конечно, все радовались бы еще больше, если бы  стране  был  тотчас  же
подарен  наследник  мужеска  пола,  защитник  и  покровитель,  надежда  на
будущее. Но зато ведь сам отец был еще так обнадеживающе молод, что, можно
сказать, сам заменял преемника, в котором покамест судьба отказала стране,
и если  превосходившая  его  годами  Сибилла  показала  себя  полноценной,
жизнетворной женой, то в лице ее супруга у страны был герцог, о каком  мог
только  мечтать  весь  христианский  мир.  Он  часто  чинил   суд,   когда
требовалось разобраться в каком-нибудь спорном  деле  или  в  междоусобной
распре, и так как он в монастыре изучал de legibus, до чего  не  снисходил
еще ни один государь, то не было на свете лучшего судии, чем он, пламенный
поборник права  и  к  тому  же  добросердый  государь,  стремящийся  мудро
удовлетворить  всех  и  каждого.  Десницы  его,   победившей   бесноватого
соискателя, боялись повсюду;  никто  не  шел  войной  на  страну,  которая
находилась под защитой обладавшего столь твердой и цепкой рукой  государя,
а самочинно нарушить мир, поневоле хранимый соседями, герцогу Григорсу и в
голову не приходило. Он мог бы, конечно, кичась присущей ему  способностью
непомерно сосредоточивать свои силы в бою, склониться к  захватничеству  и
подчинить себе больше  земель,  нежели  ему  принадлежало.  Однако,  хвала
создателю, он не стал на этот путь и, блюдя меру, не  желал  иметь  больше
того, что было его достояньем и собственностью.
   Так  миновало  три  года.  На  третий,  в  знак  счастья,  которым  она
наслаждалась с юным своим супругом, Сибилла опять понесла.



ИЕШУТА

   Думается, я  уже  достаточно,  хоть  и  с  немым  отчаяньем,  прославил
благоденствие и блаженство этой четы. Пора сказать всю правду и  несколько
ограничить славословия. Тень легла на их счастье, тень и  с  его  и  с  ее
стороны, не видимая миру, замеченная и осознанная лишь ими самими,  каждым
в отдельности, ибо каждый думал, что  тень  падает  только  от  него.  Они
разделяли тайну вины и греха, которую каждый считал своею тайной и которую
они, при всей их сладостной близости, друг от  друга  скрывали.  Это-то  и
было омрачающей тенью.
   Сибилла в немом страхе таила от любимого, что она  некогда  предавалась
порочным утехам с прекрасным братом и родила усопшему бесприютное дитя.  В
каждом  любовном  объятье  она  отдавала  ему,  чистому,  греховное  тело,
испытывая при этом блаженство и все-таки казнясь стыдом и муками  совести.
Блаженством была надежда греха целительно омыться в чистоте, его тоска  по
очищению чистотой. Мукою и стыдом была благочестивая боязнь бедного  греха
замарать чистоту, осквернить ее слиянием с нею. Сибилла не раз  плакала  в
одиночестве от этого стыда перед чистотой,  которую  она  втянула  в  свой
грех,  но  тщательно  хоронила  свои  слезы  от  людей,  и   особенно   от
возлюбленного, единственного,  кого  она  могла  любить  после  смерти  ее
прекрасного брата.  И  он  не  замечал  ни  следов  ее  слез,  ни  скорби,
придававшей ее ласкам только еще большую страстность.
   У него была своя собственная забота, та же, что у нее, и при  всем  его
счастье в державных делах и в супружестве он оставался "Тристаном, живущим
в заботе". Разве он пустился в странствия не для того, чтобы  найти  своих
многогрешных родителей, пасть к их ногам и простить им свое бытие, дабы  и
господь простил  всех  троих?  Вместо  этого  он  был  герцогом  в  первой
попавшейся стране, куда его занесло туманное море;  впрочем,  он  завоевал
женщину  сладостной   зрелости,   необычайно   близкую,   как   он   сразу
почувствовал, его природе, Сибиллу, точное подобие царицы небесной, и  при
этом  созданную  для  земной   радости,   так   что   целомудренно-детская
почтительность и мужской пыл странно  соединялись  в  ее  объятьях.  В  ее
объятьях, у нежной ее груди, вкушал он  совершенное  блаженство,  укромную
отрешенность грудного младенца и в то же время мужское могучее вожделение.
   Стало быть, совершенство может вырасти из чего-то страшного и ужасного,
как я заключаю  со  свойственной  иноку  рассудительностью.  Право  же,  в
супружеские радости Григорса я, монах, вникаю лишь из  духовной  от