согревшая  камень,
перешла в лето с его долгими днями, когда  солнце  описывало  в  небе  над
озером свои высочайшие дуги и, если не было  туч,  во  всю  мочь  заливало
лучами отшельника и скалу, подчас накаляя ее  столь  яростно,  что  он  не
выдержал бы этого зноя, если бы его кожа, самосохранения  ради,  не  стала
уже до неузнаваемости чешуйчатой и зернистой. К тому  же,  для  защиты  от
палящих лучей, голова и лицо его были окутаны  толстым  слоем  свалявшихся
волос и густой бородой, а посему он терпеливо мирился  со  своей  участью,
пока звездная  ночь,  с  ущербным,  чахнущим  месяцем,  или  с  изогнутым,
серпообразным, или с играющим в  волнах,  ярким  и  полным,  не  приносила
прохлады природе и человекоподобному сморчку, который все больше и  больше
сливался с ней воедино.
   А  потом  дни  снова  стали  короче,  заклубились  осенние  туманы,   и
исполнился год с того дня, как он здесь высадился. - Один год!  -  скажете
вы. - Но ведь ты говоришь, что он прожил на камне семнадцать  лет!  -  Да,
говорю. Но разница тут не  так  велика,  как  вы  думаете,  и  стоит  лишь
миновать одному году, как другие минуют сами собой, не усматривая  в  этом
ничего  затруднительного  ни  для  себя,  ни  для   крохотного   существа,
бесприютно их коротавшего. Во-первых, от этого срока  можно  смело  отнять
добрую четверть, ибо зимы кающийся человечек проводил в бесконечной спячке
и даже не подползал к питательной  жижице,  так  как  его  телесная  жизнь
пребывала в полном застое до тех пор, пока солнце, поднимаясь все  выше  и
выше, не пробуждало тела для повторного обновления веществ.  А  во-вторых,
время, если оно не имеет никакой другой цели, представляя собою лишь смену
времен года и  ликов  погоды,  если  оно  не  связано  с  теми  или  иными
событиями, каковые собственно-то и делают его временем, - тогда время мало
что значит: оно теряет свою протяженность и сжимается, как  это  случилось
на  камне  со  скрюченным  питомцем  земли,  который  с  течением  времени
превратился в такого же  карлика,  каким,  по  утверждениям  древних,  был
первобытный человек, еще не вкушавший человеческой пищи.
   Наконец, когда прошло около пятнадцати  лет,  он  так  усох,  что  стал
немногим больше ежа, превратившись в этакое шерстисто-щетинистое, поросшее
мохом созданье природы, которому уже не были страшны ни зной, ни морозы, в
существо с едва различимыми атавистическими членами, ручками, ножками и  с
такими же чуть заметными глазками и отверстием рта. Времени оно не  знало.
Месяц менялся. Созвездия чередовались, исчезали  с  небес  и  возвращались
опять. Ночи, лунные или темные и  сырые,  душные  или  с  ледяным  ветром,
сокращались и вновь становились длиннее. День брезжил раньше или  позднее,
пламенел,  вспыхивал  и   опять   растворялся   в   угасающем   кармазине,
отражавшемся в той  стороне,  откуда  всходило  солнце.  Иссиня-черные,  с
прожелтью тучи томительно медленно скапливались и с  грохотом  разряжались
над  гулкими  водами,   окропляя   их   градом   и   пронизывая   молниями
взбудораженные волны, что дробились о незыблемое подножие камня. Затем все
утихало,  и  покой,  такой  же  величественный  и  непонятный,   как   эта
отгремевшая ярость, наполнял мир, и  в  ласковом,  Пронизанном  солнечными
лучами  дожде  от  безбрежности  к  безбрежности  выгибалась   прекрасная,
влажная, семицветная дуга.
   А мшистое существо, когда оно не спало, по-прежнему ползком проделывало
свой путь к материнской груди и, сытое, слегка отрыгивая,  возвращалось  к
тому  уголку,  где  однажды  был  высажен  грешник,  Если  бы  случайно  к
отдаленной скале приблизилось судно, корабельщикам не открылось бы  ничего
примечательного. Если бы жившему в этих глухих  местах  рыбаку  вздумалось
снова съездить туда и взглянуть на  докучливого  проходимца,  которого  он
некогда  там  покинул,  он  только  лишний  раз  укрепился  бы   в   своей
уверенности, что тот давно  погиб,  истлел  и  что  останки  его  высохли,
испарились и смыты дождями. Впрочем, рыбак мог  предположить,  что  увидит
там, наверху, хотя бы  тусклое  мерцание  белых  костей,  и,  стало  быть,
обмануться в своем предположении. Но он и вовсе туда не являлся.



ОТКРОВЕНИЕ

   По истечении стольких лет в славном и богатом  развалинами  Риме  умер,
как я читал, тот, кто был там преемником первоапостола и  викарием  Иисуса
Христа, носил тройной венец и пас своим пастырским  жезлом  народы  земли.
Его смерть и настоятельный вопрос о том,  кто  займет  после  его  кончины
святой престол и унаследует право  вязать  и  разрешать,  положили  начали
великим и кровопролитным спорам, которые бог, казалось,  не  хотел  унять.
Ибо примиряющий дух его не осенял ни церковь, ни дворянство,  ни  горожан,
так что в народе царил раскол, и две враждебных  партии,  каждая  из  коих
объявляла своего соискателя вселенского престола единственно  достойным  и
правомочным, жестоко ссорились между  собой.  Одна  хотела  избрать  папой
некоего пресвитера-аристократа по имени Симмах, другая - весьма  дородного
архидиакона Эвлалия, которого, как и  Симмаха,  прямо-таки  снедала  жажда
почестей.
   Ни к тому, ни к другому решению вопроса  святой  дух  ни  мало  не  был
причастен, каждое исходило всего лишь от  людей,  и  я  со  стыдом  должен
признать,  что  тут  не  гнушались  даже  подкупом  и  что   обе   стороны
просто-напросто боролись  за  власть.  Потому-то  господь  бог  и  отказал
избирательным чинам  в  своем  всеразрешающем  волеизъявлении.  Избиратели
разошлись в пылу полемической  ярости,  партии  вооружились,  и  в  городе
разгорелась неистовая усобица, которая велась на площадях и на  улицах,  а
также, увы, и в храмах столицы, усобица, во время коей не только  мостовые
башни,  но  и  величественные,  великолепные  памятники  древних   служили
крепостями и бастионами. Да, то был  великий  позор!  Из  одного  конклава
стало два, и каждый  избрал  своего  ставленника  и  нарек  его  епископом
римским и папой. Симмах был рукоположен в Латеране,  Эвлалий  -  в  соборе
Святого Петра, и вот они сидели - один в упомянутом  дворце,  другой  -  в
круглой усыпальнице императора Адриана, служили мессы,  издавали  буллы  и
проклинали друг друга, меж тем  как  на  улицах  бряцало  оружие.  Кличек,
которыми они клеймили один  другого,  было  множество,  но  они  неустанно
изыскивали все новые и новые прозвища. "Разоритель церкви", "Корень  зла",
"Герольд дьявола", "Апостол Антихриста", "Стрела  с  лука  сатаны",  "Жезл
Ассур" (*16), "Крушение целомудрия", "Грязь века", "Мерзкий  и  скрюченный
червь" -  так,  с  пеной  у  рта,  величали  они  один  другого.  Эвлалий,
отличавшийся, как я уже сказал,  чрезвычайной  тучностью  и  полнокровием,
переусердствовал в поношениях и умер  от  удара.  Но  и  Симмаха  постигла
сходная судьба, ибо эвлалианцы, желая отомстить за своего папу, дали своим
врагам большое сраженье, в ходе  которого  разбили  их  наголову  и  взяли
приступом Латеранский дворец, так что Симмах  вынужден  был  бежать  через
заднюю дверь. Спасаясь от погони, он прыгнул в Тибр и утонул.
   Таким образом, вместо двух пап не  оказалось  ни  единого,  что  весьма
сильно отрезвило римлян. Они  признали,  что  подошли  к  делу  неверно  и
богопротивно.  Горожане  почувствовали  в  себе  готовность  к  раскаянью.
Собравшись, они единодушно решили предоставить отныне выбор одному  только
господу богу, объявили многонедельный пост  и  дни  подаяний  и  назначили
большие молебны во всех церквах, чтобы  господь  милостиво  поведал,  кому
быть его наместником и мироправителем.
   О ту пору в Риме жил некий благочестивый муж из старинного рода,  ранее
многих других принявшего христианство, - Секст Аниций  Проб,  человек  уже
пожилой, пятидесяти с лишним лет, равно богатый деньгами  и  общественными
почестями. Вместе со  своей  супругой  Фальтонией  Пробой  он  проживал  в
окруженном садами  дворце  своих  предков,  которые  все  были  консулами,
префектами и сенаторами, в пятом  квартале,  на  Виа  Лата,  в  большом  и
внушительном дворце,  раскинувшемся  на  множество  миль  и  насчитывавшем
триста шестьдесят комнат и зал; имелись там также  ристалище  и  мраморные
термы.  В  бани  уже  не  подавалась  вода,  ипподромом  тоже   давно   не
пользовались, а из трехсот шестидесяти комнат большая  часть  пустовала  и
находилась в заброшенном состоянии, - не потому, что владельцу не  хватало
средств и рабочих рук для  ухода  за  его  собственностью,  а  потому  что
гибель, разорение, упадок всего великого под тяжестью собственного величия
представлялись ему чем-то правомерным, необходимым и богоугодным.  Правда,
в тех немногих покоях, где он проживал со своей женой, не было  недостатка
в  красивых  и  удобных  вещах,  ни  в   ложах,   устланных   драгоценными
левантийскими тканями, ни в ювелирных изделиях,  ни  в  креслах  античного
образца, ни в бронзовых канделябрах, ни в шкапах, уставленных благородными
вазами, золотыми кубками и розовыми раковинами для питья. Но  эти  комнаты
были  жилым  островком  среди   полного   запустения,   среди   дворов   с
обвалившимися колоннадами и колодцами, узорная лепка которых  превратилась
в груду черепков, и  среди  опустевших  зал  с  мозаичными,  но  сплошь  в
щербинках полами, где золотые обои лохмотьями  свисали  со  стен,  обнажая
покоробившиеся серебряные листы обшивки. Проб и Проба привыкли к  этому  и
считали, что так и должно быть.
   Сады, в которых утопал их дворец, тоже были  запущены  и  разрослись  в
дикие дебри, но от этого в них стало больше укромных уголков,  куда  можно
было пробраться сквозь буйные кусты и полузадушенные вьющимися  растениями
деревья, и Аниций особенно любил одну, затерявшуюся среди лавровых  ветвей
мраморную скамью с головами Пана, откуда,  за  безголовой,  свалившейся  с
пьедестала статуей прелестного, вооруженного стрелами и луком Амура, виден
был  маленький,  пестреющий  сорняками  лужок.  Там  в   апрельский,   уже
по-летнему теплый день и сидел однажды после трапезы этот  достойный  муж,
как всегда озабоченный осиротелостью  церкви  и  всеобщей  беспомощностью.
Утром, в соседней с его дворцом базилике апостолов Иакова  и  Филиппа,  он
усердно молился вместе со всеми. Сейчас он, наверно,  задремал  в  пахучей
духоте согревшегося лавра, ибо ему явилось видение,  которое,  однако,  не
увело его с прежнего места: не покидая скамьи, он  видел  и  слышал  вещи,
всколыхнувшие всю его душу, так что скорее уж это был сон, чем  виденье  и
откровенье.
   Перед ним, в клевере луга, стоял агнец с кровоточащим боком. Он  открыл
свои  умилительные  уста  и  молвил  дрожащим,  но  приятно-проникновенным
голосом:
   - Пробе, Пробе, выслушай меня! Я поведаю тебе нечто великое.
   При звуке этого голоса у Проба подступили слезы к глазам и  сердце  его
преисполнилось любви.
   - О агнец божий, - сказал он, - ну, конечно же, я тебя слушаю. Я слушаю
тебя всей душой, но ты ведь исходишь кровью, она  окрашивает  твое  мягкое
руно и каплет на клевер. Нельзя ли мне чем-нибудь тебе  пособить,  промыть
твои раны и исцелить их  бальзамом?  Мне  так  хочется  оказать  тебе  эту
помощь.
   - Не нужно, - молвил ягненок. - Это крайне  даже  необходимо,  чтобы  я
истекал кровью. Послушай лучше, что я тебе поведаю.  Habetis  papam.  Папа
вам избран.
   - Милый агнец, - отвечал ему Проб во сне или в забытьи, -  как  же  это
так? И Симмах и Эвлалий мертвы, церковь никем не возглавлена, человечество
лишено судии, и вселенский престол пустует. Как понять мне сладостные твои
слова?
   - Как они сказаны, - молвил агнец. - Ваши  молитвы  услышаны,  и  выбор
сделан. Что же касается тебя, то ты избран, чтобы первым об этом узнать  и
принять надлежащие меры. Поверь мне! Избранник тоже должен  поверить,  как
это ему ни трудно. Ибо и само избрание неудобопонятно и недоступно разуму.
   -  Я  преклоняюсь  перед  ним,  -  молвил  Проб  и,  растроганный  этим
сладостным голосом, рыдая, пал на колени перед скамьей. - Дай мне услышать
имя его!
   - Грегориус, - ответил агнец.
   - Грегориус, - повторил потрясенный старик. - Я слышу это,  и  мне  уже
кажется, что другого имени у него и не может быть, возлюбленный агнец.  Не
скажешь ли ты еще в доброте своей, где он сейчас?
   - Далеко отсюда, - отвечал агнец. - И ты избран призвать его. Восстань,
Пробе! Ищи его по всем христианским землям и не жалей ни о  каких  тяготах
странствия, хотя бы твой путь проходил  через  глухие  горные  перевалы  и
быстрые реки. На пустынном камне, в полном  одиночестве,  избранник  живет
уже целых семнадцать лет. Разыщи и приведи его, ибо о нем тоскует  престол
святого Петра.
   -  Я  буду  искать  его  ревностно,  -  заверил  ягненка  Проб.  -  Но,
достолюбезный агнец, христианский мир так велик и  обширен.  Должен  ли  я
пройти его сплошь, прежде чем набреду на облюбованный избранником  камень?
По слабости человеческой я робею перед этой миссией.
   - Ищущий да обрящет, - сказал агнец особенно проникновенным голосом,  и
внезапно  к  пряному  аромату  лавра,  овевавшему  римлянина,  примешалось
благоухание  роз,  настолько  сильное  и  душистое,  что  только   оно   и
воспринималось теперь обонянием. Ибо  каждая  капля  крови,  сбегавшая  на
землю из раны агнца и с его курчавого руна, превращалась в красную розу, и
вскорости стало их премного.
   -  Храбро  переберись  через  Альпы,  -  продолжал,  стоя  среди   роз,
благословенный агнец.  -  Пройди  Алеманию,  не  соблазняясь  помешкать  в
знаменитом Санкт-Галлене, и направься дальше, в вечерние и полнощные края,
к Северному морю. Если ты окажешься в прилегающей к нему  стране,  которая
пять лет воевала и была избавлена от войны некоей цепкой рукой, то значит,
путь твой был верен. Повернись к ее холмам и горам, к  лесам  и  пустынным
урочищам. Найди там дом рыбака, промышляющего ловом  на  некоем  озере.  У
него ты получишь необходимые указания. Верь мне и покорствуй!
   И агнец исчез вместе с розами его  крови,  а  Проб  все  еще  стоял  на
коленях перед скамьей с головами Пана, сложив руки, и щеки его были  мокры
от слез, которые вызвали у него  сладостный  голос  агнца  и  умилительные
движения ягнячьей мордочки. Он  ощущал  еще  остаток  исходившего  от  роз
благоухания, и  ему  казалось,  что  некоторое  время  след  этого  запаха
по-прежнему держался в воздухе,  хотя  его  заглушал,  а  вскоре  и  вовсе
вытеснил аромат лавра.
   - Что это случилось со мною? - спрашивал он себя. - То было  видение  -
первое в моей жизни, ибо вообще-то нрав мой  совсем  не  таков.  Фальтония
часто называет меня сухарем, и она права: она  гораздо  тоньше  меня  и  с
большой философской отвагой изучает  Оригена  (*17),  хотя  его  теории  и
преданы анафеме. Но ничего подобного с ней  никогда  не  бывало.  Вот  уже
запах роз совсем улетучился, но мое сердце все еще пылает любовью к агнцу,
и я не сомневаюсь, что он поведал мне правду и что папа, которого я должен
искать,  действительно  избран.  Надо  сейчас  же  рассказать   обо   всем
Фальтонии, во-первых, для того, чтобы она увидела,  на  какие  необычайные
переживания способна моя душа, а  во-вторых,  чтобы  узнать  ее  мнение  о
практических следствиях, вытекающих для меня из услышанного.
   И он встал с колен и с проворством двадцатилетнего  юноши  поспешил  во
дворец, где в одной из десяти или  двенадцати  жилых  комнат  застал  свою
супругу за высокомудрым занятием: она делала выписки из  Оригена.  Матрона
подивилась его великой взволнованности и внимательно  выслушала  сбивчивый
рассказ супруга, обильно  уснащенный  такими  вставными  словечками,  как:
"Подумай только!", "Представь себе!" и "Заметь-ка!"
   - Секст, - сказала она наконец, - это, кажется, и в самом деле достойно
внимания. Ты человек сухой, и если уж  у  тебя  было  такое  видение,  то,
наверно, к нему  нужно  отнестись  со  всею  серьезностью.  Розовая  кровь
поэтична, а почерпнуть поэзию в себе  самом  ты  не  можешь;  ее  источник
должен быть где-то вне тебя. С другой стороны, я  сочла  бы  опрометчивым,
если бы ты не долго  думая  повиновался  внушениям  твоего  одиночества  и
пустился в твои  годы  в  рискованное  путешествие  к  киммерийцам,  вечно
блуждающим в ночной темноте. Ты призван к вере,  но  было  бы  опрометчиво
верить всему, и действия, основанные на совершенно одинокой и личной вере,
граничат  с  глупостью.  К  тому  же  без  согласия  римлян  ты  не  волен
отправиться на поиски избранника и привести его, если бы  тебе  и  удалось
его найти. А что, если твои сограждане сочтут все это досужим  порождением
послеобеденного сна, слишком несерьезным, чтобы возложить  на  тебя  такую
миссию?
   - Меня и самого одолевают сомненья, Фальтония. Но, признаюсь, я ждал от
тебя чего-то большего, чем критический анализ происшедшего: я ждал совета.
   - Проб, ты не вправе ждать его от меня. Речь идет о церковной  негоции,
и притом о наиважнейшей, а  ты  знаешь,  что  в  церкви  женщине  подобает
молчать. А что дела церкви обстояли бы лучше,  если  бы  разумные  женщины
могли здесь сказать свое слово, это уже другой вопрос, и мы его  не  будем
касаться.
   - Меня огорчает, Фальтония, твоя язвительность.  Но,  как  видно,  твоя
привычка ограничиваться теоретическим разбором проблем мешает тебе  прийти
к решенью,  и  поэтому  ты  прикрываешься  законом,  запрещающим  женщинам
вмешиваться в дела церкви.
   - Весьма остроумно, милый мой Секст! Ты,  кажется,  сегодня  весь  день
живешь  не  по  средствам.  И,  однако,  ты  забываешь  самую  простую   и
естественную вещь,  о  которой  я  уже  давно  собираюсь  тебе  напомнить,
соединяя при этом приличествующую женщине сдержанность с  добрым  советом.
Поговори о случившемся со своим другом Либерием. Это сановный клирик,  чей
нрав и ум я очень ценю, хотя он и презирает учение  Оригена,  считая,  что
христианская философия не есть христианство. Он сумеет  как  нельзя  лучше
вникнуть в твое положение и сказать, как поступил бы сам на твоем месте.
   Этот совет сразу же показался Пробу благим  и  правильным.  Либерии,  о
котором говорила Фальтония, кардинал-пресвитер в церкви  Санкта  Анастасия
суб Палацио, высокочтимый прелат и даже  член  синклита,  управлявшего  во
время седисваканции (*18) церковью,  был  действительно  связан  с  Пробом
давнишней дружбой. Предложение открыться  Либерию  обрадовало  и  окрылило
нечаянного ясновидца.
   - Фальтония, - сказал он, -  ты  говорила  прекрасно.  Прости,  что  я,
прерывая  твои  занятия,  сначала  обратился  к  тебе!  Но  я  отнюдь   не
раскаиваюсь в этом, ибо, если ты и не дала мне совета по существу, ты  все
же указала мне наилучший способ его получить. Тотчас же велю отнести  меня
к Либерию.
   Он ударил молоточком в бронзовую плошку  и  приказал  явившимся  слугам
немедленно снарядить носилки. Усевшись в них в одном из дворов  с  ветхими
колоннадами, он попросил носильщиков, чтобы  они  шагали  быстрее.  Плавно
сгибая ноги в коленях, чтобы как можно меньше трясти паланкин,  они  несли
Аниция через славный Рим,  переулки  которого  пролегали  среди  огромных,
наполовину превратившихся в щебень развалин иных  времен,  и  где  повсюду
валялись  мраморные  изувеченные  статуи  императоров,  богов  и   знатных
граждан, дожидаясь часа, когда их бросят  в  творило,  чтобы  пережечь  на
цемент. Впереди паланкина и четырех носильщиков бежали еще двое слуг, чьей
обязанностью было кричать и махать  руками,  расчищая  дорогу  патрицию  в
уличной давке. Им, однако, было наказано, чтобы они действовали не  грубо,
а деликатными, смиренными уговорами.
   Дом Либерия находился близ  церкви  Святой  Анастасии  под  Палатинским
холмом и представлял собою новое кирпичное строение, украшенное старинными
консолями и фризами, а также сводчатыми окнами с маленькими  пилястрами  в
простенках. Лестница  в  виде  крыльца  вела  в  атриум,  несущие  колонны
которого были взяты из какого-то другого здания, а на п