й ее брат разрушил последний храм  лирника  Аполлона.  Вот
она, христианская  братская  любовь:  неразлучны  и  ангелоподобны!  Я  же
рассказал о любви столь греховной! Не лучше ли было  мне  с  благочестивой
обстоятельностью изложить историю Бенедикта и Схоластики? Нет,  по  доброй
воле избрал я настоящую повесть, ибо та свидетельствует только о святости,
эта же - о беспредельной и неисповедимой милости господней. Повинюсь, -  я
питаю известную слабость - не к греху (избави господи!), но  к  несчастным
сим грешникам, более того, я смею полагать, что и учитель  наш,  хотя  он,
естественно, бежал из долины Сублаквия по ее осквернении, тоже не  отказал
бы им в некотором сострадании. Ибо  ему  довелось  отправиться  в  суровое
странствие вместе с милой сестрицей, тогда как моему грешнику выпал жребий
(признаю его неизбежным) разлучиться  со  своею  сестрою,  -  а  ведь  они
сызмальства были нежно привязаны друг к другу, и пагубная  страсть  только
тесней их сплотила, что вообще-то не должно увеличивать моего  сострадания
к ним, но все-таки его увеличивает, - и вдвоем со своим  Анаклетом  начать
поход в священную неопределенность, настолько чреватую невзгодами, что его
возвращение было хоть и священным, но довольно-таки неясным делом.
   Бледные как смерть, они дрожали всем телом, когда расставались  друг  с
другом. "Прощай, счастливого пути!" - сказали они друг  другу,  так  и  не
осмелившись еще раз поцеловаться. Не впади они прежде в грех, они могли бы
слиться в поцелуе, но ведь тогда Вилигису и вовсе не надо было бы уезжать.
Он сказал:
   - Ребенка нашего, братца или сестру, я куда как хотел  бы  еще  увидеть
воочию. Мне все представляется очаровательное дитя.
   - Бог весть, - отвечала она ему, -  что  порешит  об  этом  наш  ангел,
господин Эйзенгрейн, когда мы дойдем до моста. - Но вот что, Вилло, я тебе
обещаю: я не буду принадлежать ни одному мужчине, кроме тебя. Наверно, я и
не смею принадлежать, но прежде всего не хочу.
   До этого, разумеется, состоялась  встреча  местных  баронов,  и  герцог
произнес предписанную ему речь.  Как  он  ни  молод,  сказал  он,  у  него
накопилось  уже  столько  грехов,   что   душе   его   крайне   необходимо
паломничество ко гробу господню, и на время его  отсутствия,  долгого  ли,
короткого ли,  вассалы  должны  принести  присягу  его  сестре  как  своей
повелительнице. Сестру же он поручает  гюрвеналу,  господину  Эйзенгрейну,
поручает ее верности этого самолучшего, чтобы  он  был  ей  опорой  и  она
правила страной из его приморской крепости.
   Однако с вассальной присягой дело обстояло не так-то просто, ибо немало
толков и пересудов ходило насчет девицы и ее брата, и многим баронам вовсе
не  улыбалось  выполнить  просьбу  герцога  и  признать  принцессу   своей
повелительницей. Но господин Эйзенгрейн  пустил  слух,  что  каждого,  кто
воспротивится воле герцога, он вызовет сразиться в тйосте на длинных пиках
и коротких мечах и никому не даст пощады. А  так  как  тело  у  него  было
железное и еще никто не вышибал  его  из  седла,  то  они  поразмыслили  и
присягнули все как один. И он повез свою подопечную через страну к морю, в
свою крепость,  сопутствуемый  всадниками  спереди  и  сзади,  и  Сибилла,
бледная, овдовевшая и осиротевшая, покачивалась Между  лошадьми  в  мягком
паланкине, а господин Эйзенгрейн, при оружии, ехал  рядом  с  нею  верхом,
грозно озираясь и смело упершись рыцарским кулаком в бедро.
   Нельзя не возблагодарить  господа  за  то,  что  он  послал  ей  такого
сильного и умного покровителя, какие бы еще страдания ей ни  предстояли  и
как ни была она несчастна уже теперь. Бедняжка! Я чернец, я ни к  чему  не
прилепился сердцем на этой земле, я, так сказать, закален против счастья и
против страданья и, опоясанный цингулом, неуязвим  для  судьбы.  Потому-то
дух повествования и выбрал меня своим сосудом, чтобы я помог горю бедняжки
и возвеличил ее бледное страданье своею повестью, хотя бы само по себе оно
отнюдь не было достойно возвеличиванья. Тяжко далось влюбленным  прощанье.
Им, с их серповидными отметинами на лбу, с ребенком брата в  лоне  сестры,
не пристало бы разлучаться. Дева была бледна отчасти  из-за  беременности,
отчасти же и главным образом - оттого,  что  у  нее  вырвали  сердце,  ибо
сердце ее пребывало с паломником. А его сердце, в свою очередь,  пребывало
с нею, хотя было крайне необходимо ему самому, чтобы  вместе  с  Анаклетом
пробиться через просторы земные, полные разбойников, диких чудовищ, зыбких
болот, недобрых  лесов,  сыпучих  камней,  стремительных  вод,  и  достичь
массилийской гавани, откуда  они  собирались,  наняв  корабль,  отплыть  в
Святую землю. И юноше и девице - обоим было горше,  чем  когда-либо  может
быть мне, препоясанному. Но девице  моей,  признаю,  приходилось  все-таки
чуточку легче, ибо она готовилась родить, и посему она  известным  образом
глядела в лицо жизни, а он - только лишь в лицо смерти.
   В замке же господина  Эйзенгрейна,  в  низине,  близ  рокочущего  моря,
Сибиллу  приняли  так  хорошо,  так  ласково,  так  приветливо,  с   такой
деликатностью, с таким, позволю  себе  сказать,  сведущим  участием  к  ее
обстоятельствам,  что  лучшего  и  пожелать  невозможно.   Ведь   господин
Эйзенгрейн отлично знал, к кому он везет прекрасную  грешницу  -  к  своей
жене, даме Эйзенгрейн, матроне, которая по-своему  заслуживает  такого  же
восхваления с моей стороны, как и ее  супруг.  Ибо  таилось  в  ней  нечто
совершенно особенное и притом образцовое:  если  он  являл  собой  образец
недюжинно твердого и сильного мужчины, то она была женственна паки и паки,
нравом и помыслами, и деятельно, всею душою,  радела  о  женской  доле,  -
пожалуй, кроме  бога  (она  отличалась  благочестием  и  носила  на  своей
высокой, как гора, груди большой крест черного янтаря), ее занимало только
то, что касается женского бытия, женского ложа, в благочестивейшем смысле,
особенно, надо разуметь, тяготы беременности  и  священно-многострадальная
женская плодовитость, прекращение месячных, тяжелое чрево,  и  тошнота,  и
странные прихоти, и шевеленье в утробе, и схватки, и роды, и торжественный
стон, и рожденье, и послед,  и  блаженный  вздох,  и  горячие  пеленки,  и
омовенье покрытого слизью младенца, которого она крепко шлепала прутиком и
держала за ножки, вниз головкою, если он не хотел сразу же кричать и жить.
   Вот чем, как сказано, была одержима дама Эйзенгрейн,  однако  в  стенах
замка, среди челяди, ей не хватало событий подобного рода, и  владетельная
госпожа наведывалась даже к крестьянкам окрестных, сеявших  лен  деревень,
чтобы искусно помочь им в родильный час. Она  сама  шесть  раз  рачительно
становилась матерью. Четверо ее детей умерли еще во младенчестве, о чем (и
это меня удивляет) она скорбела гораздо меньше, чем радовалась,  производя
их на свет. Произвести на свет - это, сдается мне, и было  для  нее  самое
главное. Один из ее возмужавших сыновей погиб в поединке, другой, женатый,
жил в собственном замке. И, не способная более зачать, она  коротала  свой
век вдвоем с господином Эйзенгрейном, горестно вспоминая те времена, когда
в почетной женской страде могла благоговейно  водить  по  округлой  утробе
белой рукой. Высока была ее грудь, но живот уже не вздымался, и тем  ближе
к сердцу  принимала  доброчестная  женщина  чужую  плодовитость,  весть  о
которой всегда  наполняла  ее  водянисто-голубые  глаза  (она  родилась  в
Швабии) теплым светеньем и  зажигала  розоватый  румянец  на  ее  славных,
покрытых пушком щеках. Давно уже такие утехи стали для  нее  редкостью,  а
несколько месяцев и вовсе не приключались,  так  что  прибытие  Сибиллы  и
тайна, поведанная ей супругом, немало ее  всполошили.  Как  помирилось  ее
любочестие с неподобающим и нелепейшим состоянием гостьи, того  не  ведаю.
Вероятно,  всякое  материнство,   каким   бы   безумным   путем   оно   ни
осуществилось,  представлялось  ей   священным   и   благодатным   деянием
Всеблагого, взывающим к ее неистовой приверженности ко всему  женскому,  к
ее почти жадной готовности пособить будущей матери.
   Как родная мать, разве лишь усерднее и горячее, воспеклась  о  скорбной
герцогине госпожа Эйзенгрейн. Она тотчас  укрыла  ее  от  своей  дворни  в
отдаленной опочивальне, где Сибилла, не зная ни в  чем  недостатка,  стала
достолюбезной пленницей хозяйки замка, которая одна ее только и  навещала,
кормила и холила, выслушивала и ощупывала, и пыталась утешить бледную, уже
на сносях, принцессу, когда та плакала  о  странствующем,  о  погибшем,  о
единственном, кого она любила.
   - Ах, матушка Эйзенгрейн, где мой желанный, мой единственный, брат мой?
Как справиться с мыслью, что мы разлучены в этом мире? Нет, я не свыкнусь!
Не удваиваю ли я грех свой, не усугубляю ли я проклятья тем, что  плачу  о
нем? Ах, я ношу ведь под сердцем семя плоти его и жизни, принятое  мною  в
его объятьях! Совы кричали, Ханегиф  лежал  в  крови,  и  в  постели  тоже
пролилась кровь. Зато как сладостна была его  близость,  когда  я  ощущала
губами его прекрасное плечо и он сделал меня пусть не женою, но женщиной!
   - Оставь, - говорила тогда дама-прислужница, - пускай  себе  едет!  Как
только они сделали нас женщиной и внесли свою лепту, пускай  убираются  на
все четыре стороны, тут от них уже нет проку, все прочее - женская забота.
Порадуемся, что теперь мы одни, мы, женщины! У нас будут чудесные роды,  и
уже не за горами тот час, когда я  посажу  тебя  в  горячую  ванну  -  это
послабляет и ускоряет. Едва почувствуешь боль,  хотя  бы  поначалу  совсем
глухую, я уже не отойду от тебя ни на шаг  и,  если  придется,  буду  сидя
дремать возле твоей кровати, пока не начнутся настоящие схватки.  Увидишь,
это премилое дело, куда милее, чем всякие там объятья.
   Сибилле, однако,  привиделся  дурной  сон,  каковой  она  и  рассказала
хозяйке замка. Впросонье  ей  примерещилось,  будто  она  родила  дракона,
который жестоко вспорол ей чрево. Затем  он  улетел,  что  вызвало  у  нее
великую сердечную боль, но вернулся и  вторгся  во  вспоротое  чрево,  чем
причинил еще пущую боль.
   - Это значит, дитя, что ты боишься, и ничего больше. Какой там  дракон!
Мы чудесно родим самого настоящего человечка, и по мне  пускай  это  будет
девчушка. Не робей! Я-то уж сумею принять ее и повить, а не захочет  сразу
пищать - отшлепаю.



ПОДМЕТ

   В сем, однако, вовсе не случилось нужды, ибо дитя, что  в  муках  своих
произвела на свет божий девица-роженица, запищало сразу  же,  как  того  и
желали, и было мальчиком, на диво благообразным  и  складным,  с  длинными
ресницами, каштановыми волосиками на продолговатой головке и  приятнейшими
чертами лица, похожим на мать, а стало быть, и на дядю, таким хорошеньким,
что дама Эйзенгрейн признала: "Что верно, то верно, я  хотела  девчоночку,
но и этот совсем недурен".
   Шесть месяцев ее дорогая пленница просидела в опочивальне,  что  гусыня
на откорме, затем пришло ей время родить, и она  родила  при  споспешестве
одной лишь хозяйки замка, ибо все надлежало  свершить  без  свидетелей,  и
повитуха никого не подпускала к родильнице. То  была  жаркая  работа,  ибо
хотя на дворе стояло лето, госпожа Эйзенгрейн вздула в камине яркий  огонь
(что считала полезным), и у  обеих,  пока  они  трудились  под  балдахином
постели, распарились и пылали румянцем потные лица.  Но  все  шло  как  по
маслу, до того естественно и  ладно,  словно  дитя  было  сотворено  не  в
кровосмесительном грехе, а, как положено,  с  чужим  мужчиной.  Женщины  и
впрямь совсем позабыли про грех и что на земле нет места сему пригожему  и
восхитительному младенцу. Это у них вовсе выскочило  из  головы  у  обеих,
когда ребенка омыли и  спеленали;  только  и  было  заботы,  что  поскорей
показать его господину Эйзенгрейну, чтобы тот разделил их радость.  И  вот
он пришел по зову хозяйки, осмотрел новорожденного и молвил:
   - Да, дитя сие миловидно и царственно, это я должен признать, поскольку
дозволено такое признание при столь греховном рождении. Словом, его  жаль,
и я этого не отрицаю, у меня тоже есть глаза и сердце. Я только спрашиваю:
что нам теперь с ним делать?
   - Делать? - воскликнула молодая мать в ужасе.
   -  Уж  не  хочешь  ли  ты  его  умертвить,  ирод?  -  спросила  госпожа
Эйзенгрейн.
   - Я? Умертвить? - отвечал он. - Уж не хочешь ли  ты  толкнуть  меня  на
убийство этого прекрасного младенца, женщина? Мертвым, - продолжал рыцарь,
- он явился на свет, хотя и живет, вот что несообразно, нет у него места в
мире, хоть он и налицо.  Вот  бессмыслица,  которую  вы  заставляете  меня
разрешить, и еще возводите на меня напраслину. Прикажете, чтобы  мальчишка
рос здесь, взаперти? Ибо вне этих стен его не должен видеть ни один  глаз.
Не для того я заставил баронов присягнуть на  верность  этой  деве,  чтобы
теперь предать огласке ее грех и позор и вместе с ее честью погубить свою.
Но у вас, у бабья, куриный ум, вы смыслите только в плотских  делах  да  в
пригожих младенцах, вам невдомек, что такое честь и политика.
   Тут обе женщины стали плакать: Сибилла  -  уткнувшись  в  свои  бледные
ладони под балдахином, а госпожа Эйзенгрейн, которая  держала  ребенка,  -
окропляя его своими слезами.
   - Я поразмыслю, -  говорил  он,  -  и  пораскину  умом,  как  поступить
наилучшим образом. Только я запрещаю вам возводить на меня напраслину.
   Затем он пальцем пощекотал подбородок младенцу.
   - Ах ты, красавчик, ах ты, крошка, ах ты, бедный мой грешничек,  нечего
унывать, что-нибудь да придумаем для тебя!
   Жене же своей он молвил назавтра в зале:
   - Лучше всего, Эйзенгрейниха, как можно  меньше  вмешиваться  в  судьбу
этого прекрасного ребенка и отдать его всецело в руки божий.  Господь  уже
знает, как Ему поступить с бездомным, и останется ли дитя жить,  или  нет,
мы смиренно предоставим определить  всевышнему.  Мы,  я  полагаю,  сделаем
только то, что нужно, чтобы всецело доверить мальчика божьему попечению  -
не больше, но и  не  меньше.  Посему  я  решил  пустить  его  в  море,  но
предосторожностью, с которой сие учиню, показать богу, что мы,  коли  дело
за нами, были бы рады, если бы он спас ребеночка. Я хочу положить младенца
в бочонок, какой у меня уже есть на  примете,  весьма  крепкий  и  ладный,
бочонок же поместить в челнок, последний же пустим на волю волн.  Поглотят
его волны - ну что ж, тем хуже, значит, такова воля господня, не наша, ибо
мы-то выказали величайшее тщание. Если же рука  всевышнего  даст  пристать
бочонку к земле, где живут люди, то пусть будет дитя взращено как найденыш
и пусть оно радуется жизни сообразно с обычаями той земли и своим званием.
Как ты полагаешь?
   - Я полагаю, что бог наделил вас, господине, суровым добросердечием,  -
молвила женщина и, сидя  на  кровати  Сибиллы,  пересказала  ей  все,  что
поведал ей муж. Та держала ребенка у  своей  материнской  груди  и  громко
возопила, так что малыш испугался,  выпустил  грудь  и  тоже  сморщился  в
горьком плаче.
   - О, горе, горе! Сладкая моя кара, которую я столь сильно люблю, с  тех
пор как она впервые шевельнулась во мне! Единственное, что мне осталось от
моего желанного, дар его плоти, выношенный мною в страданьях и  в  великом
жару рожденный мною на свет! О рыцарь Эйзенгрейн, о чудовище, такова  твоя
вассальная верность! O, tu es mult de pute foi! [О ты, антихрист и изувер!
(старофранц.)] Неужто затем ты называл его "крошкой" и обещал ему  помощь,
чтобы теперь выбросить его в бочке в дикое море и чтобы очи мои,  погибнет
ли он, или выживет найденышем, все равно никогда его не увидели? Нет, нет,
не снести мне этого! Пусть лучше  сунет  в  бочку  и  меня,  меня  тоже  в
придачу, чтобы обоих нас поглотили дикие хляби, меня и мое дитя, мой милый
залог! Ах, матушка-восприемница, госпожа Эйзенгрейн, ты пособила мне в час
родин, пособи же и днесь, ибо я в отчаянии!
   - Однако, женщина, пора и образумиться, - воскликнула, желая  успокоить
ее, старуха. - Какая же это бочка вместит  вас  обоих,  чтобы  поплыть  по
хляби морской? Та, что у него на примете, крепкая  да  ладная,  для  обоих
куда как мала. Опричь всего, тебе надлежит властительно  пещись  о  стране
заместо брата, как договорено, и что станется с ним, вернись он  и  узнай,
что и ты отбыла с дитятей? Погляди  на  меня,  четверо  детей,  которых  я
родила, вскорости умерли, а один погиб в бою, и что же, разве  я  лишилась
из-за этого разума? У нас была славная беременность и чудесные роды, а что
дитяти не найдется на земле пристанища, это  мы,  увы,  и  наперед  знали.
Разве что с моря оно сыщет себе местечко, тут Эйзенгрейн кругом  прав.  Но
как нам приступить к делу, это он наметил только  вчерне.  Тонкости  нужно
домыслить нам, женщинам. Он бы просто-напросто сунул крошку в  бочонок,  и
вся недолга, но так не выйдет, нет! Мы подстелем ему самолучшие  шелка  на
одежу, первейшего сорта,  и  щедро  укроем  его  такими  же.  Что  мы  еще
прибавим? Казну денег червонного золота, не меньше,  чем  пристало  князю,
чтобы дитя наилучше воспитали на эти средства, если бог милостиво даст ему
прибиться к земле. Что скажешь теперь? Уж не сдобрила ли  чуточку  госпожа
Эйзенгрейн совет господина Эйзенгрейна? Но коли ты думаешь, что тут  моему
совету конец, ты ошибаешься. Ибо еще мы положим  в  бочонок  вот  что.  Мы
положим в  бочонок  дощечку,  исписанную  на  манер  грамотки,  а  на  ней
деликатно, не упоминая ни людей,  ни  страны,  опишем  обстоятельства  его
рожденья. Он, мы напишем, высокого рода, только, увы, сложилось  так,  что
он оказался братом своих родителей и тетка приходится ему матерью, а  дядя
соответственно отцом. Потому-то, и чтобы сие сокрыть, его пустили в море и
Христа ради просят нашедшего (ибо надо уповать, что это будет  христианин)
сподобить мальчика святого крещения и не жалеть золота на его  воспитание.
Пусть приумножит он по-христиански его богатство  и  поставит  ребенка  на
ноги. И пусть сбережет ему дощечку и допреж всего научит  ребенка  азбуке,
чтобы тот, возмужав, прочитал по дощечке эту историю. Так он  узнает,  что
родом он хоть и высок, но очень  и  очень  грешен,  и  не  возгордится,  а
устремит свои помыслы к богу и праведной жизнью искупит родительский грех,
и вы все трое попадете на небо.  Теперь  отвечай,  дала  или  нет  матушка
Эйзенгрейн дельный совет!
   Родильница только прижала ребенка к себе и всхлипнула, но не промолвила
больше ни слова, чем и выразила горестное согласие.  Да  и  не  могла  она
вовсе не радоваться дорогим  шелкам,  которыми  хозяйка  замка  собиралась
устлать дно этой бочки и укрыть ее ребенка, а равно и казне, которую та ей
выделила, - двадцати маркам (*6) золотом: старица  запекла  деньги  в  два
хлеба, чтобы положить их младенцу в ноги. Всего же лучше была дощечка,  ею
подаренная, - да пошлет мне бог такую прекрасную писчую дощечку! Я одержим
страстью к письму и к хорошим  письменным  принадлежностям,  но  я  бедный
монах, и такой дощечки, тончайшей слоновой кости, да в золотой оправе,  да
еще украшенной адамантами, мне никогда не иметь. О подобных вещах  я  могу
только рассказывать,  вознаграждая  себя  за  свою  бедность  похвалами  и
славословием. На этом-то благородном  грунте,  соком  чернильных  орешков,
мать описала обстоятельства сына в точности так, как учила ее  хозяйка,  и
еще начертала в слезах: "Ты, которого я  не  могу  назвать  по  имени,  не
поминай, коли будешь жив, своих родителей лихом. Очень уж они любили  друг
друга, а друг в друге себя, отсюда их грех и твое рожденье.  Прости  их  и
загладь их вину перед богом, возлюбя всей душою чужую кровь и  по-рыцарски
защищая ее в беде..." Она хотела еще что-то приписать с краю  и  заполнить
малейший уголок, но дама Эйзенгрейн отняла у нее дощечку.
   Настал час, когда она отняла у нее и дитя, - кротко и утешительно.  Ему
было только семнадцать  дней,  когда  хозяин  замка  почел  за  лучшее  не
оказывать ему долее приюта, но со всею тщат