билла вопрошала:
   - Ты, наверно, поглядывал  на  Алису  де  Пуату,  важничавшую  в  своем
шутовском  платье,  наполовину  из  златотканого  шелка,   наполовину   из
ниневийского атласа, и в юбке из пестрых  лоскутьев?  Многие  находили  ее
весьма миловидной.
   - Я не глядел на ее напыщенную красоту. Я гляжу только на тебя, женская
моя ипостась на земле. Другие -  чужая  кровь,  не  единородная,  как  ты,
родившаяся со мной в один день. Я знаю, де  Пуату  расфуфыривается  только
для мужчин, подобных  великану  Хугебольду,  и  для  таких  развалин,  как
господин Рассалиг Лотарингский, для тех, кто выше  и  вдвое  жирнее  меня,
чуть более толстого, чем прут. Но с чех пор как губы мои опушились темными
волосками, у многих дам, когда они глядят на меня, влажнеют  глаза.  А  я,
напротив, холоден к ним, que plus n'i quiers veoir [никого сильнее не хочу
видеть (старофранц.)], чем тебя.
   Она говорила:
   - Эскавалонский король прислал  письмо  нашему  господину  Гримальду  и
просит у него моей руки, поелику я созрела для брака, а он еще не женат. Я
узнала это от моей maistresse [наставницы (старофранц.)], от этой де Клев.
Нет, ты не вставай на дыбы! Герцог мягко ему отказал, объяснив, что я хоть
и созрела для брака, но еще слишком молода и не доросла до звания королевы
даже такого неказистого королевства, как Аскалон, и  посоветовал  обратить
внимание на других княжеских дочерей христианского мира. Впрочем, не  ради
тебя и не затем, чтобы мы еще пожили вместе, отверг наш  отец  и  государь
предложение этого короля. "Я, -  написал  он,  -  хочу  еще  некую  толику
времени сидеть за трапезой с обоими моими детьми, с дочерью по правую и  с
сыном по левую руку, а не  с  одним  только  мальчишкой  да  еще  с  попом
насупротив". Вот какую причину имел его refus [отказ (старофранц.)].
   - Неважно, - говорил он, играя ее рукой и  рассматривая  кольца  на  ее
пальцах, - какая  на  то  причина,  лишь  бы  нас  не  разлучили  в  нашей
сладостной юности до времени, о коем я знать не желаю, когда оно наступит.
Ибо нас обоих никто не достоин, ни тебя,  ни  меня,  и  только  мыс  тобою
достойны друг друга, потому что мы совершенно особые дети, рождения  столь
высокого,  что  весь  мир  должен  быть  с   нами   devotement   [преданно
(старофранц.)] кроток. И оба мы отпрыски смерти, и у каждого  щербинка  на
лбу. Это, правда, лишь следы от ветряной оспы, каковая  ничуть  не  лучше,
чем почечуй, грыжа и свинка, но дело не в происхождении отметин, они  tout
de meme [тем не менее, все равно  (франц.)]  знаменательны  своею  сугубой
бледностью. Когда бог продлит век дорогого и любимого господина  нашего  и
отца  до  предельного  срока  человеческой  жизни,  что   да   будет   ему
благоугодно, я  стану  герцогом  над  Артуа  и  Фландрией,  благословенной
землей, ибо по тучным нивам здесь волнами ходят колосья злаков, в то время
как по холмам десятки тысяч и более щиплющих траву  овец  вынашивают  руно
для отменных сукон, а пониже, к морю, настолько обильно  растет  на  полях
лен, что крестьяне, как я слыхал, пляшут в трактирах с мужичьей радости, и
к тому же вся страна усеяна богатыми городами,  что  твоя  рука  кольцами:
веселый Ипр, Гент, Лувен и битком набитый товарами Анвер и  Брюж  la  vive
[живая (франц.)] у глубокого залива, где из Южного, Северного и Восточного
моря непрестанно прибывают и вновь отбывают ломящиеся  от  сокровищ  суда.
Горожане разгуливают  там  в  бархате  и  мехах,  но  они  не  учились  ни
вскакивать на коня без помощи рук, ни целиться пикой в  четыре  гвоздя  на
щите, ни сходиться в бугурде, и посему они нуждаются в герцоге, который бы
их защищал, а этим герцогом буду я. Но тебя, лучшую из  дев,  единственную
мне под стать, я хочу, когда они будут бросать в  воздух  шапки,  провести
рядом с собой через их толпу как сестру-герцогиню.
   И он поцеловал ее.
   - Мне приятнее, - сказала она, - когда меня целуешь ты, чем  когда  наш
дорогой  и  достолюбезный  государь  царапает  мне  шею   и   щеку   своей
ржаво-красной щетиной. Хотя нам следовало бы от души радоваться,  если  он
придет нас проведать, что может случиться с минуты на минуту.
   И в самом деле, когда они так сидели и  нежно  болтали  о  всевозможных
вещах, к ним часто  захаживал  герцог  Гримальд,  не  затем  чтобы  к  ним
присоединиться, но чтобы резкими речами прогнать принца  и  понежничать  с
принцессой.
   - Fils du due Grimald [сын герцога Гримальда (франц.)], - говаривал он,
- я, никак, застаю тебя, хлыща этакого, у сего прекрасного  дитяти,  твоей
сестры? Что ты заботишься о ней, похвально, и я тебя одобряю за то, что ты
ретиво о ней печешься, помогаешь ей и развлекаешь  ее,  насколько  хватает
твоего щенячьего разумения. Но,  клянусь,  пока  я  жив,  я  -  первый  ее
защитник,  и  у  меня  еще  достанет  сил  постоять  за  нее,  и  если  ты
обольщаешься, думая, что такое прелестное дитя более  привязано  к  брату,
нежели к своему полному мощи и здоровья отцу,  то  на-кась  выкуси.  Allez
avant,  вон  отсюда!  Пойди  постреляй  по  мишени  со  своим  наставником
Патафридом! Герцог желает поболтать со своей дочуркой.
   А затем старый рыцарь присаживался к ней в нише и оказывал ей  отменную
corteisie, что я, монах, могу представить себе лишь с превеликим трудом.
   - Beau corps [прекрасное тело (франц.)] у тебя, - говорил он, -  и  то,
что франконцы зовут florie, блеск цветенья, -  он  лежит  на  тебе,  ты  с
недавней поры чудеснейше им воссияла. Увы, время благоволят к юности,  оно
дает ей цвести пышнее день ото дня, зато нас, стариков, уродует все больше
и больше: и оголяет чело, и посыпает усы сединой. Да, да, дряхлость должна
стыдиться  младости,  ибо  она   отвратительна!   Между   тем,   pourtant,
почтенность возмещает красоту, и ты, любимейшая, не вправе  забывать,  что
Гримальд твой отец, которому одному причитается твоя  умильная  и  великая
благодарность за то, что он дал тебе жизнь, и который столь  рано  лишился
своей любезной супруги. Что же касается тебя, то нам  нужно  позаботиться,
чтобы ты скоро стала невестой, ибо множество сладостных знаков  говорит  о
твоей зрелости. Я помышляю только о  твоем  счастье.  Но,  конечно,  я  не
помирюсь с первым встречным, и мало того, что он  должен  нравиться  тебе,
нужно, чтобы и я согласился отдать тебя за него, хотя, по  правде  говоря,
мне, старому рыцарю, никому не хочется тебя отдавать.
   Примерно  так  говорил  господин  Гримальд,  сидя  с  ней  в  нише,   я
воспроизвожу его речь  настолько,  насколько  ее  может  представить  себе
монах. На следующий  год,  когда  детям  минуло  шестнадцать,  для  отрока
Вилигиса наступил праздник посвящения в рыцари - много ли я смыслю в таких
вещах? - но на языке света это значит, что молодой дворянин получает право
препоясаться рыцарским мечом. Герцог Гримальд сам посвятил сына  в  рыцари
под крики "виват" и  рев  боевых  рожков,  после  торжественной  обедни  у
св.Вааста в Арраском замке, в присутствии многих  вассалов  и  кровных,  а
затем, между двух своих детей, ведя сына правой, а девушку - левой  рукой,
на глазах ликующей quemune  [община,  дружина  (старофранц.)]  знатнейших,
спустился с  почетного  помоста,  и  новопринятому  шевальеру,  привыкшему
носить только короткий  охотничий  нож  на  бедре,  приходилось,  конечно,
следить, чтобы преогромный меч, висевший  у  него  на  поясе  спереди,  не
путался меж ногами. А обоим детям думалось, что  было  бы  гораздо  лучше,
если бы они только вдвоем, рука об руку, ступали по этим мосткам,  а  отца
не было бы между ними.
   И поелику Вилигис прошел  уже  через  обряд  посвящения  в  рыцари,  то
одновременно и на Сибиллу все стали глядеть как на совершеннолетнюю девицу
на выданье, и множились притязания на ее руку  со  стороны  гордых  князей
христианского  мира,  у  которых   хватало   духу   обратиться   с   таким
предложением.  Одни  писали  послания,  другие  направляли  в   Бельрапейр
благородных сватов, третьи приезжали свататься  самолично:  старый  король
Анжуйский  привез  своего  сына  Шафильора,  придурковатого  малого.  Граф
Шиольарс  Ипотентский,  гасконский  герцог  Обилот,  Плигоплигери,   принц
Уэльский, а также государи из Эно  и  Гасбания,  -  все  они  прибывали  и
красовались  собольими  оторочками  и  горностаями,  изысканной  свитой  и
учтивыми, кудрявыми речами, каковые они отчасти читали  по  писанному.  Но
господин Гримальд отказывал всем, ибо никому не желал  отдать  Сибиллу,  и
даже плохо скрывал свою гневную ненависть к соискателям, решительным "нет"
возвращая их всех, сколь ни были они деликатны, домой, восвояси.
   Юному же Вилигису привиделся о ту пору страшный  сон,  от  которого  он
пробудился в поту. Ему приснилось, будто отец кружит над ним в  воздухе  с
задранными назад ногами, с медно-багровым от ярости  лицом  и,  встопорщив
усы, безмолвно грозит ему обоими кулаками, словно вот-вот вцепится сыну  в
горло. То было несравненно страшнее, чем получается на словах, и от  одной
лишь боязни, что сон повторится, ему и вправду приснилось в следующую ночь
в точности то же самое, разве только еще страшнее.



СКВЕРНЫЕ ДЕТИ

   На семнадцать лет, не больше и не  меньше,  пережил  господин  Гримальд
свою жену Бадугенну, а затем переселился  к  ней  под  могильную  плиту  в
Ипрском соборе, но и на могильной плите, высеченные  из  камня,  возлежали
они благочестивыми супругами, скрестив на груди свои  руки  пред  господом
богом. После кончины жены своей сей государь все непомернее пил  кларет  и
вот однажды действительно побагровел лицом, как привиделось  Вилигису,  но
затем застыл: удар хватил его в висок, и он  умер,  -  поначалу  только  с
правой стороны, так что не мог уже шевельнуть ни  одним  правым  членом  и
наполовину лишился речи. Только левым углом рта ему еще удавалось  кое-как
изъясняться. Но и врач из Лувена, и грек Клиас, которого он велел призвать
к себе, - оба от него не утаили, что удар вполне  может  хватить  его  еще
раз, и тогда он неизбежно умрет и слева.
   Сказали же это они затем, чтобы он  загодя  распорядился  державой,  и,
наставленный их откровенным словом, он тотчас же созвал цвет  государства,
кровных родичей, вассалов своих и дружинников, дабы вверить  их  попечению
свою душу и своих детей и привести их к присяге на  верность  наследникам,
коль скоро уж смерти с ним по пути. И вот, когда они все, родичи и ленники
купно с детьми, собрались у  его  одра,  на  коем  он  покоился  куда  как
обезображенный, ибо одно его око было закрыто, а щека обмякла в  параличе,
он молвил им елико мог внятно:
   - Seignurs barons [сеньеры-бароны (старофранц.)], воспримите  мою  речь
так, словно бы я произнес ее  неущербными  губами,  ибо,  к  сожалению,  я
способен лишь прошамкать ее уголком рта. Не взыщите. Смерть схватила  меня
и уже трубит надо мной в cornure de prise [рог, в который охотники трубят,
захватив добычу (старофранц.)],  дабы  освежевать  в  могиле  благородного
оленя. Тяжким ударом она сковала меня наполовину, но того и  гляди  свалит
меня вконец; об этом без обиняков оповестили меня мои лекари, чем и  явили
свое врачебное искусство. Стало быть, мне суждено удалиться из этого садка
червей, из этого гнусного волчатника, в которое ввергло  нас  преступление
Адамово и который я тем более готов хулить, поелику должен  покинуть  его,
надеясь ради мученических ран господних войти in portas паридиза, во врата
рая, где обо мне денно  и  нощно  станут  пещись  ангелы,  тогда  как  вам
придется еще чуточку помешкать в этом садке червей. Посему незачем обо мне
убиваться! Лучше, seignurs barons, припомнить тот час,  когда  вы  клялись
быть моими вассалами и влагали свои простертые  длани  в  мои.  В  том  же
поклянитесь и моему сыну, когда я совсем умру, и вложите в его длани свои,
хотя, может быть, и смешно, чтобы _он_ вас защищал,  ибо  скорее  уж  этот
молокосос нуждается в _вашей_ защите. Оказывайте ему таковую,  сродники  и
сеньеры, не за страх, а за совесть, и блюдите верность моему дому, дабы он
и впредь пребывал в мире и благоденствии!
   Когда он наставил так  своих  подданных,  он  обратился  к  Вилигису  и
молвил:
   - У тебя, сыне, меньше, чем у кого бы то ни было причин убиваться,  ибо
корону, скипетр и земли, доставшиеся мне по наследству, я ныне оставляю  в
наследство тебе, хотя и крайне неохотно, и ты вдосталь вкусишь почестей  в
этом волчатнике, который я покидаю. За тебя я спокоен, но тем  неспокойнее
мне за сие прекрасное дитя, сестру твою. Слишком поздно убеждаюсь я в том,
что не позаботился об ее будущем, и осыпаю себя  за  это  упреками.  Vere,
vere [поистине, поистине (лат.)], так не подобало вести себя отцу! И  пред
тобой,  знаю,  я  тоже  до  некоторой  степени  провинился,  вызвав  своей
привередливостью при выборе супруга для этого  чудесного  ребенка  великое
недовольство нашим домом у многих князей. Не могу искупить промаха  своего
иначе, чем наилучшим отцовским напутствием, которое,  пред  лицом  баронов
моих, даю тебе напоследок, пока еще могу говорить, хотя  бы  только  левою
половиною рта.
   И он сказал ему все, что некогда говорил ему его собственный отец,  что
старо, как мир, и что, по его мнению, приличествовало сказать в такой час.
   - Будь совестлив и честен, - говорил он, - не алчен, но  и  не  излишне
щедр, смирен в гордыне, приветлив к людям, но никак не в ущерб благородной
чинности, со знатным тверд, с просящим подаяния кроток! Чти близких своих,
однако и  чужих  старайся  расположить  и  привлечь  к  себе.  Предпочитай
общество умудренных годами старцев обществу молодых глупцов!  Более  всего
люби бога и следуй его закону. Таковы  общие  советы.  Но  как  душу  свою
поручаю тебе вот эту твою прекрасную сестру, чтобы ты был ей защитником  и
братом и не покидал ее дотоле, пока не  найдешь  ей,  и  притом  поскорее,
равного по рожденью супруга, что  я,  увы,  затруднил  своей  греховнейшей
привередливостью. Князья, которые уже добивались ее руки, они не вернутся,
ни граф Шиольарс, ни князь Плигоплигери, ни остальные, ибо я  был  с  ними
куда как необходителен. Однако на свете еще много христианских государств,
главы коих покамест не домогались ее, и  ее  прекрасные  глаза,  черные  с
синим отливом, ее прелестные  ноздри,  цветущее  тело  и  не  в  последнюю
очередь богатое приданое, что я ей положил, привлекут еще, смею надеяться,
не одного знатного жениха. Но и ты тоже поспеши вступить в брак  и  родить
сына, которому сможешь оставить владычество над Артуа и Фландрией. Кое-кто
из стоящих здесь сродников, вижу  по  их  глазам,  только  и  ждет,  чтобы
прекратилось прямое наследование. Говорю так потому, что  умирающий  волен
молвить правдивое слово. При дворах, греховно мною обиженных, искать  тебе
нечего. Но ведь есть еще много других в Британии, в Пармении, Эквитании  и
Брабанте, да и в немецких землях. Однако вот уже левая щека  моя  заболела
от долгих речей, и мне пора на покой. Да пребудет с вами милость господня!
Прощайте!
   После того как он это сказал, господин  Гримальд  прожил  всего  только
несколько дней; затем удар хватил его вдругорядь, и он  умер  уже  совсем:
неподвижный и желтый, подобно восковым свечам, что горели по  обе  стороны
его высокого одра, лежал он  в  герцогском  уборе,  к  таковому,  впрочем,
совершенно безразличный, как и к земной жизни вообще, принадлежа вечности,
в часовне замка, пока его  не  доставили  к  жене,  где  монахи  всю  ночь
молились возле него за его душу. Да, я скорблю и сокрушаюсь об этой  ночи,
когда герцог Гримальд, едва  умерший  и  телом  еще  не  ушедший,  хотя  и
усопший, больше не пребывал как отец между сестрою и братом. Ибо по  злому
наущению сатаны и к  омерзительной  его  радости,  каковую  они  обманчиво
приняли за свою собственную, в ту же самую ночь брат спознался  с  сестрою
как муж с женою, и спальня их, наверху, в донжоне, вокруг которого кружили
совы, вместила столько нежности, скверны, ярости, крови и  бесчестия,  что
от жалости, стыда и печали сердце мое разрывается и я  почти  не  в  силах
вести рассказ.
   Они оба лежали нагие под одеялами из мягкого собольего меха, в  тусклом
свете лампады и в благоухании амбры, обильно разбрызганной по их кроватям,
каковые, по скромному обычаю, стояли поодаль одна от другой, а между ними,
свернувшись калачиком, дремал Ханегиф, добрый их  пес.  Дети,  однако,  не
могли уснуть и лежали с открытыми глазами  или  же  изредка  насильственно
опускали веки.  Как  обстояло  дело  с  барышней,  не  знаю,  но  Вилигис,
взволнованный смертью отца и собственной  долей,  стонал  и  терзался  под
стрекалом сатаны, так что наконец не  выдержал,  выскользнул  из  постели,
босиком  обошел  Ханегифа,  тихонько  приподнял  одеяло  Сибиллы  и   лег,
богопротивный, к сестре, осыпая ее тысячами нечестивейших поцелуев.
   Она говорила шутя, не на шутку задыхающимся голосом:
   - Что я вижу, господин герцог, какую высокую честь оказали вы мне своим
нечаянным посещением! Чему я обязана столь приятной  возможностью  ощущать
телом ваше милое тело? Я была бы рада и счастлива, если бы только совы  не
кричали так жалобно возле башни.
   - Они всегда кричат.
   - Но не так жалобно. Наверно, это потому, что вы не даете  покоя  своим
рукам и столь странно со  мною  боретесь.  Что  означает,  брат  мой,  сия
борьба? Вот уже твое сладостное плечо у меня на губах. Почему бы нет?  Мне
это приятно. Только не старайся разнять мои колени, которые  всенепременно
должны быть сомкнуты.
   Внезапно пес Ханигиф сел на задние лапы и  жалобно  заскулил,  задравши
морду к балкам потолка, точь-в-точь как если бы выл на луну,  -  протяжно,
раздирая душу и сердце.
   - Замолчи, Ханегиф! - воскликнул Вилигис. - Он разбудит людей!  Замолчи
и ложись, чудовище! О  бестия  дьявольская,  если  ты  не  угомонишься,  я
заставлю тебя замолчать!
   Но Ханегиф, обычно такой послушный, продолжал выть.
   Тогда юный герцог, опрометью вскочив с постели, в  неистовом  бешенстве
схватился за свой охотничий нож, перерезал собаке горло,  так  что  она  с
хрипом издохла, швырнул нож на труп, орошавший кровью  песок  на  полу,  и
хмельной воротился к месту сугубого срама.
   О горе, славный, добрый пес! По-моему, то было наихудшее из всего,  что
случилось в ту ночь, и я  скорей  уж  простил  бы  другое,  сколь  оно  ни
богомерзко. Но, видно, тут сошлось одно к одному, и нельзя порицать что-то
больше и что-то меньше, когда пред тобою единый клубок любви,  убийства  и
похоти, такой черный клубок, что упаси всевышний и сжалься над ними. Я, во
всяком случае, исполнен жалости.
   Сибилла прошептала:
   - Что ты сделал? Я не глядела, я закуталась с головой в  одеяло.  Стало
так тихо вдруг, и ты немного влажен.
   Он говорил, запыхавшись:
   - Ничего, Анаклет, мой телохранитель и паж, верен мне и любит меня.  Он
поутру наведет порядок, похоронит собаку и заметет следы. С нас  никто  не
вправе  спрашивать.  С  того  часа,  как  умер  Гримальд,   -   никто,   о
сестра-герцогиня, мой милый двойник, моя возлюбленная!
   - Опомнись, - лепетала она, - он только сегодня умер, он  лежит  внизу,
окоченелый и обряженный. Оставь меня, ночь принадлежит смерти!
   - Из смерти, - говорил он заплетающимся языком, - мы родились и есми ее
дети. Во имя ее, о милая невеста моя, отдайся твоему  брату  во  смерти  и
одари его тем, чего как желанной цели алчет Любовь.
   Затем они бормотали слова, которые уже нельзя  было  понять,  да  и  не
следует понимать:
   - Nen frais pas. J'en duit. [Не ломай. Я введу. (старофранц.)]
   - Fai le! Manjue, ne sez que est. Pernum co bien  que  nus  est  prest!
[Сделай это! Право, не знаю, что это такое. Возьмем то, что нам уготовано!
(старофранц.)]
   - Est il tant bon? [Это хорошо? (старофранц.)]
   - Tu le saveras. Nel poez saver sin  gusteras.  [Сама  узнаешь.  Ничего
нельзя узнать, не испытав (старофранц.)]
   - О Вилло, ну и громадина! Ouwe, mais tu me tues! [О, ты меня убиваешь!
(с