ой  дребеденью
насчет прусического мычанья! Ты ведь хочешь посрамить меня своей болтовней
и  болтаешь  нарочно,  чтобы  дать  мне  понять,  насколько  ты  умнее   и
благородней, чем я.
   - Да нет  же,  Флан,  -  возразил  ему  Григорс.  -  Клянусь  тебе,  ты
ошибаешься. Когда ты спросил меня, что  я  читаю,  я  почувствовал  прилив
крови к лицу, и, несомненно, со стороны было видно, что я покраснел. Ты не
мог этого не заметить. Я покраснел, как девица, оттого,  что  ты  заставил
меня говорить с тобою о книге и о латинских стихах.  Я  говорил  неохотно,
мне было стыдно, и я подосадовал на твой вопрос,  ибо  я  отнюдь  не  хочу
держать себя вызывающе.
   - Ага, тебе было стыдно! Стыдно за меня, стыдно передо мною! Да  знаешь
ли ты, что эта самая большая обида и самый оскорбительный вызов? Я затем и
спросил, чтобы показать тебе, что ты не можешь  рта  раскрыть,  не  можешь
даже жить на свете, не бросая мне вызова! Но ты говоришь,  что  не  хочешь
этого. Ты, наверно, не хочешь, чтобы я вызвал тебя на бой?
   - Ты этого не сделаешь.
   - Я уже это сделал! Но ты поджимаешь ноги. Зачем ты поджал ноги,  когда
я повернул назад?
   - Потому что не хотел, чтобы ты снова споткнулся.
   - Нет, тогда бы ты подошел ко мне, призвал меня  к  ответу,  потребовал
удовлетворения, как подобает мужчине и дюжему парню. А ты поджимаешь ножки
и скрючиваешься, эх ты, рохля, сопливый, трусливый попик и рохля!
   - Этого тебе  не  следовало  говорить,  -  сказал  Григорс  и  медленно
поднялся.
   - А я это говорю! - вскричал Флан. - Говорю потому, что ты  по-поповски
виляешь, и не хочешь понять, и не хочешь признать, что пора  нам  с  тобой
посчитаться по чести, раз и навсегда, чем бы дело ни кончилось, по  чести,
каков бы ни был исход, - понимаешь? Ибо  так  продолжаться  не  может!  Ты
рожден в хижине вместе со мной, ты - такой же сын Магауты и Виглафа, как я
и как прочие, а на, поди же - не такой же. Ты словно вышел из  кукушечьего
яйца, у тебя иное тело, иная жизнь, в тебе есть что-то несносно иное, черт
его  знает  что  именно,  и  ты  осмелился  пробиться  к   чему-то   более
благородному и высокому - добро бы ты этого не знал!  Но  у  тебя  хватает
дерзости это знать и даже хватает дерзости быть ласковым с нами!  Если  бы
ты нам дерзил, это было бы куда меньшей  дерзостью  с  твоей  стороны!  Ты
крестник аббата, тебя, помесь хижины и гордыни, он по шестому году взял  в
монастырь, ты обучен и грамоте, и науке, и всякой поповской блажи,  но  от
поры до поры ты приходишь к нам в гости, и мы замечаем, что ты не  хочешь,
чтобы мы заметили разницу между нами, - твой нежный ротик подражает нашему
говору, а это несносно, ибо мужицкая речь пристала только мужицкому рту, и
если так говорят нежным ротиком, то это - издевка! Издевка  -  самое  твое
бытие, ибо ты  вносишь  в  мир  беспорядок  и  путаницу.  Будь  ты  этаким
святошей, slack и flimsy [слабым и хилым (англ.)],  обабившимся  монашком,
хилым  и  немощным,  то  любой  честный  парень  сказал  бы:  "Ладно,   ты
нежненький, а  я  сильный.  Я  тебя  не  трону,  твоя  слабость  для  меня
священна!" Но ведь ты, как вор, добываешь откуда-то мощь, и в играх ты так
же искусен, как я, в точности так же, как я, хотя я силен своей  силой,  а
ты - своей нежностью, - этого не стерпеть  честному  парню,  и  поэтому  я
говорю: "Нам пора посчитаться не на шутку, без дураков, здесь же на месте,
в простом кулачном бою и до решительного конца". Я бросил вызов и словом и
пинком, и теперь тебе нельзя отвертеться.
   - Да, конечно,  нельзя,  -  сказал  Григорс,  и  лицо  его  похорошело:
смуглое, оно стало строгим и  бледным,  и  верхняя  губа  юноши  чуть-чуть
прикрыла нижнюю. - Ты хочешь, стало быть,  чтобы  мы  здесь  наедине,  без
судьи и свидетелей, непременно сразились на кулаках и  дрались  до  конца,
пока один из нас не перестанет сопротивляться?
   - Да, я хочу! - крикнул Флан и быстро сорвал с себя куртку.  -  Кончай,
кончай, кончай сборы, чтобы я  не  ударил  тебя  прежде,  чем  ты  примешь
стойку, ибо я не могу больше ждать  и  не  обязан  щадить  твою  проклятую
нежность, крадущий силу! Я отколочу тебя, я разобью тебе морду, я расквашу
тебе желудок, я отшибу у тебя селезенку, так кончай же скорее сборы, чтобы
я покончил с тобой!
   - Позаботься лучше о собственной селезенке! - сказал Григорс; снимая  с
себя стихарь и опоясываясь рукавами приспущенной рубахи,  он  взглянул  на
живот Флана, туда, где находится селезенка.
   - Я готов, - сказал он и, легкорукий, мальчишески тонкий, встал  против
могучего Флана. Тот бросился на него, наклонив вперед голову, как  бык,  и
всадил кулак в руку брата, которая,  прикрывая  лицо  и  грудь,  двигалась
вверх и вниз, меж тем как другая его  рука  наносила  удары,  впрочем,  не
тяжелые, - удары, сыпавшиеся на шею, висок и ребра Григорса, были тяжелее,
хотя часто стремительный кулак  Флана,  промахнувшись  из-за  увертливости
противника, летел в пустоту  и  увлекал  за  собой  нападающего,  так  что
последнему  тоже  изрядно  доставалось  при  неудачном  выпаде.  Это  была
сумятица  неистовых   кулаков,   подергивающихся   голов,   растопыренных,
упирающихся,    топочущих    ног,     сталкивающихся,     переплетающихся,
выпрастывающихся  и  снова  сплетающихся  тел,  -  случалась,  правда,   и
передышка,   когда   братья,   подпрыгивая,   обороняясь,    примериваясь,
подстерегали друг друга, но лишь для того, чтобы вновь  схватиться,  вновь
наносить и вновь получать удары, промахиваться и попадать в цель, впрочем,
не так уж долго.
   Не  так  уж  долго,   ибо   Флан,   который,   по-видимому,   несколько
перерасходовал свои силы, бросая вызов, и был ослеплен яростью, все  время
помнил  слова  ненавистного  брата,  посоветовавшего  ему   заботиться   о
собственной селезенке, и дюжему парню все время казалось, будто Григорс, с
его  тускло  горевшими  глазами  на  неизменно  спокойном   и   необычайно
сосредоточенном лице,  метит  именно  в  это  место,  -  особенно  в  одно
кратчайшее и всезавершающее мгновенье, когда тот, пользуясь  правой  рукою
лишь для защиты и глядя в злосчастную точку, явно направил на  нее  левую,
которой отлично владел. Но так как Флан сразу же принял  надлежащие  меры,
чтобы отвратить удар, правая рука  Григорса,  без  всякого  преднамеренья,
опустилась на нос противника - опустилась молниеносно  и  с  такой  силой,
какой Григорс дотоле не обнаруживал, да и не пытался выказать, и раздавила
его: в самом деле, нос  был  разбит,  переносица  треснула,  удару  придал
особую, тяжесть перстень с крестом  и  агнцем.  Нос  Флана  сплющился,  по
подбородку у него потекла кровь, лицо его стало неузнаваемо; тараща  глаза
на безобразную, мокрую опухоль, он задрал голову и вслепую махал кулаками.
   Григорс,  испуганный  своей  грубостью,  отступил  далеко  назад.  Флан
бросился за ним.
   - Продолжим! - ревел он. - Защищайся, выблядок!
   И при этом плевал кровью, которая текла по  его  губам,  прямо  в  лицо
Григорсу. Но  тот  по-прежнему  отступал  и  не  защищался,  а  только  не
подпускал   к   себе   бесноватого,   потерявшего   человеческий    облик,
полуослепшего противника.
   - Нет, Флан, - отвечал Григорс; он и сам задыхался, под глазом  у  него
горел фонарь, да и тело было все в синяках.  -  Ни  за  что!  Назови  меня
трусом, но сегодня я  больше  не  буду  драться,  отложим  наши  счеты  до
следующего раза. У тебя сломана переносица, и бою конец, и тут уже  не  до
драки: сейчас тебе нужны холодные примочки  и  любое  кровоостанавливающее
средство, которое найдется у вас в хижине. Пусти, я оторву лоскут от своей
рубахи и смочу его морскою водой.
   И в самом деле, когда  Григорс  отказался  сражаться,  Флан,  помедлив,
последовал его совету. Так уж устроено,  что  перелом  кости  удивительным
образом потрясает всю  человеческую  syst'hema  [здесь  -  тело,  организм
(греч.)]. Флан вполне мог бы упасть в  обморок,  и  действительно,  черная
тень обморока уже мелькнула перед его глазами, но он был  слишком  крепок,
чтобы лишиться чувств.  Он  отошел  в  сторону,  туда,  где  прежде  сидел
Григорс, поднял свою куртку и, прижав ее к лицу, сел на землю.
   Когда Григорс приблизился к нему с мокрым лоскутом,  он  отмахнулся  от
брата яростным движением плеча и даже попытался, сидя, толкнуть его ногой,
но это неистовство причинило его  разбитому  носу  такую  боль,  что  Флан
поневоле закричал во весь голос: "Ай! Ай!"
   - Вот видишь, вот видишь! - пожалел его Григорс, однако уже не  рискнул
подойти к нему вторично с  мокрою  тряпкой.  Флан  посидел  еще  несколько
мгновений, затем встал и, не отнимая от лица  пропитанной  кровью  куртки,
медленно побрел по траве дюн, - по песчанке, к родительской хижине.



ОТКРЫТИЕ

   "Плохо! - думал Грегориус, стоя на берегу и глядя вслед  брату.  -  Как
это плохо кончилось и для меня и для него, но для  меня,  пожалуй,  совсем
плохо. Ибо теперь виноват я, хотя сначала виноват был он, выказавший столь
самозабвенную воинственность. Хижина меня проклянет, а  аббат  накажет,  я
должен буду поститься и стоять на коленях за то, что нанес  родному  брату
такое увечье, от которого он, боюсь, никогда уже вполне не  оправится.  Но
что мне оставалось делать? Ведь он же хотел, чтобы мы  посчитались  не  на
шутку, до решительного конца, и, значит, в любом случае  я  пострадал  бы,
либо телом, либо душою, и, может быть, лучше бы мне пострадать телом,  чем
вечно нести вину за его разбитую переносицу. Но что поделать,  если  моему
духу присуща в  бою  столь  необычная  собранность?  У  брата  Кламадекса,
который неустанно испытывает природу и в этом своем занятии тайно  доходит
до колдовства, есть лощеное чечевицеобразное стекло, собирающее  солнечные
лучи в такой  степени,  что  если  подставить  под  него  руку,  то  сразу
отдернешь ее, обжегшись, а если навести стекло  на  бумагу  или  на  сухую
траву, то они начнут тлеть, побуреют, задымятся и  вспыхнут  -  а  все  от
сосредоточенья лучей. Точно так же обстоит дело и с моим духом  в  бою,  и
потому-то нос Флана, увы, разбит, - я знал это наперед, о да,  как  только
он  вынудил  меня  драться  по-настоящему,  я  уже  знал  это   с   полной
определенностью, и, может быть, мне следовало его предупредить, но ведь  в
пылу самозабвенья он бы все равно не послушался. Что же мне делать теперь?
Исповедаться сначала аббату? Нет, пойду-ка я лучше за Фланом и,  насколько
это возможно, оправдаюсь перед родителями".
   И, надев свое платье, он на некотором расстоянии от раненого бойца стал
подниматься к отцовской хижине; он ускорил шаг лишь под конец, когда  Флан
уже миновал огород, разбитый у самого дома, и  переступил  порог.  Магаута
оказалась на месте, сразу же стало слышно, что встретила Флана именно она.
Конечно, она увидала кровь, конечно, отняла от его лица куртку, недоуменно
причитая, конечно, ужаснулась его носу, который меж тем,  разумеется,  еще
больше распух и являл собою страшное зрелище, и, конечно  же,  разразилась
громкими воплями.
   "Так и должно быть, - думал Григорс. - В  точности  так  она  и  должна
вопить, коль скоро уж он застал дома именно ее. Лучше бы Виглаф  тоже  был
дома. Он взглянул бы на дело разумнее. Но он, наверно, на  морковном  поле
или на рынке. Дам ей накричаться, подожду, пока Флан все объяснит, а потом
уже покажусь".
   И стал за отворенной дверью. Изнутри доносилось:
   - О небо, о боже правый и всемогущий! Флан, Флан,  дитя  мое,  на  тебе
кровь, ты весь в крови! Что с тобой, что случилось, на кого ты похож?  Дай
поглядеть, о дай же поглядеть! Нос? О lackadaisy! [О бедняжка! (архаическ.
англ.)] О, горе мне! О, несчастный день!  Увы,  увы,  мои  глаза  меня  не
обманывают! Носа нет, нос проломлен, это уже не нос! Флан, дитя мое милое,
что произошло - fisticuff, quarrel и  scramble?  [кулачный  бой,  свара  и
драка (англ.)] С кем, с кем? Кто сделал это с моим ребенком? Я хочу знать!
   - Да ведь не так уж и важно, кто  это  сделал,  -  прогнусавил  Флан  в
расплюснутый нос. - Чем плакать, дай-ка лучше красной хлопчатой  бумаги  и
воды.
   - Не плакать?! Хлопчатой бумаги, примочку?  Это  -  пожалуйста,  это  -
изволь! Но не плакать?  Чтобы  родная  мать  да  не  плакала  и  не  смела
спросить, кто над тобой надругался, кто искалечил тебя на  всю  жизнь?  О,
горький день! Какой день, какой день. Увы, мои глаза меня  не  обманывают!
Кто это сделал? Кто обидчик?
   - Проклятый Кредеми, - выпалил Флан, - так и знай! Целился в селезенку,
а стукнул в нос, хитрая бестия! Я хотел драться дальше, но он увильнул.
   - Кредеми? Григорс? Да как он смеет? Что ты ему сделал такого?
   - Спросил, что он читает, а он в ответ: "Сейчас отшибу тебе селезенку",
и когда я ее  прикрыл,  он  двинул  меня  по  носу.  Если  нос  теперь  не
выправится и я всю жизнь буду мычать, как коза, то учинил это твой любимый
сын, попик, мой брат.
   Но тут плотину поток свалил и сладить с водою не стало сил:
   - Ха, ха, ха, ха! Мой сын, твой брат? Да не сын он мне вовсе, не я  его
родила на свет, и не от твоего отца он зачат, он такой же тебе  брат,  как
свинья в закуте, не верь этим дурацким басням, этому вранью, это  mockery!
[здесь - ложь (англ.)] Горе мне, бедной  женщине!  Приблудший  проходимец,
морской бродяга, проклятый костедробитель, злодей и  душегуб!  Такова  его
благодарность? Для того ли я растила его вместе со  своими  детьми,  этого
негодяя без роду, без племени, приплывшего бог весть откуда? Для  того  ли
кормила я его грудью, в ущерб другим, чтоб теперь избивал он, чтоб  теперь
убивал он моих же детей! Мои дети - люди как люди, у  них  есть  и  дом  и
родные, а у него, у найденыша, на острове нет родни! Ведь никому невдомек,
кто он такой и откуда взялся! Но я, да поможет мне  бог,  заявлю  на  весь
мир, я, да пособит мне Христос, скажу где угодно, что он - подкидыш,  хоть
и пролез в господа, подкидыш, несчастный подкидыш, и все тут! Он  об  этом
забыл, ему еще никто не выкладывал,  как  нашли  его,  убогого,  в  бочке,
привязанной к лодке, среди пустынного моря! Но коль скоро он изувечил  мое
дитя, я это заявлю, я буду кричать об этом во весь голос!  Горе  мне!  Что
возомнил о себе  незаконнорожденный  прохвост!  Черт  принес  его  на  мою
голову! Уж я-то знаю, откуда он родом, - из бочки, из  волн  морских!  Он,
наверно, надеялся, что все будут вечно молчать о его  позоре!  Ха-ха!  Ему
только того и  надо,  он  преспокойно  бы  чванился  под  защитой  вранья!
Проклятье рыбам, которые не сожрали подкидыша!  Ему  повезло,  как  всегда
везет незаконнорожденным. Он попал прямо в руки аббату;  если  бы  тот  не
отнял его у твоего отца и не  стал  его  духовником  и  крестным,  Христос
свидетель, мы бы приструнили найденыша! Он пас бы у нас  коров  и  свиней,
чистил бы хлев своими  ручками!  Ну  не  чудак  ли  твой  отец,  если  он,
выловивший из волн ребенка озябшей рукой, уступил его  аббату  и  позволил
ему вырасти наглым  неженкой,  вместо  того  чтобы  завладеть  находкой  и
сделать мальчишку своим батраком, да, да, батраком, корпящим в навозе.
   Так голосила Магаута. Наконец в хижине отзвучали ее вопли и  брань.  За
дверью стоял Григорс, он учащенно дышал, глаза его были  широко  раскрыты.
Он слышал все. Каждое слово звенело у него в ушах, жгло его мозг. Что это,
как это понять? Сумасшедшие выдумки оскорбленной матери? Вздор и  огульная
хула? Нет, материнская ярость такого  не  выдумает:  из  бочки,  из  волн,
приблудший подкидыш, найденыш, чужак. Нет, это не ложь! Все так и есть.  -
Оцепенев,  он  постоял  еще  несколько  мгновений,  затем  встрепенулся  и
поспешил прочь, однако не в монастырь, монастырь уже не был ему  домом;  у
безродного и чужого, у беззащитного и отверженного оставался  только  один
кров - небо, с которого  уже  спустился  вечер  и  которое  уже  покрылось
звездами. По пескам и по мхам, сосновыми, покосившимися  от  ветра  рощами
шагал Григорс к морю и от моря, он исходил весь остров, сторонясь деревни,
сторонясь хижин, наконец сел под каким-то деревом и спрятал в ладонях лицо
- лицо чужака! Ведь никто, никто не знал, кто он и что он -  какой  позор!
Каждый, даже последний бедняк, мог отныне кольнуть его этим  позором,  мог
бросить ему в лицо: "Ты - ничей!" - не ведая, сколь великую радость  дарит
ему таким оскорбленьем, радость, от которой у Григорса спирало дух,  когда
он задумывался о  своем  позоре.  Ведь  этот  удар  по  переносице  Флана,
развязавший язык его, Григорса,  кормилице,  был  освободительным  ударом,
ударом в ворота, теперь широко отворенные, - в ворота всяких возможностей.
Он ничей, но он существует, и кем-то он должен быть. Его прибило теченьем,
но ведь он же - не пороет морской, он явился из какой-то страны.  Где  его
страна, где его родители, и кто  они?  Неужели  они,  или  кто-то  другой,
препоручили его, новорожденного, морю - и  почему?  Неужели  истинные  его
обстоятельства настолько неблагополучны? Не следует ли посвятить всю  свою
дальнейшую жизнь их выяснению,  каковы  бы  они  ни  оказались?  Они  были
тайной, он сам был тайной, но тайна есть кладезь  всяких  желаний,  всяких
надежд, догадок, помыслов и возможностей. Подкинут из-за какого-то темного
пятна? Но где пятно, там благородство. Кто не знатен, тот и без пятен. Как
хотелось   ему   променять   плебейское   благополучье   на    благородное
неблагополучье!
   С этими мыслями  он  уснул  и  проспал  всю  ночь  под  деревом.  Когда
забрезжил день, он пошел к морю и, умывшись, явился в монастырь как раз  в
тот час, когда аббат с братией и школярами возвращались  из  церкви  после
заутрени. Застав своего крестника в сводчатом коридоре,  сей  славный  муж
строго нахмурился, хотя нос его, как всегда  по  утрам  красноватый,  имел
самый добродушный вид, отнюдь не соответствовавший хмурому взгляду.
   - Грегориус, - молвил он, - где ты был?
   Тот и раньше уже стоял с опущенной головой и вместо ответа  опустил  ее
еще ниже.
   - Неужели, - продолжал аббат, - ты становишься с возрастом бездельником
и вертопрахом? Тебя не видели ни во время вечерни, ни в трапезной,  ты  не
ночевал дома и еще прогулял заутреню. Что  за  безрассудство!  Какая  муха
укусила тебя, обычно такого благочестивого мальчика?
   - Отче, - смиренно промолвил Григорс, - peccavi [я согрешил (лат.)].
   - Peccavisti? [Ты согрешил? (лат.)] -  Аббат  испугался  теперь  не  на
шутку. Несколько мгновений его пухлая нижняя  губа  беззвучно  дрожала,  и
кровь отлила от его румяного поутру носа.
   - Следуй за мной! - приказал он наконец. - Сию же минуту следуй за мной
в мою келью!
   Этого Григорс и добивался. Поговорить наедине с тем, кто  купил  его  у
Виглафа и дал ему свое имя, было единственным его желаньем. Спрятав руки в
рукавах, склонив голову, последовал он за  аббатом.  Они  вошли  в  келью.
Перед  молитвенной  скамеечкой  возвышалось   распятие   с   мученическим,
окровавленным ликом. Аббат указал на него рукой.



ДИСПУТ

   - In nomine Domini  [именем  господним  (лат.)],  -  потребовал  он,  -
говори!
   Грегориус пал на колени и сложил руки.
   - Так и поступлю, - молвил он, - сколь ни тщетны мои усилия. Ибо  устам
моим  никогда  не  удастся  по  достоинству  отблагодарить  вас,  отче   и
господине, за все, что вы для меня сделали. Однако клянусь  вам,  что  всю
свою жизнь я буду еще и от себя просить того, кто не обходит  наградой  ни
одного доброго дела, чтобы он увенчал вас небесным венцом за  то,  что  вы
так бережно, на глазах всей своей паствы, воспитали меня, чужого  ребенка,
бедного найденыша.
   Снова и по-новому испугался аббат. Последние остатки утренней  красноты
исчезли на его носу.
   - Что ты говоришь! - сказал он  торопливо  и  тихо,  порывисто  схватив
сложенные руки Грегориуса.
   -  Я  обманут,  -  продолжал  тот  и  низко  склонил   голову,   словно
признавался, что обманщик - он сам. - Я обманут любовно  и  кротко.  Я  не
тот, кем меня учили себя считать. Врата истины - а