ямство  Подлежащих  Экстрадиции.  Но  больше  других  виноват
президент, который "с равнодушием, граничащим с черствостью и  безразличием,
оставался глухим к  просьбам не подвергать  опасности жизнь  заложников  при
силовой операции".
     Гневное заявление  Нидии,  переданное  в прямом эфире всеми  средствами
массовой   информации,  вызвало  сочувствие  общественности  и  недовольство
правительства.   Президент   вызвал   ближайших  сотрудников   --  секретаря
администрации Фабио Вильегаса, личного секретаря Мигеля Сильву, советника по
безопасности Рафаэля Пардо и советника по связям с прессой Маурисио Варгаса.
Целью  совещания  была выработка  решительной  отповеди  на заявление Нидии.
Однако  после  тщательного  анализа  все  пришли  к  выводу, что  им  нечего
противопоставить материнской боли.
     Поняв это, Гавирия прервал совещание и приказал:
     -- Все идем на похороны. И президент, и правительство в полном составе.
     Ожесточенное сердце Нидии не могло успокоиться. Сознавая, что Дианы нет
в  живых, она  через  кого-то, чье  имя теперь не  помнит,  все же  передала
президенту  новое  письмо,  написанное  лишь для  того, чтобы  он никогда не
забывал о своей вине. "Естественно, я не ждала от него ответа".
     Когда  закончилась   месса  у  гроба,   собравшая  в  соборе  небывалое
количество  народа,  президент  встал  со  своего  места;  под  пристальными
взглядами  собравшихся,  под  объективами  фото-   и  телекамер  он  пересек
пустынный  центральный неф  собора и протянул руку Нидии, уверенный, что его
рука так  и повиснет в воздухе.  В рукопожатии Нидии  чувствовалось  ледяное
отчуждение.  В  действительности  она  испытала  даже  некоторое облегчение,
опасаясь,  что  президент захочет ее  обнять. Поцелуй  и соболезнования жены
президента, Аны Милены, Нидия, напротив, приняла с благодарностью.
     Но  это  был  еще не  конец. Придя  в  себя после  похорон, Нидия сразу
попросила президента о встрече, чтобы сообщить нечто важное, о чем он должен
знать прежде,  чем выступит с обращением по  поводу гибели  Дианы.  Нидия  и
представить себе  не  могла, какую горькую  усмешку вызовет у  президента ее
просьба, которую Мигель Сильва передал ему слово в слово.
     -- Она решила меня доконать. Что ж, конечно, пусть приходит.
     Гавирия  встретил Нидию как прежде. Но  нечто новое появилось в  облике
одетой во все  черное  женщины:  какая-то кротость и  скорбь. С первых  слов
президент понял, что она не будет тратить время на предисловия.
     -- Я пришла, чтобы помочь вам.
     Нидия  неожиданно извинилась за то, что  думала, будто именно президент
отдал приказ об операции, приведшей к  смерти Дианы.  Теперь она  знает, что
его даже не  поставили  в известность. Более  того, его  и сейчас продолжают
обманывать: роковая  операция была  организована совсем не ради поимки Пабло
Эскобара,  а для того, чтобы отбить заложников, местонахождение  которых под
пытками  выдал один  из  схваченных накануне боевиков.  Как  стало  известно
Нидии, этот человек позже оказался в числе убитых в перестрелке.
     Уверенным,   подробным   рассказом   Нидия   старалась   заинтересовать
президента,  но никаких признаков понимания с  его стороны  не заметила. "Он
слушал,  как  глыба льда",  -- скажет  она  позднее,  вспоминая  этот  день.
Неожиданно для себя  в какой-то момент Нидия без всякого повода разрыдалась.
Все,  что  накопилось  в  сердце,   вдруг  вырвалось  наружу.  Она  обвинила
президента  в  равнодушии  и   безразличии  к   выполнению   конституционных
обязанностей по спасению жизни заложников.
     -- Представьте,  что ваша дочь оказалась  в такой  ситуации.  Что бы вы
сделали? -- спросила Нидия.
     Глядя прямо  в глаза президенту,  она так волновалась, что  не оставила
ему времени для ответа.  Позднее Гавирия вспоминал об этом  разговоре:  "Она
задавала вопросы, но не давала мне времени ответить". После  первого вопроса
тут  же  последовал новый: "Не кажется ли  вам, господин президент, что  при
решении этой проблемы вы допустили ошибку?"
     Впервые на  лице президента  появилась  тень  сомнения. "Мне никогда не
было так горько", -- вспомнит он через несколько лет. В тот момент он только
моргнул и ответил обычным тоном:
     -- Возможно.
     Поднявшись со стула,  Нидия молча протянула президенту руку  и вышла из
кабинета  прежде, чем он успел открыть перед  ней дверь. Тут же вошел Мигель
Сильва и сразу  заметил, какое сильное  впечатление произвела на  президента
история с убитым  боевиком. Не  откладывая, Гавирия  отправил личное  письмо
генеральному прокурору  с  просьбой  расследовать  этот  случай и  дать  ему
правовую оценку.
     Большинство сходилось во мнении, что полицейская акция проводилась ради
поимки  Эскобара или  другого  важного  главаря, но даже  это не оправдывает
непоправимых глупостей и  просчетов, допущенных при ее организации. В первом
сообщении полиции говорилось, что Диана погибла во время  поисковой операции
с  участием  вертолетов  и наземных  сил.  Неожиданно  для  себя полицейские
столкнулись с  бандой,  которая  удерживала  Диану  Турбай  и  телеоператора
Ричарда  Бесерру.  Отступая, один из охранников  выстрелил  Диане в  спину и
перебил ей позвоночник. Оператор остался  невредим.  Полицейским  вертолетом
Диану  доставили в окружной  госпиталь  Медельина,  где  в шестнадцать часов
тридцать пять минут она скончалась.
     Версия случившегося, предложенная Пабло Эскобаром, выглядела совершенно
иначе и в основном совпадала с рассказом Нидии. Согласно этой версии полиция
проводила операцию, зная, где  находятся пленники.  Такую информацию пытками
выбили из двух боевиков, чьи подлинные имена и номера удостоверений личности
были  названы Эскобаром. Сообщалось, что  обоих накануне  полиция схватила и
пытала, а один из них с вертолета показал полицейским чинам нужное место. По
утверждению  Эскобара,   Диану  застрелили   полицейские,   когда  охранники
освободили ее, чтобы  она успела  укрыться от  перестрелки. Кроме Дианы,  во
время  стычки были  убиты  еще  три  невинных  крестьянина, которых  полиция
предъявила  прессе  как убитых  в бою  охранников. Все эти  факты  оказались
весьма  на руку Эскобару, поскольку  подтверждали  его заявления о нарушении
полицией прав человека.
     Ричард Бесерра,  единственный  свидетель  случившегося, вечером в  день
трагедии сразу попал в плотное кольцо журналистов, заполнивших один из залов
Главного полицейского  управления в Боготе. На  нем была все  та  же  черная
кожаная  куртка,  в  которой  его  похитили,  и  соломенная  шляпа,  которую
нахлобучили  ему   охранники,   пытаясь  выдать  за  крестьянина.  Моральное
состояние Ричарда  мало способствовало  тому,  чтобы  давать  объяснения. Но
самым прозорливым из  его  коллег  показалось, что путаница в  фактах мешает
Ричарду высказать свое  мнение о трагедии. Его версия,  что пуля,  настигшая
Диану, была  наугад пущена одним из  боевиков, ничем не подтверждалась. Если
отбросить  все необоснованные  предположения,  то,  по  общему мнению, Диана
погибла случайно, попав под перекрестный огонь. Окончательным расследованием
занимался  генеральный прокурор,  которому  предстояло  ответить  на  запрос
президента после сделанных Нидией Кинтеро разоблачений.
     На  этом,   однако,   драма   не  закончилась.   Заметив   беспокойство
общественности о судьбе Марины  Монтойя, 30  января  Подлежащие  Экстрадиции
сделали  новое заявление, в котором признали,  что  приказ  о  ее ликвидации
отдан еще 23 января.  Однако  "в силу строгой  конспирации и плохой связи  в
настоящее  время  нам  неизвестно,  расстреляна она  или  освобождена.  Если
приговор приведен в исполнение, нам непонятно, почему до сих пор полиция  не
обнаружила труп. Если ее освободили, то об этом должны знать  родственники".
Только тогда, через  семь  дней  после приказа о  расстреле, начались поиски
тела Марины.
     Судебный  врач  Педро  Моралес,  ассистировавший  при   вскрытии  трупа
неизвестной женщины, прочитав новое заявление в  газете,  сразу подумал, что
женщина в тонком белье с безупречными ногтями могла быть Мариной Монтойя. Он
оказался прав. Но как  только это установили, кто-то, назвавшись по телефону
сотрудником  Министерства  юстиции,  попытался  оказать давление на Институт
судебной медицины и скрыть, что труп захоронили в общей могиле.
     Луис Гильермо Перес Монтойя,  сын Марины,  как  раз собирался  обедать,
когда  по  радио  сообщили о  первых  предположениях  медиков.  В  Институте
судебной   медицины   ему  показали   фотографии  женщины  с   изуродованным
огнестрельными ранами лицом, и он  с большим трудом опознал  свою мать.  Как
только  новость ушла в эфир, на Южном кладбище собралось столько любопытных,
что  полиции  пришлось выставить  специальное оцепление и прокладывать Луису
Гильермо сквозь толпу дорогу к могиле.
     Согласно  правилам  судебной  медицины,  перед   захоронением  на  теле
неизвестного ставится  специальная маркировка  в виде  штампа  с  порядковым
номером на торсе, руках и ногах, чтобы труп можно было  опознать даже  после
расчленения.  Затем тело заворачивают в черный  пластик, похожий на  тот, из
которого  делают мешки  для мусора, предварительно  связав  прочной веревкой
лодыжки и запястья. По словам Луиса Гильермо,  тело его матери было раздето,
покрыто грязью и  кое-как  брошено в  общую могилу  без  всякой  маркировки,
предусмотренной  законом. Рядом лежал  труп  ребенка,  завернутый  в розовую
спортивную куртку.
     Уже  в морге,  после  того как тело  обмыли струей воды  из шланга, сын
осмотрел полость рта и на какое-то время засомневался. Он хорошо помнил, что
у матери отсутствовал левый  резец, а у трупа все зубы были на месте. Однако
приложив ее  ладони  к  своим,  он обнаружил  полное совпадение,  и сомнения
исчезли.   Еще   одно  странное  обстоятельство  уже  вряд  ли  можно  будет
когда-нибудь прояснить:  Луис  Гильермо  уверял,  что  тело  матери  полиция
опознала еще при осмотре на месте преступления, а зарыли его в общей  могиле
без лишних формальностей только для того, чтобы не будоражить общественность
и не раздражать правительство.
     Еще до опознания тела Марины гибель Дианы накалила обстановку в стране.
Отказываясь  вносить поправки во  второй указ,  Гавирия  противился  чаяниям
Вильямисара  и мольбам Нидии.  Его позиция сводилась  к  тому, что указы  не
могут  зависеть  от  похищения  отдельного  человека:  они  должны  отражать
интересы  всего общества -- ведь сами похищения были  организованы Эскобаром
не столько чтобы выторговать выгодные условия явки  с повинной, сколько ради
отмены экстрадиции и объявления амнистии. После долгих размышлений президент
все  же  решил  изменить  текст  указа.  Конечно, теперь  сделать  это стало
труднее,  ведь он  не внял просьбам  Нидии и других  родственников, -- но  в
конце концов президент решился.
     Об  этом  решении  Вильямисар  узнал  от Рафаэля Пардо.  Время тянулось
бесконечно медленно. И не было ни  минуты покоя. Альберто  будто приковали к
радиоприемнику и телефону, и уже одно отсутствие плохих  новостей  приносило
огромное облегчение. Пардо он звонил в  любое  время дня и ночи и спрашивал:
"Как идут дела? До каких пор все это будет продолжаться?" Рафаэль успокаивал
его чайными  ложечками  здравого смысла. Каждый  вечер Альберто  возвращался
домой с  одной-единственной мыслью: "Любой ценой добиться изменений в указе,
иначе  всех перебьют".  А Пардо взывал к здравому смыслу. Наконец, 28 января
он  сам  позвонил Вильямисару и сообщил, что окончательный текст  передан на
подпись  президенту.   Задержка   обусловлена  тем,   что  документ   должны
завизировать  все  министры,  но министра  связи Альберто  Сесара Сантамарию
никак  не  могут  разыскать.  В  конце  концов  Пардо  удалось  связаться  с
Сантамарией по телефону и на правах старого приятеля припугнуть его:
     -- Господин министр! Или через полчаса вы будете здесь, чтобы поставить
подпись под указом, или вы больше не министр.
     Опубликованный  29  января  Указ  303  снимал все  препоны, тормозившие
процесс  подчинения  правосудию  торговцев  наркотиками.  Как  и  ожидалось,
правительству не  удалось избежать упреков общественности  в  том, что новый
документ вызван угрызениями совести в связи  со  смертью Дианы. Такое мнение
породило новые слухи: одни  считали указ уступкой наркомафии,  сделанной под
давлением  возмущенной  общественности,  другие твердили,  что у  президента
просто не было выхода, хотя и этот найден с опозданием, по крайней мере, для
Дианы  Турбай.  Так  или  иначе,  но,  подписывая  указ,  президент  Гавирия
прекрасно понимал, что его медлительность примут за жестокость, а запоздалую
решительность -- за проявление слабости.
     На следующий день в семь часов утра президент позвонил Вильямисару. Это
был  ответный  звонок: накануне Альберто успел  поблагодарить  президента за
новый  указ. Гавирия выслушал Вильямисара  молча, лишь разделив с ним горечь
событий 25 января.
     -- Это был жуткий день для всех нас, -- согласился президент.

     С легким сердцем Вильямисар позвонил  Гидо Парре. "Теперь вы  не будете
талдычить,  что  этот указ  плохой",  -- съязвил  Альберто. Гидо Парра,  уже
досконально изучивший документ, ответил:
     -- Разумеется. Он снимает все  проблемы. Будь  это раньше, скольких бед
мы могли бы избежать!
     Вильямисар хотел знать, каковы будут дальнейшие шаги.
     --  Все  в  порядке, -- заверил его Парра, -- это вопрос ближайших двух
дней.
     В экстренном заявлении Подлежащие Экстрадиции отказались от  приведения
в исполнение вынесенных ранее смертных  приговоров, "учитывая  просьбы  ряда
известных  граждан  страны". Имелись в виду  дошедшие  до них радиообращения
Лопеса Мичельсена, Пастраны и Кастрильона. По существу речь шла  о признании
указа. "Мы сохраним жизнь оставшимся заложникам", -- говорилось в заявлении.
Объявлялось, что в  качестве  встречного шага утром  того же дня еще один из
заложников будет освобожден.
     Вильямисар, беседовавший  с  Гидо  Паррой,  вскочил от  неожиданности и
закричал:
     -- Как один? Вы обещали, что освободят всех!
     Гидо Парра ничуть не смутился и ответил обычным тоном:
     -- Терпение, Альберто. Все решится в ближайшие восемь дней.

ГЛАВА 7______________________________________

     Маруха и  Беатрис  ничего не знали о  гибели  двух женщин.  Телевизор и
радиоприемник у них забрали, а, слушая охранников, трудно  было  понять, где
правда.  Их рассказы  были  настолько противоречивы, что  версия  о переводе
Марины  в другое  место  явно оказывалась лживой.  Собственные же догадки  о
судьбе  подруги неизменно приводили на распутье:  или  она  на  свободе, или
мертва. Таким образом, если раньше Маруха  и Беатрис были единственными, кто
знал, что Марина  жива, то  теперь только  они  оставались в неведении о  ее
гибели.
     Опустевшая кровать пугала, в голову сами собой приходили ужасные мысли.
Через полчаса после ухода Марины  в комнату тенью скользнул Монах и сжался в
своем углу. Беатрис спросила в упор:
     -- Что вы сделали с Мариной?
     Монах рассказал, что  в гараже их ждали  два начальника --  незнакомые,
здесь они раньше не  появлялись. На вопрос  Монаха,  куда они увозят Марину,
один прорычал:  "Здесь,  сукин  сын,  вопросов  не задают!" Монаху приказали
вернуться в дом, оставив с Мариной второго охранника, Барабаса.
     Это звучало вполне правдоподобно. С  одной  стороны, за столь  короткое
время Монах  вряд ли успел бы принять участие  в черном  деле и вернуться, с
другой стороны, не верилось, что  у него хватило бы духу  застрелить пожилую
женщину, которую  он называл бабушкой,  да и она относилась  к  нему, как  к
внуку.  Другое дело -- Барабас, с  его  репутацией  безжалостного  мясника и
склонностью бахвалиться своими кровавыми делами.
     На рассвете Маруху и  Беатрис разбудили жалобные звуки, похожие на стон
раненого  животного,  --  в  своем  углу  плакал  Монах.  Предчувствие  беды
усилилось, когда он  отказался от завтрака  и несколько раз громко  вздыхал:
"Жаль, увезли бабушку". Правда,  никаких намеков  на то,  что  Марину убили,
никто  не делал.  И  только  упорное  нежелание майордомо вернуть  пленницам
телевизор подтверждало страшные предположения.
     Вернувшаяся после нескольких  дней  отсутствия Дамарис своим прекрасным
настроением внесла еще большую путаницу.  На одной из ночных прогулок Маруха
спросила, куда она  ездила, и Дамарис вполне искренне ответила: "Я ухаживала
за  доньей  Мариной". И  тут же  добавила, не давая  Марухе опомниться: "Она
часто вас вспоминает и передает привет". Как бы случайно Дамарис рассказала,
что охрану Марины поручили Барабасу, поэтому он и не возвращается.
     С  того  дня  после  подобных  отлучек Дамарис непременно  рассказывала
новости о Марине, но чем больше энтузиазма слышалось в ее голосе, тем меньше
хотелось ей верить.
     -- Донья Марина чувствует себя прекрасно!
     У Марухи не было никаких оснований доверять Дамарис больше,  чем Монаху
или  кому-то  еще  из охраны. С другой  стороны, в  этой  ситуации все могло
оказаться правдой. Если  же Марина жива, значит,  есть какая-то другая,  еще
более страшная правда, которую от них скрывают, лишая новостей.
     Воспаленное воображение  допускало любые возможности. Но самые  горькие
предположения  Маруха старалась скрыть от Беатрис,  опасаясь,  что та  их не
вынесет.  К  счастью,   Беатрис  и   сама  отгородилась  от  всего  плохого.
Возможность гибели Марины она просто отталкивала от себя. Спасалась мечтами.
Вот  брат Альберто, как  наяву, подробно  рассказывает, что сделано  ради ее
спасения, говорит, что все идет хорошо и близок час освобождения. Вот отец с
радостью  сообщает,  что  забытые в сумочке  кредитные карточки  находятся в
целости и сохранности. Грезы эти были такими реальными, что сама Беатрис уже
не могла отделить вымысел от правды.
     В те дни  заканчивалась смена охранявшего их  юноши  лет семнадцати, по
имени Хонас. Каждый день  в семь утра  он включал  свой хриплый магнитофон и
слушал музыку. Любимые песни он крутил  до  одури с максимальной громкостью.
Да  еще  и подпевал, выкрикивая время от  времени:  "Проклятая  шлюха-жизнь!
Зачем я  только влез в  это дерьмо!" В спокойные минуты Хонас начинал  вдруг
рассказывать Беатрис о  своей  семье,  как  правило, заканчивая  с  глубоким
вздохом: "Если бы вы знали, кто  мой отец!" Кто именно -- он не  уточнял, но
эта откровенность и необъяснимая  доверительность других  охранников заметно
разряжали атмосферу в комнате.
     И  все  же  майордомо как  хранитель  домашнего  покоя посчитал  нужным
сообщить начальству о растущей  нервозности.  Два босса приехали успокаивать
пленниц. Радио и телевизор,  правда, не  вернули, но решили как-то  скрасить
повседневный  быт.  Привезли  кое-что из обещанных  книг, в том числе  роман
Корин Тельядо. Появились развлекательные  журналы, хотя и  староватые. Туда,
где раньше  висела синяя лампа,  приказали повесить яркий фонарь  и включать
его на  час  в  семь  утра и в семь вечера, чтобы можно  было читать, однако
пленницы  настолько  привыкли к полумраку, что  не смогли  выдерживать яркий
свет. Кроме того, фонарь сильно нагревался, и в комнате становилось душно.
     Маруха опять впала в уныние. Днем и ночью она лежала на матрасе лицом к
стене, делая  вид, что спит, чтобы ни  с  кем не разговаривать. Она почти не
ела.  Между тем  Беатрис  на освободившейся  кровати с головой погружалась в
журнальные кроссворды и шарады.  Как ни жестоко это  звучит, но  такова была
реальность: четверым  в комнате  стало  просторнее, чем пятерым,  --  меньше
толкотни и легче дышать.
     В  конце  января  закончилась  смена  Хонаса.  Он  тепло  попрощался  с
заложницами.  "Никому  не  говорите,  откуда  вы  узнали  то, что  я  сейчас
расскажу",  --  вдруг  предупредил  юноша.  Его,  видимо,   давно