е. Таким образом, у Григорса
оставалось время, чтобы усердно поупражняться в практическом (а не  только
внутреннем) применении рыцарского языка, тем  более  что  зимняя  кампания
чуть ли не каждый день предоставляла ему такую возможность. Ибо  небольшие
приключенья, рыцарская перестрелка, схватки, конные  и  пешие,  наполовину
всерьез,  наполовину  забавы  ради,  случались  у  городской  стены  почти
ежедневно, и он всегда в них участвовал,  так  что  вскоре  прослыл  среди
ополченцев, рыцарей и сервиентов "главой в погоне,  хвостом  в  бегах".  Я
воспроизвожу их выраженье дословно.  Мне  оно  кажется  неуклюжим,  как  и
другое - "град для врагов". Это, на мой взгляд, тоже не  очень-то  удачная
метафора, но что поделать, если такие образы внушала им его tenue.
   Лучше всего он чувствовал себя верхом на  коне,  ибо  слишком  часто  и
тщательно сжимал шенкеля, затягивал повода и выделывал  вольты  в  мечтах,
чтобы   все   это   показалось   ему   незнакомым   или   невыполнимым   в
действительности. Это искусство было, как говорится, дано ему от  природы,
оно было заложено в нем, и он сразу же овладел им настолько, что никто  не
подумал бы, что  доселе  ему  не  случалось  сидеть  в  седле.  В  конюшне
господина Пуатвина  стоял  добрый  конь,  купленный  на  золото  Григорса,
жеребец с белой звездочкой на лбу, брабантской породы, с прекрасными,  как
у единорога, глазами, горячо преданный своему хозяину: когда  тот  к  нему
подходил, он тянулся к юноше лоснящейся шеей и звонко ржал  от  радости  и
ретивости, столь же пронзительно, как  кричат  петухи  поутру.  Звали  его
Ветерок. Мне самому нравится это ладное  животное  со  светлым  хвостом  и
такой же холкой и гривой; с похвалой упомяну еще об  его  крепких,  тонких
бабках и маленьких копытах.  Шелку  подобна  была  его  шерсть,  тщательно
вычищенная скребницей, а под нею, играя, так и ходили сильные  мышцы.  Как
красила Ветерка кольчужная попона из тонких  и  частых  стальных  колечек,
которую конюх покрывал ковертюрой зеленого  арабского  ахмарди.  Ковертюра
свисала сзади до самых копыт, а слева и справа на ней  была  вышита  рыба.
Так скакал Григорс на своем любимом коне - все это было уже хорошо знакомо
ему по его мечтам и благодаря его природным задаткам - в  отличных  латах,
защищавших голову, туловище и ноги, с мечом на бедре, надев на руку  лямку
щита, - так, повторяю, часто скакал он на своем Ветерке вместе  с  другими
витязями герцогини к городской стене, сопровождаемый  повозкой,  груженной
турнирными, без острия, копьями. Ибо, поверьте мне, шутливость и  взаимная
полуприязнь сторон, столь свойственные этой любовной  войне  зимой,  зашли
так далеко, что горожане и осаждающие мирно состязались друг с  другом  во
владении оружием, и рыцари госпожи Сибиллы, как и бургундские  рыцари,  на
глазах друг у друга дрались на тупых ратовищах, отчасти  для  собственного
увеселения,  отчасти  же  для  того,  чтобы  постращать  противника  своим
кавалерийским и фехтовальным искусством. В этим боях Григорс снискал  себе
ту честь, о которой он с детства мечтал, и бурные похвалы врагов.
   Я должен радоваться, что ему представились время и случай поупражняться
наяву, ибо не могу не желать, чтобы намеренье, упорно и глухо  запавшее  в
его душу, увенчалось удачей, хотя, как рассказчик, я вижу  все  наперед  и
знаю, какую несказанную, немыслимую беду сулила ему именно эта удача. Если
бы я, в своем никому не доступном всевиденье, не мог заглянуть еще дальше,
в самый конец, я должен был бы пожелать, чтобы наш мальчик, как мне его ни
жаль, себе же на благо погиб, осуществляя задуманное,  -  и  даже  вопреки
моему всеведенью я почти готов этого пожелать,  хотя,  с  другой  стороны,
понимаю, что такое желанье бессмысленно,  коль  скоро  я  знаю,  что  было
дальше, и должен рассказать эту историю  так,  как  к  вящей  славе  своей
направил  ее   господь.   Мне   хочется   только   смиренно   указать   на
противоречивость чувств, разрывающих душу повествователю подобной истории.
   Ведь тяжкий грех, грех его рожденья, и старания смыть с себя это  пятно
толкнули юношу на еще более ужасный грех! Он подолгу читал  свою  дощечку,
читал со слезами, поистине, он жил точно так же, как когда-то на  острове:
образец храбрости и величайшей  собранности  в  рыцарских  играх,  он  был
вместе с тем печален и озабочен.  Tristan  le  preux,  lequel  fut  ne  en
tristesse [храбрый печальник, который всегда в печали (старофранц.)], как,
покачивая головой, говаривал господин Пуатвин, когда  Григорс  выходил  из
своей  каморки  с  заплаканными  глазами.  Ибо  юноша   имел   обыкновенье
запираться там с заветной, бережно хранимой  дощечкой,  чтобы  в  сотый  и
тысячный раз прочитать о необыкновенных обстоятельствах своего рожденья: о
том, что его мать приходится ему теткой,  а  его  отец  -  дядей,  что  он
является как бы их братом, которого они греховно, сроднив своего потомка с
грехом и позором, произвели на свет. Его тело как будто и не отличалось от
плоти других людей, оно было достаточно благообразно, и все же  от  головы
до пят оно было детищем греха и позора. Злополучье его рожденья,  вновь  и
вновь напоминавшее о себе письменами, вызывало у Григорса горькие слезы  и
всячески укрепляло юношу в его тайном намеренье.  Он  хотел  поставить  на
карту свое молодое, насквозь  греховное  тело,  рискнуть  им  в  отчаянной
жеребьевке и либо умереть (что  его  вполне  удовлетворило  бы),  либо  же
оправдать свое  противоестественное  существование,  освободив  несчастную
страну от дракона. Но этим сказано еще не все.
   Ибо в сердце своем, освящая это насквозь  греховное  сердце,  он  носил
образ  женщины,  чей  голос,   показавшийся   ему   столь   прекрасным   и
полнозвучным, так ласково побранил его за легкомыслие,  так  по-матерински
замолвил перед ним слово  за  него  же  самого.  Как  повиноваться  такому
повелению, как отблагодарить такое заступничество?
   Пожертвовав собой  ради  повелевшей  или  одержав  ради  нее  победу  и
освободив ее от дракона! Этот дракон был мужчина, к  которому  она  питала
отвращенье, но мужчина, хотя и  до  смешного  молодой,  был  также  и  он,
Григорс. Сразиться с Роже один на один значило сразиться не только за нее,
но и из-за нее, и в обоих случаях, сложив голову или победив, снискать  ее
благосклонность, причем столь же великую благосклонность, сколь велико  ее
отвращенье к тому, другому. Ну что ж, скажу все до  конца  и  напишу,  что
Григорс рассуждал так: если победит тот, кого он ненавидел, ибо желал  эту
женщину, и если она достанется ненавистному сопернику, то в насильственных
объятьях победителя она вспомнит и будет звать того, кто за  нее  и  из-за
нее сражался, и, стало быть, сама гибель здесь означает  победу.  В  любом
случае, рассуждал Григорс, ему выпадет счастливый жребий, и, кроме  своего
греховного тела, терять ему нечего.
   Но не следует думать, будто поэтому он готовился  к  поражению.  Отнюдь
нет, он готовился победить в поединке  за  герцогиню,  и  когда  наступила
весна, взвился первый жаворонок, вернулись из страны мавров дикие  гуси  и
белые аисты и распространилась  весть,  что  Роже  Козлиная  Борода  снова
возглавил осаду полумертвого Брюжа, тогда гость поведал хозяину  давнишний
свой замысел - потягаться с волосатым захватчиком, чего бы это ни  стоило,
едва лишь тот повторит свой самоуверенный вызов.
   - Не могу одобрить вашей затеи, - отвечал староста. - Поверьте  мне,  я
душевно к вам расположен, как и все здешние жители, и вместе с вами дорожу
вашей честью. Но, хоть вы и держали себя молодцом тогда, на мосту, и в бою
показали себя, как говорится, градом для врагов, я боюсь, что здесь у  вас
дело не выгорит. Спору нет, вы обладаете мужеством, ловкостью, хваткой,  и
Ветерок под вами  стоек  и  поворотлив.  Но  в  общем-то  у  вас  еще  нет
необходимой твердости и зрелости, и ваш боевой опыт не  идет  ни  в  какое
сравнение с опытом этого  петуха-полководца,  столь  же  победоносного  на
турнирной площадке, как и в постелях женщин. Откажитесь от своего каприза!
Мы не хотим в стыде и печали взирать с крепостной стены, как он, по  праву
победителя, уведет вас в  плен,  чтобы  подчинить  вашу  дальнейшую  жизнь
своему произволу.
   - Этому не бывать, - перебил старосту Григорс, - ибо я не стану просить
у него пощады, я либо одолею его,  либо  умру.  А  все  остальное,  насчет
турнирного поля и постелей, скорее укрепит  меня  в  моем  намеренье,  чем
заставит от него  отказаться.  В  конце  концов  это  становится  ennuyant
[скучно (франц.)] - сражаться за герцогиню в числе многих других бойцов. Я
хочу выйти на поединок, и тут видно будет, не сильнее ли тот, кто стоит за
ее свободу, чем тот, кто, сражаясь, уготовляет ей позор и неволю.
   - Ах, друг мой, - вздохнул староста, - это ведь, в общем, еще не  самый
страшный  позор  -  стать  законной  супругой  короля  Арелата  и  Верхней
Бургундии, и не в одну душу закралось  сомнение  в  том,  что  государыня,
наотрез отказавшаяся дать стране герцога  и  потому  обрекшая  свой  народ
проклятью злосчастной любовной войны, защищает такое уж безупречно  правое
дело.
   - Для моей души, - возразил Григорс и сразу похорошел, - ее дело свято!
   Тут мэр поглядел на юношу, и если  при  этом  взор  господина  Пуатвина
задумчиво расплылся, то  лишь  потому,  что  в  мыслях  его  поразительным
образом сплылись воедино словечки "за" и "из-за".
   - Желаю вам, господин чужеземец, - молвил он наконец, - чтобы  Козлиная
Борода изменил своей привычке и на этот раз не повторил вызова.
   - Не желаю  таких  пожеланий!  -  воскликнул  Григорс,  все  еще  очень
красивый.
   И желание старосты не сбылось.
   Ибо весьма скоро у крепостной стены появились два всадника, у одного из
них в руке был походный рог, в который  он  громко  трубил,  у  другого  -
штандарт  с  геральдическим  львом  Арелата  и  Бургундии.   Этот   второй
прокричал, что если у герцогини еще найдется  рыцарь,  достаточно  смелый,
чтобы завтра под стенами города на потеху и в поученье горожанам  один  на
один,  в  смертном  бою,  помериться  силами  с  непобедимым   повелителем
бургундцев  Роже,  то  пусть  он  выйдет  на  поединок:   ему   обеспечены
беспрепятственный въезд в неприятельский  лагерь  и  справедливый  условия
боя. К удивлению герольдов им ответили, что такой рыцарь явится и надеется
с изволенья господня одолеть герцога.
   На следующее утро, еще до рассвета, Григорс отстоял заутреню,  а  затем
снарядился, как принято перед битвой: он надел латы, и  господин  Пуатвин,
хоть и покачивая головой, сам помогал ему вооружиться  поножами,  кирасой,
бармицей, шлемом и нагрудником, а равно мечом, щитом и длинным копьем,  на
флажке которого, как и на  полукафтане  Григорса,  красовался  знак  рыбы.
Пробуя, не скользит ли копье в ладони, юноша то и дело сжимал  его  древко
десницей в железной перчатке.
   Во время сборов Григорс сказал своему помощнику:
   - Не падайте духом и не качайте головой! Так уж написано мне на роду  -
потягаться с этим злодеем. Я одолею его или погибну. Если я погибну -  что
за беда? Моя жизнь - не ахти какая потеря.  Этот  сильный  город  будет  и
впредь сопротивляться  Козлиной  Бороде  ничуть  не  хуже,  чем  до  моего
прибытия. Если же я одержу верх, страна будет  освобождена  от  дракона  и
избавлена от любовной войны. Возьмите  это  в  толк.  Герцог  находится  в
невыгодном положении, ибо он рискует большим, чем я, но с другой  стороны,
именно поэтому он находится  и  в  более  выгодном  сравнительно  со  мной
положении, ибо тот, кто рискует большим, дерется лучше. Но, опять-таки, он
находится в менее выгодном  положении  потому,  что  дерется  за  умыкание
государыни, тогда как я дерусь за ее честь. Если это как следует взвесить,
то я все же нахожусь в выгоднейшем сравнительно с ним положении. Поэтому я
надеюсь с божьей помощью одержать победу, но не  хочу,  поскольку  сие  от
меня зависит, лишать его  жизни.  Жадные  и  грубые  домогательства  этого
петуха, спору нет, отвратительны, и я тоже считаю  его  своим  смертельным
врагом;  но,  с  другой  стороны,  усматривая  в   обладании   государыней
величайшее благо, стоящее такой многолетней войны,  он  встречает  у  меня
полное понимание, и я не могу ненавидеть его смертельно.
   - Ах, рыцарь, - сказал хозяин, - уж лучше бы вы ненавидели его в полную
меру ярости, ибо вам нужна полная ее мера, чтобы тягаться с таким  опытным
бойцом!
   - Я отлично вижу, что рядом с ним я - слабый юнец, - возразил  Григорс,
- и даже допускаю, что мне  захочется  отступить  и  спасти  свою  молодую
жизнь, когда я с ужасом удостоверюсь в его превосходстве. Да, вполне может
статься, что я слишком понадеялся на свое мужество, что под натиском врага
я сразу сробею и по молодости лет пущусь наутек на своем Ветерке, чтобы на
худой конец хоть проворством в бегстве заслужить одобрение зрителей.
   - Это на вас не очень-то похоже, - заметил господин Пуатвин.
   - Не знаю, похоже или нет, но по молодости  можно  со  страху  выкинуть
штуку, совсем на тебя не похожую. Поэтому прошу вас, следите за  воротами,
когда я выйду на бой, поставьте за ними  стражу  и  будьте  начеку,  чтобы
пропустить меня, едва  лишь  я  к  ним  приближусь  -  то  ли  шагом,  как
победитель, то ли вскачь, как беглец!
   - Об этом, - обещал добрый хозяин, - я уж побеспокоюсь.
   Он не переставал качать  головой,  а  меж  тем  во  двор  уже  выводили
оседланного коня, прекрасное животное, которое мне  просто  приятно  снова
увидеть в его боевом убранстве, отлично взнузданное, в кольчужной попоне и
ковертюре, гордо  вскидывающее  голову  и  шумно  фыркающее.  На  прощанье
господин Пуатвин с тревогою обнял своего гостя и молвил:
   - Господь с вами, мой друг, рыцарской вам удачи, bonne chance!  Как  вы
сказали, так и поступите: если увидите, что вам с ним  не  справиться,  то
лучше покиньте поле боя и покажите свое проворство в  бегстве!  Ворота  мы
подготовим, а что касается смеха зрителей, то добрая часть смеющихся будет
на вашей стороне.
   - Ну что ж, прощайте, не поминайте меня лихом, если лягу на поле боя! -
отвечал Григорс. - Но такой исход мало вероятен, коль скоро  у  меня  есть
две возможности вернуться целым и невредимым: либо побив противника,  либо
вовремя обратившись в бегство.
   С этими словами он вскочил в седло, вскинув  над  крупом  коня  ногу  в
железе, подтянул щит к плечу, взял повода оснащенной  рукой  и  на  глазах
бесчисленных горожан, мужчин и женщин, из  любопытства  усеявших  стены  и
башни, выехал из города на рыхлую землю  предполья  и  спокойно  въехал  в
лагерь бургундцев, которые тоже сразу столпились, чтобы посмотреть, как их
повелитель посрамит очередного ленника герцогини.
   - Молокосос! - закричали они, узнавши в нем рыцаря Рыбы.  -  Ты  совсем
рехнулся, наглец! Захотел потягаться с непобедимым Роже!  Какая  наглость!
Видно, тебе не терпится найти на  себя  управу?  Лучше  сдавайся  сразу  -
дешевле выйдет!
   Григорс все это молча слушал и невозмутимо следовал своим путем,  прямо
к палатке герцога, пока не увидел, что тот, на  вид  -  настоящий  рыцарь,
едет ему навстречу. На высоконогом вороном жеребце,  защищенном  по  самые
копыта латами, скакал сей  упрямый  жених  Сибиллы,  и  панцирь  его  коня
покрывала попона красного бархата. Привыкший к победам  всадник  тоже  был
весь в железе, и молниями сверкал его щит, украшенный драгоценными камнями
вокруг пупыша из червонного, очищенного в пламени золота. Оно-то и  метало
молнии. Шлем целиком скрывал голову страшного  воина  и  прятал  его  лицо
заостренным  забралом,  тогда  как  у  Григорса  был   открытый   шлем   с
наплечником. Древком копья многострашному воину служило  молодое  деревце,
прямо с корой - вот уж поистине ужасное зрелище.
   Смельчак на Ветерке как будто и впрямь не выдержал этого  зрелища,  ибо
при приближении противника повернул своего коня и помчался назад, чуть  ли
не к самым воротам, покрыв почти весь только что пройденный путь. Вслед за
ним, размахивая деревцем-ратовищем, скакал бронеблещущий  герцог,  который
кричал сквозь шлем, глушивший звук его голоса:
   - Остановись, мальчишка! Остановись, маменькин сынок, трус  и  ублюдок!
Уж если у тебя хватило наглости выйти на  бой,  то  дерись  и  получай  по
заслугам!
   Тут поднялся хохот среди  бургундских  рыцарей  и  простых  воинов.  Но
Григорс опять повернулся лицом к противнику и воскликнул:
   - Вы, наверно, смеетесь над вашим герцогом, который, видимо, не  знает,
что  при  поединке  нужно  позаботиться  о  длительной  puneiz?   [схватке
(старофранц.)] Протрубите же сигнал,  чтобы  мы  сразились,  как  он  того
хочет, и дрались до конца, пока один из нас не перестанет сопротивляться!
   Тут загремел походный рог, и поединок начался.
   Моему монашескому сердцу чуждо грубое безобразье рыцарских потасовок, я
их терпеть не могу, и если бы не весьма  удивительный,  на  первый  взгляд
счастливый, а по своим прямым последствиям ужасный исход этого боя,  я  не
стал бы и повествовать о таких  вещах.  И  уж  конечно  я  не  собьюсь  на
декламацию и песенный лад, как это случилось с господином Пуатвином, когда
он рассказывал об удальстве Григорса. Как служителя  церкви  побоища  меня
нисколько не опьяняют. К  тому  же  каждый  и  без  того  знает,  как  это
происходит и как себя при этом ведут. Они сжали копья под мышкой,  подняли
щиты и во весь опор, с великим грохотом,  треском  и  бряцанием,  ринулись
друг на друга, чтобы достать противника копьем и вышибить  его  из  седла.
Это, однако, ни тому, ни другому не удалось. Копья расщепились от удара  о
латы и щит, куски их, в том числе и кора с дубинки Роже, взлетели высоко в
воздух, и так никто ничего не добился. Если Григорс непоколебимо сидел  на
своем Ветерке, то герцог не менее твердо сидел на  своем  одетом  в  броню
вороном! Тогда, как сказал бы поэт, они "не позволили себе забыть о  своих
мечах". Да и как, в самом деле, могли они забыть о  мечах,  если  лишились
копий? Настал черед мечей. Они вытащили их из ножен и стали  молотить  ими
друг друга, так что стук их ударов доносился через поле до ушей  глазевших
со стен горожан и только искры сыпались от столкновенья  железа  и  стали.
Право же, они были одинаково хороши в бою, и каждого неоднократно  оглушал
гулкий звон его собственного шлема, на который опускался  меч  противника.
Кони, подпрыгивая, били копытами, а всадники фехтовали, стараясь  половчее
нанести удар; иногда они стояли в стременах боком друг к  другу,  лицом  к
лицу. Однако, как уповали бургундцы и опасались горожане,  натиск  герцога
оказался, видимо, все же сильнее,  чем  натиск  его  молодого  врага:  под
искуснейшими ударами Роже Григорс медленно отступал все ближе  и  ближе  к
воротам, и вдруг настало мгновенье,  ужасное  для  тех,  кто  надеялся  на
победу отважного юноши, - Григорс был обезоружен. Да, тут сказалось зрелое
превосходство герцога: внезапно он вышиб из рук  противника  меч,  и  тот,
описавши  дугу,  взлетел  в  воздух,  что  вызвало  у  бургундцев  великое
ликование и торжествующий гомон, а у защитников Брюжа  -  вопли  отчаянья.
Но, покуда меч еще летел, случилось нечто другое,  молниеносное,  что  при
всем отвращении к грубому рукоприкладству согревает душу и  чего  поначалу
никто не мог  уразуметь:  правой,  свободной  от  меча  рукой  в  железной
перчатке Григорс схватил за узду коня Козлиной  Бороды  и  тем  же  цепким
движением поймал его меч,  еще  не  поднятый  после  победоносного  удара.
Теперь он цепко держал и меч и узду, и в то  же  мгновенье,  во  всю  мочь
своего короткого, славного, складного тела Ветерок  стал  пятиться  назад,
увлекая за собой высокого вороного вместе с герцогом,  которому  никак  не
удавалось выпростать свое столь цепко схваченное оружие  -  к  мосту  и  к
воротам.
   Одному богу известно, было  ли  бесценное  животное  натаскано  в  этом
приеме  заранее,  ил