ельностью передать его  в  руки
божий. Оно еще раз досыта  напилось  материнского  молока,  так  что  даже
раздулось и покраснело от сытости. Затем хозяйка его  забрала,  и  под  ее
руками, а также под руками ее господина прочный бочонок тайно  превратился
в его обиталище - новое материнское лоно, из темноты которого, коли  будет
на то воля божья, ему  предстояло  родиться  заново,  с  приданым  в  виде
шелков, хлебов, начиненных золотом, и уведомительной грамоты. Все делалось
в спехе и тайне, и когда засмолили крышку  бочонка,  из  крепости,  сквозь
ночь в туман, покатила к морю  странная  колесница:  господин  Эйзенгрейн,
закутавшись наподобие кучера, сам гнал лошадку по дюнам, по траве и песку,
а за спиной у  него,  охраняемый  молчаливым  холопом,  покоился  выпуклый
гробик с расписными обручами, отверстием и железными  кольцами  по  бокам:
эти были необходимы, ибо внутри челна, ожидавшего  путников  на  пустынном
берегу, имелись такие  же  ушки,  к  которым  накрепко  привязали  бочонок
канатами, в безмолвном труде, под  бегущими  тучами,  то  скрывавшими,  то
обнажавшими месяц. Затем господин и холоп столкнули корабль со  слабеньким
корабельщиком на воду, а  Христос  послал  добрый  ветер  и  благоприятное
теченье. Тихо качаясь, удалялся челнок, уплывало дитя, ведомое богом.
   А с крепостной вышки, куда она, преждевременно поднявшись после  родин,
кое-как добралась с помощью хозяйки замка, Сибилла при неверном свете луны
вглядывалась в нырявшую по дюнам повозку. Ей казалось даже, что она видит,
как вдали, на взморье, хлопочут над бочонком мужчины, как отплывает ладья.
Но когда и она уже оказалась не в силах уверить себя,  что  что-то  видит,
она спрятала лик свой на груди престарелой наперсницы и возроптала:
   - Вот он и улетел, мой дракон, ах, горе мне, горе!
   - Пускай себе летит! - утешала ее госпожа Эйзенгрейн. -  Всегда-то  они
улетают, и мы, страдалицы, остаемся ни с чем. Пойдем, я сведу тебя с башни
к священной родильной постели, ибо там твое место!



ПЯТЬ МЕЧЕЙ

   Дух  повествования,  что  я  воплощаю,  -  это  лукавый  и  умный  дух,
досконально знающий свое дело, а потому не тотчас же потрафляющий  всякому
любопытству: нет, будя его многократно, он частично его  утолит,  частично
же,  так  сказать,  заморозит,  чтобы  оно  сохранялось  и  как  бы   даже
обострилось. Если  кто  хочет  незамедлительно  выяснить,  что  сталось  с
ладьею, доверенной дикой  стихии  господней,  то  его  сейчас  отвлекут  и
усердно займут другой историей, которую знать  ему  столь  же  необходимо,
хотя бы она его и опечалила. Но пусть то, что она так  печальна,  позволит
ему надеяться, что в море события примут более счастливый оборот,  ибо  не
настолько уж безрассуден  дух  повествования,  чтобы  сообщать  одни  лишь
печальные вести.
   На очереди весть  о  грешнице-матери,  о  том,  как  худо  ей  все  еще
приходилось. Поистине, на долю этой женщины выпало столько страданий,  что
не знаю, в силах ли уста мои  достойно  передать  их  словами.  Я  отлично
чувствую, что мне не хватает  опыта.  Мне  не  суждено  было  изведать  ни
настоящего  счастья,  ни  настоящего  горя.  Я  живу  как-то   межеумочно,
огражденный своим одиночеством и от того  и  от  другого.  Потому,  должно
быть, я и прибегаю к аллегории, чтобы описать страданья  моей  героини,  и
говорю, что пять, никак  не  меньше,  мечей  пронзили  ей  сердце.  Сейчас
объясню свою метафору и назову эти пять мечей поименно.
   Первым была снедавшая ее духовная скорбь о грехе, который  она  учинила
совместно с братом, хотя ее плоть и кровь блаженно вспоминали содеянное  и
лелеяли надежду на возвращение супруга. Вторым была ее послеродовая немощь
и хворость, ибо, несмотря на  заботливый  уход  повитухи,  роды  оказались
весьма долгими и тяжелыми. Прилив молока вызвал у нее жар, и  через  шесть
недель, по истечении коих,  как  слыхал  я,  роженице  положено  встать  с
постели и в первый раз посетить церковь, Сибилла была еще так  слаба,  что
едва держалась на ногах. Только ли молочная лихорадка тому виною? Ах, нет,
ибо теперь я назову третий меч: это - опасения, грусть и тоска о маленьком
корабельщике, гонимом дикими  ветрами,  отданном  целиком  в  руки  божий,
который уже не отсасывал у нее молока и о коем она не знала, спасся ли он,
или проглочен пучиной. Как терзал ее этот меч! Но четвертый, обоюдоострый,
был всажен ей в сердце такою жестокой рукой, что  диву  даешься,  как  она
могла это пережить и еще продолжать дни свои - себе не на благо, или разве
в самом конечном счете на благо, о чем сообщу в надлежащее время.  Дважды,
правда, падала она замертво от этого меча: один раз - когда приняла его  в
сердце, и опять - когда, очнувшись, убедилась, что он все еще там.  Затем,
однако, она жила с ним и носила его в себе. Как? Спросите об этом нежную и
завидно стойкую женскую природу, я этого не могу вам сказать.
   Ровно за три дня до того дня, когда недужной надлежало пойти в церковь,
в замок явился паж Анаклет, со щитом наизворот - в знак дурного  известия.
Какое это могло быть известие? Анаклета  поняли  бы  и  без  слов,  и  без
перевернутого щита. Достаточно  было  того,  что  он  вернулся  один.  Его
возлюбленный повелитель погиб.
   Ах, я неутешно скорблю об этой утрате! Тут рассказ мой  доставляет  мне
настоящее горе, которое,  как  и  настоящее  счастье,  не  отпущено  моему
монашеству в действительности. Вполне возможно, что и пишу  я  это  только
лишь для того,  чтобы  хоть  как-то  отведать  человеческого  страданья  и
счастья. Я едва удерживаюсь от слез при виде перевернутого щита  Анаклета,
и если бы там, среди хлябей морских, не было никакой надежды на возмещенье
и на благоприятный исход, я бы не решился убить бедного Вилигиса. Ибо  тот
же самый дух повествования, что звонит в колокола, когда они сами  звонят,
убивает людей, умирающих в песне.
   Юный Вилигис, такой стройный, такой красивый, - и мертв! Что правда, то
правда, он никого не считал достойным себя, кроме своей  купнорожденной  и
столь же красивой сестры, и недозволительно с  ней  согрешил.  Мне  весьма
трудно простить ему также убийство Ханегифа, предоброго пса. Однако он был
по-рыцарски готов к покаянью, хотя оказалось, что оно  ему  не  по  силам.
Этот юноша, хотя и отважившийся на грех, никогда, как бы это  сказать,  не
отличался душевной твердостью. Слишком уж легко охватывали его  робость  и
трепет, он был храбр, но слаб. Разлука с милой сестрой и женою явилась для
него жестоким и сокрушительным ударом, он не  был  внутренне  закален  для
крестоносного подвижничества. Немало тягот вынес он с Анаклетом,  встречая
на пути своем разбойников и диких чудовищ, пробираясь через болота,  леса,
скалы и воды, но массилийской гавани ему не привелось достичь: еще  раньше
он схватился за грудь, повернул исказившийся лик к небесам и  свалился  во
мхи, где его конь принялся жалостно его обнюхивать.  Как  быстро  спешился
тогда Анаклет! Он на руках отнес его в ближайший  замок,  хозяин  которого
радушно их принял и заботливо уложил в постель больного путника.  У  того,
однако, разорвалось сердце, на второй день он испустил дух, и поелику  его
с головою укрыли саваном, то земле, как бы она ни  старилась,  не  суждено
было еще раз увидеть это совершенно особенное лицо близнеца, этот  строгий
рот с пухловатой верхней губой, эти черные, с синим  отливом,  глаза,  эти
чуткие ноздри, этот лоб, и отметину, и темные локоны, и прекрасные брови.
   При мысли о том я украдкой вытираю слезу, и я хвалю чужеземного хозяина
замка за то, что он распорядился с почестями препроводить на  родину  тело
паломника-князя. Анаклет опередил траурную процессию на один день  пути  и
явился к Сибилле со щитом наизворот, с опущенной  головой.  Она  была  уже
близка к обмороку, когда ей назвали только имя пажа, только его имя. Когда
же она увидела Анаклета, она лишилась чувств и  упала  ему  на  руки.  Мне
стыдно собственных слез, ибо я пролил их в тихой грусти, а ее обуяла боль,
которой не утолить никаким слезам, и когда она снова  очнулась,  глаза  ее
были сухи, а лицо неподвижно.  Она  выслушала  рассказ  пажа  о  том,  что
случилось с его господином, и молвила: "Хорошо". Ничего  хорошего  в  этом
"хорошо" не было. Такое "хорошо" отнюдь не отдает покорностью воле божьей,
скорее оно означает оцепенение, вечное отрицание божественного промысла, и
словно бы говорит: "Как тебе угодно, господи, а я извлеку вывод из  твоего
приговора, для меня неприемлемого. Я  была  перед  лицом  твоим  женщиной,
пусть грешной, не спорю. Отныне же я  вообще  не  буду  женщиной,  а  буду
навеки оцепенелой невестой боли. Я так замкнусь в  себе,  так  ожесточусь,
что ты подивишься". - Упаси меня боже от такого меча и такого  оцепенения!
Но я ничуть не подвержен подобным бедам. И все же я рад, что  повесть  моя
позволяет мне отведать от них и что я в каком-то смысле их познаю.
   Господин Эйзенгрейн молвил ей:
   - Катафалк брата вашего прибыл и стоит в церкви моего замка.  Он  отдал
богу тело ради души своей, и вы теперь наша повелительница. Примите же мое
коленопреклонение! Одновременно, во имя  вашей  и  моей  чести,  разрешите
почтительно просить вас, чтобы  вы,  когда  мы  станем  его  хоронить,  не
выказали иной скорби, кроме той, с  которой  оплакивают  погибшего  брата.
Всякую же иную, более горячую, скорбь вам следует тщательно скрыть.
   - Благодарю вас, господин рыцарь, за  науку  и  деликатный  намек.  Мне
кажется, на меня не похоже, чтобы я уронила вашу, моего  защитника,  честь
изъявлениями чрезмерной скорби. Вы весьма неопытны по части  скорби,  если
полагаете, что самая глубокая  многошумна.  Теперь  я  намерена  три  часа
молиться над гробом моего любимого брата. Это никак не выходит  из  границ
скромности. Затем, в умеренном трауре, доставьте его на его место. Мое  же
- далее не здесь, не в вашей приморской крепости, и не отсюда собираюсь  я
править страной. Надеюсь и впредь иметь в вашем лице верного вассала, cons
du chatel, но я вас не люблю,  и  хотя  вы  сделали  меня  также  и  своей
повелительницей, вы не пользуетесь моей  милостью,  о  чем  вам  сейчас  и
сообщаю. Вы отняли у меня моего дорогого племянника, отправили его в дикое
море, а его отца, моего любезного брата,  послали  на  смерть  -  все  это
делалось, правда, во имя чести и пользы государства, и все-таки я на вас в
обиде и по горло  сыта  вашей  суровою  добротою.  Я  не  назначу  вас  ни
сенешалом, ни стольником и вообще не хочу видеть  вас  около  себя,  когда
поселюсь в своей столице, в Брюже у глубокого  залива,  в  высоком  замке.
Находись  вы  при  мне,  вы  бы,  ради   прямого   наследования,   строили
политичнейшие планы и непременно выдали бы меня замуж  за  кого-нибудь  из
равных мне по рожденью князей христианского мира, тогда как рождением  был
равен мне только один, по ком и пребуду в вечном трауре. О замужестве я не
хочу и слышать, celui je tiendrai ad espous qui nos redemst  de  son  sane
precious [я возьму в супруги  того,  кто  спас  нас  своею  святою  кровью
(старофранц.)]. Подаяния бедным, пост, бдение, молитва на голых  камнях  и
все, что докучает и претит плоти, - в этом только и будет  состоять  жизнь
повелительницы страны, дабы господь увидел, что перед лицом его больше  не
грешная женщина, и вообще не женщина,  а  княгиня-монахиня  с  омертвевшим
сердцем. Таково мое решение.
   Да,  таково  оно  было  и  осталось  и,  клянусь  Христовым  распятием,
неправедно было это решение. Ибо, увы, господь  поразил  Сибиллу,  поразил
всю страну пятым мечом, о чем сейчас и поведаю.  Сибилла  не  вернулась  в
Бельрапейр, обитель ее отрочества и греха, замок  пребывал  в  запустении,
охраняемый  лишь  кастеляном  да  небольшим  отрядом  сервиентов.  Княгиня
держала двор в Брюже, у залива, оцепенелый двор, где не слышалось смеха  и
к тому же повелительница не показывалась на  люди,  а  в  одиночестве  или
между двух монахов лежала в молитве  на  голых  камнях.  В  белом  платье,
сопровождаемая двумя корзиноносицами, спускалась  она  и  одаряла  бедных,
которые благоговейно ее славили. Себе в удел она взяла  не  радость  и  не
привольность, а только всенощные бдения, укрощение плоти да постную  пищу,
все это, однако, не в угоду богу, а назло ему, чтобы он вконец  обомлел  и
испугался.
   Так жила она много лет, но в расплате  за  грех  не  поплатилась  своей
красотой, которой бог ее не обидел, и хотя от бдения у  нее  часто  бывали
синие круги под глазами, она, сохраняя на земле черты  покойного  брата  и
созревая от года к году, становилась красивейшей женщиной,  что,  думается
мне, отвечало ее желанию, ибо ей хотелось досадить богу тем,  что  она  не
отдает столь прекрасного тела супругу, но остается кающейся вдовою  брата.
А меж тем, как уже в пору ее отрочества, не один христианский  князь  имел
на нее виды и - через посредство послов и посланий, а иногда  самолично  -
предлагал ей руку и сердце. Но каждый встречал отказ. Сие  огорчало  двор,
град и страну, как огорчало и бога, хотя господь опять же  ничего  не  мог
возразить против такой покаянной воздержности. В этом-то разладе  с  самим
собою она и хотела оставить всевышнего.
   На шестой год один весьма знатный князь, Роже-Филиппус, король Арелата,
стал просить ее выйти замуж за своего возмужалого сына по имени тоже Роже,
но уже без Филиппа. Принц этот был бесстыдник, каких я  смерть  не  люблю.
Уже в пятнадцать лет он носил козлиную бородку,  черную,  как  его  глаза,
подобные пылающим уголькам, с бровями столь же мохнатыми, как его усы;  он
был долговяз,  волосат,  задирист  и  галантен,  этакий  петух,  сердцеед,
дуэлянт и повеса, - терпеть не могу таких молодцов. Отлично  понимаю,  что
отец, желая ему добра, считал разумным поскорее остепенить его  женитьбой.
Благородная и любочестивая дочь господина Гримальда  казалась  как  нельзя
более подходящей невестой, к  тому  же  в  пользу  такого  выбора,  помимо
прочих, говорили и политические соображения,  ибо  мало  того  что  королю
хотелось женить своего наследника на красавице, ему прежде всего хотелось,
чтобы Роже присоединил к Арелату и Верхней Бургундии Артуа и Фландрию.
   Потому-то одна страна стала засыпать другую посольствами  и  просьбами,
нежными предложениями и ценными подарками, и сам король  Роже-Филиппус  со
своим сыном и представительной свитой бургундских рыцарей посетил брюжский
двор, где принц тотчас же соблазнил трех статс-дам, но неизменно  встречал
холодный взор государыни. Она измеряла всю его рыцарственнейшую  фигуру  в
длину, снизу вверх, насмешливым взглядом,  и  это  донельзя  ожесточило  и
навеки распалило забияку, так что Роже считал свою честь поруганной,  коль
скоро не овладеет Сибиллой. Да и весь двор, включая трех дам, столь быстро
им побежденных, мирволил этому сватовству, ибо все хотели,  чтобы  Сибилла
дала стране герцога и чтобы наконец-то был положен предел  ее  целомудрию.
Она, однако, учтиво уклонялась от домогательств  короля,  не  говорила  ни
"нет" ни, тем более,  "да"  и  вытребовала  себе  неопределенный  срок  на
размышление, когда бургундцы стали собираться домой.  Оттуда  снова  пошли
посольства,  напоминанья  и  просьбы,  но  она  по-прежнему   отделывалась
невразумительными посулами,  походившими  то  на  отказ,  то  на  вежливое
полусогласие и нисколько не прояснявшими  дела,  дабы  все  это,  как  она
надеялась, наконец наскучило отцу и сыну.
   Так продолжалось четыре года, но вот король Роже-Филиппус обручился  со
смертью и отбыл в ее пределы, а козлинобородый Роже стал королем  Арелата.
Этот, хоть и пользовался уже милостями всех дам своего двора, числом около
пятидесяти, и множества молодых горожанок, однако не переставал  вожделеть
к белоодежной строптивице, столь презрительно на него взиравшей, и теперь,
когда  он  оказался  на  троне,  к  страсти  его  присовокупилось  желание
увеличить свое  государство  и  завладеть  ее  землями,  как  ему  завещал
понаторевший в политике родитель. Теперь, когда он ей писал и  осаждал  ее
посольствами, в галантных предложениях проскальзывали кичливые  угрозы,  в
том смысле,  что  он-де  скорее  уж  станет  добиваться  ее  оружием,  чем
откажется от нее, лучшей из дев, и женится на другой. Она, мол, виною, что
его государство остается без королевы, и ее же вина, что у  нее  в  стране
нет хозяина, и бог, видя сию беду, в конце концов повелит ему  взяться  за
меч. Так или в подобном роде писал этот петух и жеребчик. Поелику, однако,
ответы Сибиллы, тщившейся его обуздать, стали вновь походить на  согласие,
то миновало еще три года, прежде чем терпенье его иссякло. Но тут  уж  оно
иссякло, и Роже, с двумя тысячами рыцарей и десятью  тысячами  сервиентов,
вторгся в ее страну и принес с собою войну.
   - На помощь, господин Эйзенгрейн! Забудьте, что мы в горе заказали  вам
путь  к  своему  двору!  Вспомяните,  какие  службы  вы  сослужили  нашему
почившему  в  бозе  родителю!  Призовите  моих  рыцарей,   соберите   моих
пехотинцев, отоприте арсенал, доброчестный мой полководец, и обрушьте свой
меч на дерзкого разбойника, вознамерившегося метнуть нас  в  свою  постель
окровавленной десницей! Защитите свою герцогиню, посвятившую себя богу.
   Так началась  между  Бургундией  и  Фландрией-Артуа  война,  прозванная
певцами "любовной войной",  которая  благодаря  упорству  обеих  сторон  с
переменной удачей губительно бушевала целых пять лет.
   "Довольно,  жено,  рати,  пора  покой  нам  дати.  Несносен  ваш  отказ
желающему вас. Так уступите же судьбе!" Она в ответ: "Jamais!" ["Никогда!"
(франц.)]



САНКТ-ДУНСТАНСКИЕ РЫБАКИ

   Я,  Клементий,  воздаю  хвалу  содеянному  премудростью  божьей!  Сколь
превосходным  и  восхитительным  кажется   человеку,   хоть   мало-мальски
знакомому с  географией,  то  обстоятельство,  что  оцеанус  сообщается  с
Северным морем; сообщается  через  пролив  между  Каролингией  и  Англией,
именуемый в шутку, за его  узость,  "рукавом"  или  еще  "каналом",  хотя,
строго говоря, каналом  возможно  назвать  лишь  канаву,  прорытую  руками
человеческими, но не соленую стихию господню, которая отнюдь не отличается
застойным  спокойствием  канала,  а  куда  как  часто,  секомая  бурями  и
взъяряемая валами, учит корабельщика помнить о вседержителе. Сие  касается
даже больших и надежных кораблей, вроде того судна, на коем я сам  недавно
переправился через эти воды. Но как подумаю, каким случайностям  подвержен
здесь утлый челн, открытая лодка, к тому же еще,  на  потеху  волнам,  без
всякого кормчего, или, пожалуй, с  кормчим,  но  с  беспримерно  нежным  и
беспомощным, - меня ужасает скудость надежды на спасенье такой ладьи, и  я
удивляюсь искусству, с коим господь бог, коли на то  его  воля,  ведет  ее
сквозь опасности, которые сам же уготовляет, и  хочется  тут  воскликнуть:
"Nemo contra Deum nisi Deus ipse" [противиться богу не волен никто,  кроме
самого бога (лат.)].
   В этих  водах,  там,  где  они  почти  уже  открыты  вселенскому  морю,
сотворены  острова:  и  большие,  и  малые,  и  малые   вовсе,   именуемые
"Норманскими", потому, наверно, что расположены  ближе  к  Франконии  и  к
землям норманнов, нежели к Корневилю и к Суссексу,  и  на  один  из  самых
малых, удаленный от других в сторону Англии, я и хочу мысленно перенестись
вместе с  читателем.  То  был  омываемый  хлябями  кусочек  земли  божьей,
обитатели коего, хотя во спасение  себе  и  приобщившиеся  к  христианской
вере, жили весьма первобытной, обособленной от мира жизнью. Большинство их
обосновалось в широко разбросанном, перемежаемом  пастбищами  и  огородами
селении,  называвшемся,  насколько  они  знали,   как   и   весь   остров,
Санкт-Дунстан, кормились  же  они  скотоводством,  маслобойным  промыслом,
огородничеством и рыбной ловлей. Туда-то я  перенесусь,  и  не  под  конец
рассказа, а допреж всего, ради одного благочестивого и превосходного мужа,
к которому питаю живейшую приязнь и  к