званий, и клир, и дворянство, и цехи горожан со своими знаменами, и отряды
военных,  и  школьники,  с  пальмовыми  и  масличными  ветвями  в   руках,
выстроились там для великого сретенья. С их торжественным пением  сливался
далекий металлический звон,  которому,  без  человеческого  вмешательства,
вторил номентский колокол. Избраннику сообщили об этом чуде, и он от  души
порадовался такой чести. Уже смеркалось, а потому он переночевал во дворце
епископа и лишь наутро вместе с бесконечно  растянувшейся  процессией  под
немолчные песнопения торжественно вступил в священный город. Как  значится
в летописи, он не прошел через Номентские ворота, а проследовал вдоль стен
к Мульвиеву мосту, чтобы таким образом выйти к апостольскому собору. И  из
тысячи широко разинутых ртов устремился к небесам хвалебный тропарь:

   Ликуйте, все края земли,
   Рим, Иудея, Греция,
   Фракийцы, скифы, персы, египтяне,
   Единый царь над нами!

   Это он, найденыш аббата, питомец камня, был поставлен царем  надо  всей
пестротою печалей земных, это его, когда он, на  глазах  несметной  толпы,
запрудившей украшенную фонтаном площадь перед  святилищем,  поднимался  по
широкой мраморной лестнице  в  атриум  усыпальницы,  встречали  священники
величальным  напевом:   "Benedictus   qui   venit   in   nomine   Domini!"
["Благословен пришедший  именем  бога"  (лат.)]  Перед  всем  народом,  на
площадке у входа в колоннаду парадиза, архидиакон водрузил ему  на  голову
тройной венец тиары, накинул ему на плечи паллиум, вручил  ему  пасторский
жезл и надел ему на палец папский перстень. Утверждают, что в этот миг или
уже при вступлении избранника в город бронзовые статуи апостолов  Павла  и
Петра, стоявшие на пьедесталах, радостно подняли вверх свои регалии,  одна
- меч земли, другая - ключи  неба.  Не  знаю,  насколько  справедливо  это
утверждение. Я не стану его опровергать, но и никого  не  заставлю  верить
ему. Что же касается Грегориуса, то его облачили  во  множество  одежд:  в
белую шелковую фальду, в альбу из полотна и кружев с золоченой набедренной
тесьмой, в несколько хитонов,  строченных  золотыми  и  красными  нитками,
затем в три ризы, одна на другую,  не  считая  столы,  манипула  и  кушака
златотканого белого шелка. На ноги ему натянули папские  чулки,  настолько
толстые и негибкие из-за золотого  шитья,  что  они  так  же  тяжелы,  как
башмаки,  вкруг  шеи   ему   повесили   золотое   вервие   со   сверкающим
первосвященническим  крестом,  после  чего  папский  перстень  надели   на
шелковую перчатку и наконец, поверх всех девяти облачений, нарядили его  в
самое тяжеловесное, в длинную со шлейфом  мантию  цвета  утренней  зари  и
золотого заката, не  сминавшуюся  из-за  драгоценной  вышивки.  Затем  его
посадили в золотой паланкин, и юноши в скарлатах понесли его  вокруг  всей
базилики, пол которой, до последней языческой мраморной плитки,  заполнили
верующие: будь то под высоким потолком широкого и длинного среднего  нефа,
где слепятся глаза от сусального  блеска  апсиды  (*19),  или  же  в  двух
боковых портиках, поровну распределивших между собой тяжесть кровли.
   Они отнесли его к главному алтарю над гробницей, и  он  отслужил  здесь
свою венчальную мессу - весьма  умело,  ибо  еще  в  детстве  перенял  все
необходимые приемы у своего названого отца в  монастыре  "Мука  господня".
Вокруг папы, сверкая, как звезды, сидели  епископы  и  архиепископы;  были
здесь и другие важные лица, аббаты и judices [судьи  (лат.)].  Затем,  под
все еще не смолкавший колокольный звон, его понесли вокруг площади Святого
Петра, а потом старинной дорогой, на холм, и с холма,  через  триумфальные
арки императоров Феодосия, Валентиниана, Грациана,  Тита  и  Веспасиана  и
через квартал Парионе, где у дворца  префекта  Хромация  стояли  и,  качая
головами, славили папу евреи, по Священной дороге,  мимо  Колизея,  к  его
резиденции - Латерану.
   Слушайте  же,  что  было  дальше.  Едва  он  прибыл  в  свой  дом  и  в
благотворной  тишине,   наступившей   теперь,   когда   колокола   наконец
угомонились, снял с себя многочисленные наряды, как он уже  начал  править
христианским миром, пасти стадо народов  и  пресуществлять  во  благо  всю
пестроту  печалей  земных.  Григорий-столпник  очень  скоро  показал  себя
величайшим папой, совершающим подвиги, равные тем, которые, если судить по
изображениям на подстолпиях некоторых колонн, взятых для  римских  церквей
из каких-то других зданий, приписывались полубогу Гераклу. Я не  знаю,  за
что  его  преимущественно  хвалить:  за  то  ли,  что  он  позаботился   о
необходимом усилении Аврелиевых стен, заново укрепил  город  Радикофани  и
еще  один,  под  названием  Орте,  построил  множество  церквей,   мостов,
площадей, монастырей, больниц  и  приют  для  найденышей,  выложил  атриум
собора Святого Петра  мраморными  плитками  и  украсил  фонтан  перед  ним
часовней с колоннами из порфира? Но то была ничтожная  часть  его  деяний.
Ибо цепкой  своею  рукой  он  не  только  сохранял  для  Святого  Престола
земельные владения или учреждал  таковые  даже  в  Сардинии,  в  Коттиевых
Альпах,  в  Калабрии  и  Сицилии,  но  также  подчинял  ему  потентатов  и
строптивых баронов равнины, заставив их, кого уговорами, а  кого  и  более
сильными средствами отказаться от своих замков и  управлять  ими  лишь  на
правах ленников церкви, так  что  независимые  князья  становились  теперь
вассалами и homines Petri [слугами Святого Петра (лат.)].
   Но разве этим исчерпывались его  деяния?  Отнюдь  нет.  Воля  его  была
настолько  тверда,  что  он  с  беспощадной   суровостью   расправился   с
манихейцами, присциллианцами и пелагианцами (*20), а также с монофизитской
ересью (*21), подчинил примату Святого Петра непокорных епископов  Иллирии
и Галлии и принял  против  прелатов,  взимавших  деньги  за  посвящение  в
духовное званье, такие меры, что  на  некоторое  время  этот  порок  почти
бесследно исчез с лица земли.
   Я говорю здесь о его силе, а между  тем  своей  славой  он  был  обязан
прежде всего другим своим качествам  -  кротости  и  смирению.  Он  первым
отделил честь и святость духовного сана от достоинств  и  недостатков  его
носителя и  проклял  ex  cathedra  [с  амвона  (лат.)]  чрезмерно  строгих
африканских донатистов  (*22),  которые,  подобно  неистовому  Тертуллиану
(*23), признавали право на  званье  священника  только  за  теми,  у  кого
незапятнанно чистые руки. Ибо он заявил, что достойных нет и что  он  сам,
по вине плоти, наименее достоин своего сана, до  коего  возвысился  только
благодаря граничащему с произволом избранию. Хоть его заявление и пришлось
на руку некоторым лукавым козлищам в господнем вертограде, для церкви  оно
оказалось весьма полезным и мудрым, так как заранее защищало  его  высокий
сан  от  всяких  поношений,  на  какие   только   не   способна   слабость
человеческая.
   Его терпимость и милосердие были равны непоколебимости, которую он  при
нужде проявлял; его, я бы сказал,  дерзкая  манера  побуждать  божество  к
милосердию, даже в тех случаях, когда таковое  из  собственных  побуждений
едва ли к нему склонялось, снискала уважение во всем христианском мире. Не
кто иной, как он,  например,  вызволил  из  ада  императора  Траяна,  лишь
потому, что тот  однажды  без  долгих  размышлений  удовлетворил  законные
притязанья некоей вдовицы, у которой убили единственного сына. Это вызвало
кой у кого даже недовольство папой,  и  молва  утверждала,  будто  господь
уведомил его, чтобы он, хоть ему единожды и удалось причислить язычника  к
сонму блаженных, впредь уже не осмеливался обращаться к богу  с  подобными
просьбами.
   Как бы то ни было, в течение всей своей жизни Грегор  больше  стремился
разрешать, чем вязать, и отсюда-то  и  вытекали  выносимые  им  решения  и
приговоры, поначалу часто удивлявшие и тревожившие не только народ,  но  и
самое церковь, однако в конце концов всегда  вызывавшие  восхищение.  Так,
например, он установил великие вольности в  просвещении  далеких  и  диких
стран. Там, где еще сохранялись языческие храмы, ведено было не  разрушать
их, а лишь очищать от  идолов  и  окроплять  святою  водою,  чтобы  дикари
молились там же, где прежде, но только в духе просвещения.  Собор  Святого
Петра, объяснял Грегор, целиком построен, как всем известно,  из  кирпичей
цирка мерзостного императора Калигулы и, стало  быть,  состоит  сплошь  из
стыда и срама, освящен же он токмо гробницей первоапостола и  духом,  коим
проникнуты возносимые там молитвы. Все дело в духе. Если  прежде,  принося
жертвы демонам, дикари учиняли закланья  быков,  то  пусть  они  и  теперь
закалывают их и съедают, но только во славу единого бога.
   Какие только вопросы перед  ним  не  вставали!  И  на  все  он  отвечал
достопамятным образом. Его спрашивали, вправе  ли  больные,  не  откупаясь
подаяниями, потреблять мясо во время поста. Вправе, гласил  ответ:  иногда
необходимость  бывает  важнее  закона...  Его  спрашивали,  дозволено   ли
внебрачному сыну стать епископом. Да, отвечал  он,  дозволено.  Хотя,  как
известно всякому, кто изучал legem, каноническое право  и  запрещает  это,
однако, если незаконнорожденный - человек праведный,  благочестивый,  и  к
тому же обладает цепкой рукой, и  если  обстоятельства  этого  требуют,  а
избиратели  единодушны,  то  такое  исключение  пойдет  лишь   на   пользу
правилу... Некий монах в Женеве пристрастился к хирургии и резал направо и
налево. Одной крестьянке он вырезал зоб и предписал ей лежать в постели. А
она вместо этого пошла работать и умерла. Вправе ли он теперь  нести  свою
службу священника? Да, отвечал Грегор. Конечно, церковник, подвизающийся в
таком ремесле, не заслуживает полного одобрения, однако он  действовал  не
из корысти, а из человеколюбия, из усердия к своему искусству и отвращения
к зобу; к тому же он не виноват, что  его  указания,  свидетельствующие  о
должной осмотрительности во врачебных делах, не были соблюдены.  А  посему
пусть он по-прежнему отправляет богослужение,  предварительно  наложив  на
себя небольшую епитимью... Много  шуму  наделал  случай  с  обращенными  в
христианскую веру  мусульманами  из  страны  Ханаан,  которые  простодушно
пришли к купели вместе со своими четырьмя женами, каждый  с  четырьмя,  да
еще с их детьми. Могли ли они, во имя бога, стать христианами? Этот вопрос
стоил папе, как утверждал его  камердинер,  бессонной  ночи.  Но  в  конце
концов Грегориуса осенила мысль, что Авраам и  другие  патриархи  жили  на
глазах у Иеговы совершенно так же, как эти турки. Он  встал  с  постели  и
продиктовал писцу ответ; "Даже в евангелии, не говоря уж о книгах  Ветхого
завета, нет ни одного слова, категорически запрещающего многоженство.  Так
как язычникам, по законам  их  культа,  положено  иметь  многих  жен,  то,
значит, и приняв христианскую веру, они вольны брать пример с  патриархов.
Было бы неумно без нужды  осложнять  обращение  неизбежными  человеческими
раздорами, обязавши мусульман взять с собою в новую жизнь лишь по одной из
жен, а остальных, вместе с их невинными чадами, толкнуть  назад,  во  мрак
заблужденья, отчего церковь лишилась бы многих душ. Пусть веропроповедники
христианства и впредь руководствуются сим указанием. Дано в Риме,  поутру,
в Латеране. Грегориус, P.M.m.p."  [почтительной  памяти,  собственноручно.
(Piae Memoriae, manu propria - лат.)]
   Сколько это вызвало толков! Они дошли даже до финикийцев и скифов. Если
бы не его строгость к симонианцам,  еретикам  и  непокорным  оспаривателям
примата, его обвинили бы в нерадивости. Впрочем, он дал еще один  повод  к
таким нападкам, установив, что крещение, принятое однажды во имя Христово,
навсегда сохраняет свою силу и что,  стало  быть,  возвращающиеся  в  лоно
церкви еретики не нуждаются в  повторном  крещении.  Это  вызвало  великое
недовольство у многих африканских и  азиатских  епископов.  Он  не  принял
послов  из  Карфагена,  явившихся   в   Рим,   чтобы   обвинить   папу   в
злоупотреблении   властью,   и   даже   пригрозил   отлучением    особенно
упорствовавшему в этом вопросе примасу (*24) Африки. Дело, наверно,  дошло
бы до раскола, если бы Грегор, словно Моисей перед фараоном, именно  тогда
не сотворил великого чуда, неложно доказавшего, что бог  на  его  стороне.
Одним прикосновением десницы он сочленил воедино цепи Петра, иерусалимскую
и римскую, так что образовалась одна  цепь  из  тридцати  восьми  звеньев.
Отсюда и происходит праздник поклонения Петровым веригам, каковой  не  мог
же  завестись  ни  с  того  ни  с  сего  и,  следовательно,   подтверждает
подлинность описанного чуда.
   Этим  Грегор  пресек  или  предотвратил   немало   разговоров   о   его
нерадивости. И все же нашлись люди, утверждавшие, будто папа прощает столь
непростительные грехи, как супружеская измена и блудодейство. Но  то  была
ложь. Таким лжецам он назначал уже довольно  тяжкие  епитимьи,  однако  не
слишком тяжкие: слишком тяжких он не любил и всегда им противился. Он  сам
прошел через самую жестокую епитимью и был превращен богом  в  чешуйчатое,
шерстистое, крошечное существо, в питомца земли, но  он  неизменно  внушал
всем исповедателям и  судьям  церковным,  что  муки  грешника,  познавшего
сладость раскаянья, надлежит облегчать мягкостью  наказания.  Рука  закона
мозолиста и тяжела, а плоть человеческая требует крепкой, но мягкой  руки.
Кто слишком ревностно преследует грешника, рискует сотворить не  добро,  а
зло. Ибо  если  на  человека  наложить  слишком  суровую  кару,  он  может
сломиться,  ожесточиться  и  снова  от  господа  отступиться,  испорченный
дьяволом, каковому, раскаявшись в своем покаянии, он  тем  ретивее  станет
служить. Поэтому самая мудрая политика состоит в том, чтобы  милость  была
важнее закона, ибо она создает в церковной жизни  ту  верную  меру  вещей,
благодаря  коей  согрешивший  обретает  спасение,  а  праведник   остается
праведником, дабы мощно возрастала слава господня и римской церкви.
   Кого бы не обрадовало такое ученье? Оно радовало всех, кроме  некоторых
ригористов, но и этих сковывал великий авторитет папы. К тому же папа  был
очень хорош собою, красавец, какими, неизвестно отчего, часто бывают  дети
греха.
   "Кого любят, тех и слушаются", - гласит поговорка. А его любили, любили
даже в Персии и Фракии, потому-то его и  слушались.  За  его  удивительные
ответы его прозвали "Оракул апостольский"; а за  мягкость  его  -  "Doctor
mellifluus", что значит "Медоточащий наставник".



ПЕНКГАРТ

   У его матери, его тетки и жены было только  одно  тело,  и  оно  теперь
состарилось, ослабело, поблекло, ибо все это время она пребывала в  трудах
и раскаянье и неизменно пила воду  смирения.  То,  что  возложил  на  нее,
покидая родную страну и отправляясь на богомолье, ее в блуде прижитый сын,
она, не щадя ни плоти своей, ни денег, с упованием в сердце  выполняла  из
года в год, более двадцати лет подряд, а ведь  когда  они  расстались,  ей
было уже тридцать восемь лет.
   В ту пору он был еще весьма юн, а  окажись  он  тогда  в  более  зрелом
возрасте,  он,  наверно,  обошелся  бы  с  нею  мягче,  особенно  если  бы
предвидел, что Веримбальд, ее дальний родственник, ставший после его ухода
герцогом Фландрии-Артуа,  грубо  воспользуется  одиночеством  Сибиллы,  ее
отрешением от земных благ, ее  желанием  пить  воду  смирения  и  скаредно
сократит выводное вдовы, так что приют, построенный ею на большой  дороге,
у подножья замка, был очень беден и представлял собою лачугу, где  она  не
имела даже отдельной постели. Спала она среди калек и больных, подобранных
ею на большой дороге или постучавшихся в ее дверь, каковых - серый ангел -
она укладывала в постель и кормила кашицей и сливками.
   Здесь, на соломенном тюфяке, она и разрешилась  второй  своей  дочерью,
каковую, подобно первой, Герраде, можно было также назвать ее внучкой. При
родах ей помогала некая женщина, сама уже на сносях, греховно зачавшая  от
одного бродячего скомороха, с которым и застал ее муж, а  через  три  дня,
когда самой повитухе, изгнанной из  дому  навозными  вилами,  тоже  пришло
время родить, Сибилла поднялась, чтобы,  в  свою  очередь,  ей  помочь,  и
приняла у нее мальчика. Гудула - так звали эту грешницу - осталась при ней
и помогала ей ублажать хворых, омывать  их  раны,  купать  их  и  одевать.
Подросши, ей стали помогать и  дочери,  обе  в  таких  же  серых  платьях:
сначала Геррада, белая и румяная, которая теперь  именовалась  Стультиция,
так как при крещении  ее  нарекли  слишком  гордым  именем,  да  и  вообще
окрестили лишь по  ошибке,  а  затем  и  вторая,  названная  без  крещенья
Гумилитас,  по-южному  смугло-бледная,  с  иссиня-черными  глазами,  очень
похожая на своего дедушку-дядю Вилигиса, а стало  быть,  также  на  своего
отца и брата, отчего Сибилла обращалась с нею значительно строже,  чем  со
Стультицией, внешность которой не напоминала об этом родстве.
   Что же касается сына Гудулы и скомороха, то он при крещении получил имя
Пенкгарт и носил его с честью, ибо,  с  детства  сметливый,  работящий,  в
приюте работник он был настоящий,  на  все  руки  мастер  -  и  столяр,  и
свечник, и сапожник, и печник, к  тому  же  пчеловод,  огородник  и  такой
плотник, что пристроил к домику множество новых сараев  и  навесов,  чтобы
хозяйка могла принять больше страждущих, отделить прокаженных  и  спать  с
дочерями  отдельно.  Мало  того,  Пенкгарт-бастард  умудрился  чудеснейшим
образом украсить внутренние стены странноприимных покоев. Ибо  сызмальства
приохотился, впрочем, не так, чтобы уж очень сильно,  не  больше,  чем  ко
всяким иным поделкам, рисовать где попало углем,  аспидом  и  графитом,  а
вскоре и красками. Он растирал их и  разводил  водою,  белком  и  медом  и
изображал ими зверей и людей, а также высшие существа, апостолов, ангелов,
с превеликим сходством и в самых натуральных  цветах.  В  этом  он  весьма
преуспел, и когда семнадцати лет пристроил к  приюту  новые  помещенья,  -
рослый парень, чернявый, с узким лицом и длинными,  свисающими  с  висков,
как бакенбарды, волосами, - он покрыл все стены известковым раствором и  с
помощью кисточки намалевал на них акварельными  красками  поразительнейшие
вещи: епископа в лучезарном венце, истекающего кровью под  бичами  воинов;
Давида, с невозмутимым лицом приносящего домой, держа ее за вихор,  голову
Голиафа; господа  нашего  Иисуса  Христа,  принимающего  крещение  в  реке
Иордани и искушаемого  хвостатым  сатаной,  возжелавшим,  чтобы  спаситель
спрыгнул с церковной крыши. Покончив с этим, он снова принялся  выращивать
капусту и сапожничать и не обращал никакого внимания на то, что кавалеры и
дамы из замка, превозмогая свое отвращение  к  гною  болящих,  то  и  дело
приходят в приют, чтобы поглядеть на  его,  Пенкгарта,  искусство.  Герцог
Веримбальд,   однако,   не   приходил,   почему   что   прослышал,   будто
военачальнику, под чьим наблюдением истязают  святого  епископа,  Пенкгарт
придал неумолимое сходство с ним, герцогом Фландрии-Артуа.
   Сибиллу этим любопытным тоже не удавалось увидеть, хотя они и искали ее
глазами, и неспроста, ибо Гримальдова  дочь,  которая  никого  не  считала
ровней себе, кроме своего столь же благородного, как она,  брата,  даже  в
преклонных летах, даже во вретище, отличалась поистине царственной, хотя и
поблекшей уже красотой. Поблекли, собственно, ее щеки, да еще обозначились
две отвесных морщинки между бровями, но ни годы,  ни  тяготевшие  над  нею
смертные грехи, ни то, что она непрестанно склонялась над постелями хворых
и над купальной лоханью, - ничто ее не согнуло. Она была так же стройна  и
величественна, как в тот памятный день, когда Григорс впервые  приблизился
к ней в соборе многострадального Брюжа, и по-прежнему гордой оставалась ее
походка,  ибо  благородство  тела  удивительным  образом  утверждает  себя
вопреки  тяготам  изнуренной  христиан