реговоров.
     Угрозы подействовали. Спустя две недели  Гидо Парра позвонил Сантосу из
какой-то сельской  таверны. "Мы с женой  едем  по  автостраде. В одиннадцать
будем  у вас.  Есть  приятный  десерт, он очень  понравился мне и  наверняка
понравится вам". Эрнандо вздрогнул, подумав,  что ему везут сына. Оказалось,
это был лишь  голос Франсиско,  записанный на мини-кассету.  Два  часа ее не
могли прослушать из-за  отсутствия подходящего  магнитофона,  пока кто-то не
догадался воспользоваться телефонным автоответчиком.
     Пачо Сантос, человек разносторонний, мог бы стать кем угодно, но только
не диктором. Он привык говорить с той же скоростью,  с какой думал, но мысли
порой  спешили и переплетались.  В тот  вечер  неожиданно обнаружилось прямо
противоположное.  Медленным, хорошо  поставленным  голосом  Пачо  произносил
идеально составленные  фразы. Посланий оказалось  два:  одно предназначалось
родственникам, другое было записано для президента неделей раньше.
     Чтобы дата  записи не  вызывала  сомнений,  похитители  заставили  Пачо
прочитать заголовки свежих газет и допустили оплошность, которой Эскобар мог
им не простить. Зато редактор судебной хроники "Тьемпо" Луис Каньон  получил
возможность блеснуть профессионализмом:
     -- Его держат прямо в Боготе!
     Дело в  том,  что один  из  прочитанных Пачо заголовков попал только  в
часть  тиража, распространявшуюся в северных районах  столицы.  Такая деталь
могла стать решающим  козырем,  если  бы  Эрнандо Сантос не был  противником
силового освобождения.
     Он   словно   воскрес.  Во-первых,   сын   одобрил  все  его  действия,
направленные  на  освобождение.  Кроме  того,  из-за   буйного  характера  и
неуравновешенности  Пачо всегда считался  в  семье  самым ранимым:  никто  и
представить себе  не мог, что  он сохранит такое  самообладание и  здравость
суждений после двух месяцев заточения.
     Эрнандо созвал  всех  родственников  и  заставил их  слушать  запись до
самого рассвета.  Гидо  Парра не  выдержал  этой пытки  и  заплакал. Эрнандо
подошел к нему, чтобы утешить,  и  по взмокшей  от пота рубашке  понял,  что
адвокат в панике.
     -- Запомни мои слова,  я погибну не  от рук  полиции,  --  сказал  Гидо
сквозь слезы. -- Меня убьет Эскобар, потому что я слишком много знаю.
     Мария Виктория сострадания не ощутила. Ей показалось,  что Парра играет
чувствами  Эрнандо, пользуется его  слабостью и ведет  двойную игру. Видимо,
почувствовав это, Гидо кивнул в ее сторону и шепнул Эрнандо: "Эта женщина --
как лед".
     Так обстояли  дела к 7 ноября, когда  были похищены Маруха и Беатрис, а
Почетные  граждане оказались не у дел. 22 ноября  в торжественной обстановке
они передали президенту свое  заключение по  основным требованиям Подлежащих
Экстрадиции, после чего, как было объявлено  заранее, Диего Монтанья Куэльяр
предложил коллегам распустить группу.
     Если  президент Гавирия  надеялся, что  сразу после опубликования указа
начнется  массовая явка  с  повинной,  то  его ждало  разочарование.  Ничего
подобного не случилось. Реакция прессы, отзывы политиков, известных юристов,
а также весьма существенные замечания адвокатов Эскобара  показали, что указ
2047 требует доработки.  Во-первых, он  предоставлял судьям  слишком широкие
возможности   для  субъективной  трактовки  самой   процедуры   экстрадиции.
Во-вторых, основные материалы, доказывающие вину преступников, находились за
границей,  при  том,  что сотрудничество с США  требовало больших  усилий, а
сроки  следствия поджимали.  Выход был один: продлить предусмотренные указом
сроки  расследования  преступлений,  а  контроль  за  доставкой  необходимых
доказательств возложить на администрацию президента.
     Как и другие,  Альберто  Вильямисар  тоже  не  нашел в  указе ожидаемой
поддержки. После обмена мнениями  с  Сантосом и Турбаем  и  первых  встреч с
адвокатами   Эскобара   Альберто   вполне   представлял,   что   происходит.
Своевременный,   но   несовершенный   указ   не   способствовал   скорейшему
освобождению  похищенных  женщин.  Время  шло,  а у Вильямисара  не  было ни
новостей,  ни  свидетельств того, что узницы  живы. Его единственной  связью
оставалось  письмо, отправленное через  Гидо  Парру,  в котором  Альберто  с
уверенностью и  оптимизмом сообщал,  что прилагает все силы для освобождения
заложниц. "Знаю, тебе  очень тяжело,  но не стоит отчаиваться",  -- писал он
Марухе.
     В   действительности  Вильямисар   действовал  наугад.  Он  прошел  все
инстанции  и  исчерпал  все  возможности,  найдя  единственную  отдушину  --
заверения Рафаэля  Пардо, что  президент  планирует  подписать дополнения  и
разъяснения к указу 2047. "Все уже подготовлено", -- обнадежил Пардо. Каждый
вечер он заходил к Альберто, делился с ним новостями, рассказывал о том, что
сделано, но  сам,  похоже,  не  представлял  себе,  что  делать  дальше.  Из
вялотекущего  общения с Сантосом и Турбаем Альберто понял, что их переговоры
тоже застопорились. Гидо  Парре он не  доверял.  Помня его грубые  нападки в
парламенте, Альберто считал адвоката беспринципным и скользким человеком.  К
сожалению,  хорош или плох,  но Гидо был единственным  козырем,  и  Альберто
решил использовать его с максимальной выгодой. Ничего другого не оставалось,
а время шло.
     Альберто  попросил экс-президента Турбая и Эрнандо Сантоса устроить ему
встречу с Гидо Паррой,  с условием,  что при  разговоре будет присутствовать
доктор  Сантьяго Урибс,  второй  адвокат  Эскобара, пользующийся  репутацией
серьезного специалиста.  Гидо Парра начал беседу с обычной  высокопарностью,
но Альберто с сантандерской прямотой сразу опустил его на землю:
     -- Хватит болтать. Перейдем к делу. Переговоры заглохли из-за того, что
все  ваши новые условия  -- сплошное дерьмо. На самом деле все очень просто:
преступники должны сдаться и  признаться  в  каком-нибудь  преступлении,  за
которое их можно посадить лет на  двенадцать. Так гласит закон, и точка.  За
это им сокращают срок  и  гарантируют жизнь. Все  остальное --  только  ваши
бредни.
     Против такого тона Гидо не возражал.
     -- Видите ли, дорогой доктор, все дело в том, что правительство обещает
не  применять  экстрадиции, все  говорят об этом в  один голос,  но  где это
записано в указе?
     Вильямисар  не стал  спорить. Если  правительство обещает не  применять
экстрадиции,  и  в  этом  весь смысл указа,  то  надо убедить  правительство
исправить  неточности.  А  все  эти  хитрые разговоры  о  преступлениях  sui
generis,   отказе   от   добровольного   признания   вины   и   аморальности
доносительства -- не более чем упражнения  в риторике.  Сейчас ясно всем: из
самого словосочетания "Подлежащие Экстрадиции" следует, что их  единственным
реальным и безоговорочным требованием остается неприменение к ним  закона об
экстрадиции. Вильямисар  не  видел  никаких препятствий, мешающих специально
оговорить это  в  указе. Но прежде он потребовал  от Гидо такой же ясности и
определенности,  какой  добивались  Подлежащие  Экстрадиции.  Альберто хотел
знать,  во-первых,  каковы полномочия Гидо  Парры на переговорах, во-вторых,
сколько  времени  с  момента доработки  указа потребуется  для  освобождения
заложников. Ответ Гидо был точен:
     -- Через двадцать четыре часа они будут на свободе.
     -- Разумеется, все? -- уточнил Вильямисар.
     -- Все.

ГЛАВА 5______________________________________

     Спустя три месяца после похищения Марухи и  Беатрис абсурдные строгости
плена  начали постепенно  исчезать. Женщины больше не спрашивали  разрешения
встать с постели, налить себе кофе  или переключить телевизор. Разговаривали
по-прежнему  вполголоса,  но передвигались  более  свободно. Маруха  уже  не
закрывалась подушкой,  когда кашляла, а лишь старалась, чтобы ее не услышали
снаружи. На  завтрак и на  обед давали все ту же фасоль,  овощи,  все  те же
обрезки сушеного мяса и суп из обычного пакетика.
     Охранники не таясь,  лишь слегка приглушая  голос,  обсуждали  кровавые
подробности очередной охоты на  полицейских в ночном Медельине, свои мужские
подвиги и любовные драмы. Постепенно Марухе удалось приучить их к мысли, что
в случае вооруженного штурма для них будет гораздо разумнее защитить пленниц
и тем самым заслужить  хотя бы  благосклонность полиции и суда.  Закоренелые
фаталисты,  охранники не  сразу  вняли уговорам  Марухи,  но  тактика мелких
уступок со временем  принесла свои плоды: спящих женщин перестали держать на
мушке, завернутые в тряпки автоматы  теперь стояли  за телевизором. Взаимная
зависимость  и  общие  тяготы  постепенно  вносили  в  их   отношения  черты
человечности.
     Из-за своего характера Маруха  не  могла  оставить без внимания то, что
было  ей не  по  душе.  В таких случаях она ругала  и  без  того взвинченных
охранников,  с  отчаянной  решимостью  бросая  им  в  лицо:  "Убейте  меня!"
Несколько  раз  возникали   стычки   с  Мариной,  чье  подобострастие  перед
охранниками и апокалиптические фантазии выводили Маруху из себя. Без всякого
повода  Марина  вдруг  поднимала  глаза  вверх  и  произносила  какое-нибудь
загробное откровение или роковой прогноз.
     -- В мастерской сзади во дворе убийцы прячут свои машины, -- прошептала
она однажды. -- Они все там, днем и ночью, с автоматами, готовые ворваться и
убить нас.
     Крупно поссорились, когда Марина начала ругать журналистов за то, что о
ней не упомянули в какой-то телепередаче, посвященной заложникам.
     -- Все они сукины дети!
     Маруха разозлилась:
     -- Это наглая ложь!
     Марина   не   ответила,   а  потом,   успокоившись,   извинилась.   Она
действительно жила в какой-то иной реальности.  В шестьдесят четыре  года ей
удалось сохранить  черты  былой  привлекательности:  большие  черные  глаза,
серебристые  волосы,  блестевшие  даже  в   несчастье.  Правда,  она  сильно
похудела.  До   появления  Марухи  и   Беатрис   почти  два  месяца   Марина
разговаривала  только  с охранниками  и  не сразу привыкла к новым  узницам.
Страх сильно изменил  ее внешность,  отнял двадцать килограмм веса,  подавил
волю -- словом, постепенно превращал в призрак.
     Марина  очень  рано  вышла  замуж  за известного  в  спортивных  кругах
хирурга-травматолога,  тучного добряка, любившего  ее без памяти, родила ему
четырех  девочек  и  трех  мальчиков,  при  этом  не  только держала  бразды
правления в доме,  но и  считала себя обязанной заботиться о  многочисленной
антьокской родне.  Благодаря авторитету и энергии  все  воспринимали  ее как
вторую мать, а  она еще успевала помогать каждому чужаку, вызывавшему  в ней
сострадание.
     Без  особой необходимости, только ради независимости Марина  занималась
продажей  автомобилей, страховок:  она продавала бы все что угодно, лишь  бы
зарабатывать  и тратить свои  собственные деньги.  Несмотря  на это, друзьям
Марины всегда казалось несправедливым, что столь одаренную  природой женщину
постоянно преследует злой рок. Ее муж почти двадцать лет оставался инвалидом
из-за психического расстройства, два брата погибли в ужасной автокатастрофе,
третьего  свалил  инфаркт,  четвертого  раздавил  на  улице   упавший  столб
светофора, еще один брат пристрастился бродяжничать и исчез навсегда.
     Все  считали ее положение  безнадежным. Ей и самой казалось, что она --
та самая  пленница,  которую  можно  убить, не  рискуя  сорвать переговоры с
правительством. И только каждый новый день, проведенный в камере смертников,
добавлял толику  надежды, что палачи все-таки рассчитывают получить что-то в
обмен на ее жизнь.
     Тем  удивительнее  было  наблюдать, как в самые трудные  минуты  Марина
часами  сосредоточенно  ухаживает за ногтями на руках  и ногах. Подпиленные,
отшлифованные  и  покрытые  бесцветным  лаком,  они,  казалось,  принадлежат
молоденькой женщине. Столь же тщательно  она выщипывала брови и брила волосы
на ногах. Преодолев первые трудности, Маруха и Беатрис все же нашли подход к
Марине:  Маруха  пыталась  ее  утешать, а Беатрис без  конца обсуждала с ней
общих знакомых так, что непрерывное шушуканье  пленниц выводило из себя даже
охранников. Обе -- и Беатрис, и  Маруха  -- с тяжелым сердцем сознавали, что
только  им да  тюремщикам  известно, что Марина жива,  и рассказать  об этом
некому.
     Единственным приятным событием стал неожиданный визит  человека в маске
--  того  же,  который  приезжал  в  первый  день  плена.  На  этот  раз  он
оптимистично предсказал, что их могут освободить к 9 декабря, предполагаемой
дате выборов в  Конституционную Ассамблею. Для Марухи это был особый день --
день ее рождения, и  от предвкушения встретить его в кругу семьи ее охватила
преждевременная радость.  Все оказалось призрачной иллюзией:  неделю  спустя
тот  же начальник  сказал,  что их заключение продлится  не до 9 декабря,  а
гораздо  дольше и  Рождества,  и Нового  Года. Для Беатрис и Марухи это  был
жестокий удар. У Марухи обострилось расширение вен и начались сильные боли в
ногах.  Беатрис мучили  приступы  удушья и открывшаяся язва желудка.  Как-то
ночью,  обезумев от  боли,  она упросила  Золотушного в  порядке  исключения
разрешить ей  воспользоваться туалетом. Золотушный долго  не  решался, потом
согласился, предупредив, что  сильно рискует.  Ничего  не  помогло.  Беатрис
продолжала стонать, словно  раненая  собака,  ей казалось,  что она умирает,
пока  наконец Золотушный  не сжалился  и  не  принес  ей от  майордомо  дозу
"бускапина".
     Несмотря на все старания, пленницам так и  не  удалось определить,  где
они  находятся. Осторожность,  которую  соблюдали  охранники,  чтобы  соседи
ничего не услышали, шум и голоса, доносившиеся снаружи, -- все это позволяло
предположить,  что  их держат  в черте города. Крик  ненормального  петуха в
разное время дня  и  ночи служил тому  подтверждением:  живущие  на  верхних
этажах  петухи часто теряют ощущение  времени. Несколько  раз совсем  близко
разные голоса  повторяли:  "Рафаэль".  На  бреющем  полете пролетали  легкие
самолеты, а вертолет по-прежнему зависал над самой крышей.
     Марина настаивала на своей версии, которой, впрочем, не подтвердил даже
важный полицейский чин, расследовавший похищение. Относившиеся к этой версии
как к очередной  фантазии  подруги, Маруха и  Беатрис все  же заметили:  как
только  появлялся  вертолет, режим  охраны  усиливался  -- в  доме  наводили
порядок, как в казарме,  дверь  запирали  на шпингалет изнутри и  на висячий
замок снаружи, снова  переходили  на шепот, оружие  держали наготове, а  еда
становилась чуть менее гнусной.
     В начале декабря  четверых сторожей,  охранявших женщин с  первого дня,
заменили новыми.  Один  из  них словно вышел из фильма ужасов.  Его называли
Гориллой,   и  сходство  было  очевидным:  огромного  роста,   сильный,  как
гладиатор,  с черно-коричневой  кожей, заросшей  кудрявым волосом.  Громовой
голос Горилла  никак не мог умерить до шепота,  но делать замечания никто не
решался  --  рядом с  ним все остальные  просто  терялись. Спортивные трусы,
которые  он носил  вместо  обрезанных  брюк-шортов,  и  облегающая  футболка
подчеркивали великолепную фигуру. Шлем-маска  не  позволял  узнать, какое  у
Гориллы лицо. На шее он носил медальон с изображением Святого Младенца, а на
красивом  запястье  --  бразильский  амулет на счастье:  гигантские  кисти и
светлые  ладони  с черными, будто выжженными огнем,  линиями судьбы. Горилла
едва  помещался  в  комнате,  и  всякое  его  движение  вызывало  переполох.
Привыкшим к прежним  охранникам женщинам явно не повезло.  Особенно Беатрис,
которую Горилла невзлюбил с первого взгляда.
     Тюремщиков  и  пленниц  объединяло  одно  --  скука.  Правда,  накануне
Рождества хозяева  пригласили в дом  знакомого священника, который или ни  о
чем  не подозревал,  или был с  ними заодно.  Вместе прочитали молитвы, пели
хором вильянсикос и пили  обычное  яблочное вино. Потом  решили окропить дом
святой  водой.  Ее потребовалось  так много,  что  пришлось  воспользоваться
канистрами. Когда священник ушел, хозяйка открыла комнату пленниц и окропила
телевизор, матрасы и стены.  Захваченные врасплох пленницы растерялись. "Это
святая вода, -- приговаривала хозяйка, махая рукой, -- она защитит, и с нами
ничего  не  случится".  Охранники крестились и,  преклонив  колени,  приняли
очистительный ливень с ангельским благоговением.
     Весь декабрь  прошел  в  традиционных  для антьокцев молитвах  и шумном
веселье, не прекращавшемся  ни на минуту.  Маруха решила, что  будет  лучше,
если похитители  даже не узнают о  ее дне рождения: 9 декабря ей исполнялось
пятьдесят  три.  Беатрис  пообещала  сохранить  это  в  тайне,  но  накануне
тюремщики  обо всем  узнали из телепрограммы, которую дети Марухи специально
подготовили  для  матери. Ощутив причастность к  семейной  жизни  на экране,
охранники явно оживились. "Донья Маруха, -- заметил один из  них, --  доктор
Вильямисар выглядит  молодцом, у  него  хорошее настроение, и он  вас  очень
любит". Кто-то выразил надежду,  что Маруха  познакомит  их с одной из своих
дочерей и позволит с ней погулять. Но  все же Маруха смотрела передачу,  как
мертвец созерцает с того света жизнь, в которой не может участвовать, и даже
поговорить с живыми лишен возможности. На следующий день часов в одиннадцать
утра  дверь в комнату неожиданно открылась и хозяин с  женой внесли  бутылку
местного  шампанского, стаканы для всех и торт, покрытый сверху чем-то вроде
зубной пасты. Сердечно поздравив Маруху, хозяева  и охранники  хором пропели
"Happy  birthday", после  чего  выпили  и закусили.  Противоречивые  чувства
вызвал в душе Марухи этот импровизированный праздник.

     Проснувшись  26  ноября,  Хуан  Витта узнал,  что  его  освобождают  по
состоянию   здоровья.   Мелькнула  страшная   мысль,  что   это  уловка,   и
общественности хотят  предъявить  первый труп.  Когда  через несколько часов
охранник  объявил,  чтобы  он  приготовился к  освобождению,  Хуана охватила
паника. "Конечно, мне хотелось умереть своей смертью, -- вспоминал он, -- но
раз  уж так  распорядилась  судьба,  оставалось  смириться".  Ему  приказали
побриться  и надеть чистое  белье, что он и сделал, решив, что наряжается па
свои похороны. Потом ему объяснили, как вести себя на свободе и  особенно --
что говорить прессе,  чтобы не навести полицию па  след и  не спровоцировать
силовых акций.  Сразу после  полудня  его  прокатили в машине  по  закоулкам
Медельина и без лишних церемоний высадили на углу одной из улиц.
     Оставшегося  в одиночестве Хэро  Бусса снова перевезли -- на этот раз в
хороший квартал,  рядом  со  школой аэробики  для девушек.  Хозяин квартиры,
мулат,  слыл гулякой  и мотом. Его жена  --  лет тридцати, на седьмом месяце
беременности  --  с  самого  утра занималась  тем, что  примеряла  дорогие и
вычурные  украшения. Их маленький сын жил у  бабушки, и Бусса  разместили  в
детской, заполненной  всевозможными механическими игрушками.  Из  оказанного
приема  Хэро сделал вывод,  что надо настраиваться на  длительное  одиночное
заключение.  Хозяевам,  похоже,  понравился  этот  немец, взятый прямиком из
старого фильма с Марлен  Дитрих: около  двух метров в высоту, метр в ширину,
пятидесятилетний юноша с  неиссякаемым  чувством юмора и красочным испанским
языком,  сдобренным карибским  жаргоном  ею жены  Кармен  Сантьяго.  К  тому
времени в качестве корреспондента немецких газет и радио в Латинской Америке
Хэро побывал  во многих  переделках, включая военный переворот  в Чили,  где
однажды  провел  бессонную  ночь,  ожидая расстрела. Теперь  его, стреляного
воробья, уже не могли удивить фольклорные особенности плена.
     А повод  удивляться был, ибо в  доме, куда эмиссар  регулярно доставлял
пачки  ассигнаций,  зачастую  сидели на  мели.  Хозяева с такой поспешностью
тратили деньги на праздники и вечеринки, что  уже через несколько дней не на
что  было куп