ягостны,  в  целом  занятие  это  было
радостью, а его собственная увлеченность - чудом. Он, конечно, по-прежнему
бродил в потемках. Он не только не знал, что думает Эмма,  но  не  знал  в
точности, чего сам хочет, в точности - не знал. Но он твердо знал, в какую
сторону идти, и шел в эту  сторону  один,  спотыкаясь,  под  знаменем,  на
котором были начертаны слова "Свобода" и "Голод".
   Ибо Хью оказался более или менее в положении человека, который,  будучи
выпущен из тюрьмы, после первого бурного  взрыва  радости  обнаружил,  что
хоть он и свободен, но свободен только умереть  с  голоду.  Самое  чувство
освобождения не переставало его удивлять - ведь пока Фанни была  жива,  он
вовсе не  считал  себя  узником.  Но  теперь  открытость  мира  ошеломила,
ослепила его, он чувствовал слабость от избытка  свежего  воздуха.  Однако
это повлекло за собой и новые запросы.
   Как пожилой женатый  человек,  живущий  в  привычном  кругу  словно  бы
любящей его семьи, он давно закоснел в эмоциональной рутине, которая стала
рутиной до такой степени, что эмоции были в ней едва различимы. Теперь же,
хотя все, кто любил его, кроме одного человека, остались на своих  местах,
ему их уже было мало. Хью чувствовал, что изголодался по новым встречам  и
неожиданностям, по взглядам глаза  в  глаза,  поединкам  душ  и  внезапным
самозабвенным привязанностям.
   Возобновление знакомства с Эммой во многом обмануло его  ожидания.  Да,
она оказалась старее, чем он мог предположить, в каком-то смысле она  была
даже старше его. Если он мог вообразить,  что,  так  сказать,  унесется  с
Эммой в вальсе, это,  конечно,  было  иллюзией.  Эмма  изменилась,  в  ней
появилось что-то покорное и угрюмое, недоступное его пониманию. И  все  же
это была прежняя Эмма, и смутное сострадание к ней лишь  придавало  особую
остроту  давнишнему  признанию  ее  превосходства.  А  больше  всего   его
волновала  абсолютная  непосредственность  их  общения,  позволявшая   ему
ощутить соленый вкус реальности, которой он так жаждал.
   Но что Эмме нужно? Ее поведение сбивало его с толку. Она была рада  его
видеть, отчасти, вероятно, даже скрывала свою радость. И  в  то  же  время
подчеркнуто удерживала его на расстоянии. Он был  в  восторге,  когда  она
выразила желание поехать в Грэйхеллок, хотя немного и  стыдился  везти  ее
туда. А уж там она держалась  совсем  необъяснимо.  Прогнала  его  с  глаз
долой, а сама часами, и до  и  после  завтрака,  разговаривала  с  Энн,  с
детьми, с кем угодно, только не с ним. И еще как  на  грех  это  появление
Милдред с ее компанией, и вздернутые брови Милдред, и посахаренные шуточки
Эммы... У Финчей хватило такта отказаться от завтрака,  но  последний  час
перед завтраком они заняли целиком, и Хью  пришлось  выслушивать  болтовню
Милдред о каких-то выставках в Лондоне и прочей чепухе, а  краешком  глаза
он видел, как Эмма исчезла за буками - ее вел под руку этот Феликс  Мичем.
За весь день ему было хорошо  только  в  дороге,  когда  он  на  спокойных
участках держал Эмму за руку и они говорили о прошлом.
   Она не захотела с ним пообедать, и он доставил ее домой в самом  начале
восьмого. Линдзи Риммер встретила их бурей восторгов, а  Эмму  расцеловала
так, словно та уезжала на целый год. Нескромные изъявления любви с той и с
другой стороны смутили Хью, но он присмотрелся к Линдзи и нашел,  что  она
очень хороша собой. Возвращение Эммы явно ее  взбудоражило,  и  они  много
смеялись. С тех пор Хью только дважды было разрешено посетить Эмму  -  его
приглашали к чаю, и оба раза Линдзи почти  не  выходила  из  комнаты.  Хью
волновался, сердился, не находил себе места,  а  потом  решил,  что  этому
нужно "положить  конец".  Но  задача  была  не  из  легких,  поскольку  он
сознавал, что даже отдаленно не понимает,  чему  именно  следует  положить
конец.
   Теперь,  когда  Рэндл  наконец  назвал  этих  двух  женщин,  Хью   даже
почувствовал облегчение. Уже достаточно поздно, для пространных разговоров
времени не осталось, а расстаться, вовсе о них не упомянув, было бы  очень
уж неестественно. К тому же первую часть вечера они  провели  так  дружно,
что сейчас упоминание скользкой темы могло эту  самую  тему  облагородить.
Хью терпеть не мог скользких недомолвок.
   Вот почему он отозвался на замечание Рэндла вполне бодро:
   - Линдзи и Эмма? Да, они, по-моему, в прекрасных отношениях. Линдзи так
обрадовалась Эмме в тот день, когда я возил ее в Кент.
   - В самом деле? - Рэндл рассмеялся. - Эмма, та, во всяком случае, очень
привязана к Линдзи. Она без нее как без рук.
   - Видимо, так, - сказал Хью без особого воодушевления. И добавил:  -  А
Линдзи, надо признать, очень хороша!
   - Да! - вздохнул  Рэндл.  -  И  Эмма,  наверно,  была  очень  хороша  в
молодости. У нее такое интересное лицо.
   Хью не улыбалось поддерживать этот разговор; не  отвечая,  он  встал  и
подошел к картине Тинторетто,  мгновенно  захватившей  его  своим  медовым
обаянием. Он поглядел на холст, прикоснулся к нему пальцем.  Странно,  что
это просто краски, и больше ничего.
   - Можно я еще выпью? - спросил Рэндл.
   - Пей на здоровье.
   Вдалеке послышался ропот, разросся до  громкого  шума  и  заполнил  всю
комнату. Пошел дождь.
   - Надо полагать, жаре конец, - сказал Хью.  -  А  жаль.  Просунув  руку
между шторами, он закрыл окно, потом и себе подлил  бренди.  Дождь  стучал
все сильнее, окутывая пеленою звука большую комнату с неяркими  лампами  и
сияющей картиной, отгораживая ее от остального мира.
   - Нет, правда, она была очень хороша?
   Повторный вопрос Рэндла раздосадовал Хью. Он глянул на  сына  и  решил,
что тот порядком пьян. Он вспомнил: еще когда мальчик только зашел за ним,
ему показалось, что он где-то успел перехватить. Если он намерен пуститься
в слюнявые разговоры "о женщинах, которых мы  любили",  значит,  пора  его
выпроводить.
   Он ответил нарочито равнодушным тоном:
   - Да-да, безусловно, - и, подойдя  к  окну,  раздвинул  шторы.  Вспышка
молнии осветила блестящий купол церкви  и  залитую  водой,  загроможденную
машинами площадь. Через несколько секунд вдали заворчал гром. -  Вызову-ка
я тебе такси. - Он отошел от окна, не задернув шторы.
   Рэндл будто и не слышал его. Он развалился на  диване,  откинувшись  на
подушки,  закрыв  глаза,  стакан  в  его  руке  накренился.  Его   крупное
большеносое лицо было бледно и чуть одутловато, он глубже ушел  головой  в
подушки, и прямые темные  отросшие  волосы  веером  поднялись  надо  лбом.
Безобидный усталый Дионис, уже обещающий превратиться в Силена. Хью  снова
перевел взгляд на его обмякшие щеки. Неужели сын его заснул пьяным сном?
   Однако, когда Рэндл заговорил, он хоть и не открыл глаза, но голос  его
звучал четко, а тон был осмотрительный, точно он  тщательно  обдумал  свои
слова. Слова же он произнес такие, что у Хью захватило дух:
   - Ты жалеешь, что тогда, давно, не ушел к Эмме?
   Хью был до глубины души шокирован и разгневан. Он  снова  отвернулся  к
окну. Дождь лил упорно, шумно с темно-фиолетового неба.
   Первым его ощущением было, что он не может говорить  с  сыном  о  своей
бывшей любовнице, что это неприлично. Тень Фанни  возникла  перед  ним,  и
гнев смешался  с  растерянностью  и  болью.  Все  это  не  имеет  никакого
отношения к Рэндлу. Но тут же подумалось - нет, имеет. Рэндл об этом знал,
это что-то для него значило, в чем-то на него повлияло, ведь  я  как-никак
его отец.
   Рэндл опять заговорил:
   - Не сердись. Это давно занимает мое воображение. Само собой. Я не  мог
об этом не думать.
   Он прав, а за словом "воображение" приоткрылось и  многое  другое.  Что
испытал Рэндл, когда еще мальчиком догадался о поведении отца, - этого Хью
никогда не узнает. Но, став мужчиной, Рэндл, должно быть, увидел все это в
новом свете, задавал себе более объективные вопросы. Рэндл-мальчик страдал
от временной неверности отца; Рэндл-мужчина, должно быть, задумывался  над
тем, что в конечном счете отец выбрал верность. И Хью осенило:  он  сейчас
переживает то же, что я тогда.
   Эта мысль и весь тон последнего замечания Рэндла успокоили  Хью,  и  он
подумал: надо сказать ему правду, он это заслужил. И тут же спохватился: а
в чем правда? Но он ничего не успел додумать, что-то необузданное  в  нем,
почти ликующее подсказало слова:
   - Да. В общем, жалею. - И он опять отошел от окна.
   Рэндл теперь сидел выпрямившись, раскрыв глаза, и взглянул на  него  со
вздохом облегчения - так  мог  бы  вздохнуть  следователь,  вырвав  нужное
признание, пусть в путаной, нечеткой форме, так что жертве и невдомек, что
признание состоялось. Снова вспыхнула молния, и гром зарокотал ближе.
   Хью смотрел на Рэндла, заложив руки за спину, опустив голову. На минуту
глаза их встретились, и в Хью шевельнулась давняя, глубокая любовь к сыну.
А потом, обратив  взгляд  на  Тинторетто,  он  почувствовал  себя  старым,
угрюмым, печальным.
   Рэндл подтянулся к спинке дивана, не сводя глаз  с  отца,  расплескивая
бренди, и, поджав под себя ноги, сказал очень тихо:
   - Спасибо. - А потом: - Мне уйти от Энн?
   Хью снова отвернулся с досадливым жестом. Нельзя было  допускать  этого
разговора. Это нечестно, и он уже теряет  способность  здраво  рассуждать,
так что и о своих-то делах не может  толком  подумать,  не  говоря  уже  о
чужих. Он проявил безответственность и теперь хочет  одного  -  чтобы  его
оставили в покое.
   И все же какая-то сила - может быть, просто любопытство - толкнула  его
на вопрос:
   - Ты хочешь сказать, уйти от Энн... к Линдзи?
   - Да, - отвечал Рэндл все так  же  неспешно,  словно  обдумывая  каждое
слово или давая важные инструкции. - Уйти  от  Энн  навсегда  и  уехать  с
Линдзи, уехать немедленно.
   Пораженный этой категоричностью, Хью задумался, и вся ситуация возникла
перед ним в виде картины, которая уже являлась ему  в  миниатюре,  которую
он, так сказать, иногда  вытаскивал  из  кармана,  чтобы  бросить  на  нее
виноватый взгляд.  Но  теперь  картина  стала  как  увеличенный  снимок  -
огромной, внушительной и пугала заложенным в ней глубоким, хоть и  неясным
еще  смыслом.  Если  Рэндл  заберет  Линдзи,  что  останется?   Печальная,
одинокая, беззащитная Эмма.
   Хью встряхнулся. Надо кончать этот разговор. Ощущая безотчетный  страх,
он все же сумел произнести достаточно холодно:
   - Пойми, Рэндл, меня это не касается. Пожалуйста, не рассчитывай, что я
буду высказывать свое мнение или поощрять тебя. А  теперь  тебе,  пожалуй,
пора идти.
   Рэндл, блестя глазами, уселся поудобнее. Как будто он, вынудив отца  на
откровенность, обрел новую силу. Он тихо спросил:
   - Значит, ты считаешь, что я должен остаться в клетке?
   - Ничего я не считаю! - вспылил Хью.  -  Если  вопрос  стоит  так,  что
похвально ли с твоей стороны будет бросить Энн, тогда ответ ясен:  нет,  и
ты это знаешь не хуже меня.
   В наступившей тишине шумел дождь, а отец и сын смотрели друг на друга.
   Последние слова Рэндла безмерно взволновали Хью. Почему-то они нашли  в
нем такой непосредственный отклик, что он поспешил  рассердиться,  как  бы
обороняясь от чудовищного вымогательства, хотя и не мог  бы  сказать,  что
именно произошло. Может быть, он и сам выпил лишнего.
   Рэндл сказал спокойно, не сводя с него глаз:
   - Но так вопрос не стоит.
   В мыслях Хью медленно сформулировал то, что смутно ощутил минуту назад.
И ему показалось невыносимым, что Рэндл может вообразить,  будто  отец  не
желает для  него  свободы,  обрести  которую  у  него  самого  не  хватило
мужества, что Рэндл решит, будто он из зависти преграждает ему дорогу,  не
хочет, чтобы сын получил то, чего он сам не имел, о чем,  по  собственному
признанию, жалеет. И кстати, какую  дьявольскую  хитрость  проявил  Рэндл,
вынудив у него признание как  раз  в  начале  этого  разговора!  Опять  он
почувствовал себя на допросе, в  чужой  власти,  почувствовал  и  гнев,  и
любопытство, но сильнее всего было желание, чтобы Рэндл не  увидел  в  нем
завистливого старика.
   Снова молния, и за нею гром, все еще не очень близко. Дождь лил как  из
ведра, ночь стала темнее. Небо уже  не  отливало  фиолетовым.  Хью  сказал
спокойно, не отводя глаз:
   - Ты же  прекрасно  понимаешь,  я  вовсе  не  считаю,  что  тебе  нужно
оставаться в клетке, как ты это изображаешь, но зачем изображать это так?
   И пошел к своей картине, как к живительному источнику.  Слово  "клетка"
напомнило  ему  недавние  мысли  о   собственном   поразительном   чувстве
освобождения, и сердце  его,  которое  так  мгновенно  и  так  опрометчиво
отозвалось на вопрос Рэндла об Эмме, теперь твердило, что он хочет,  чтобы
Рэндл ушел. Да, какая там зависть,  он  хочет,  чтобы  Рэндл  вырвался  на
свободу. Хочет не из собственных корыстных побуждений: это тоже  есть,  но
это совсем другое дело. Не ради себя, а ради сына  он  жаждет,  чтобы  тот
добился своего, и к черту последствия. Это были  безумные  мысли,  но  они
властно о себе заявляли, и он знал, что подспудно они  уже  давно  у  него
были.
   - Так ты считаешь, что мне надо уйти? - спросил Рэндл у него за спиной.
   Хью сказал раздраженно:
   - Нет, конечно. Этого я тоже не  считаю.  Зачем  ты  домогаешься  моего
совета? Ты же понимаешь, что я не могу тебе советовать. Не  могу  за  тебя
решать! - Он зашагал в другой конец комнаты. Молния бледно  скользнула  по
куполу церкви, показавшемуся неестественно четким и  близким,  и  осветила
пустые улицы в других частях Лондона. Было очень поздно. Дождь  как  будто
начал стихать.  Хью  приоткрыл  окно,  впустил  струю  теплого,  душистого
воздуха. Теперь ему уже не  хотелось  кончать  разговор.  С  любопытством,
которое он ощущал как греховное, он ждал, что еще имеет сказать его умный,
порочный сын.
   - Не можешь? - сказал Рэндл. Он спустил ноги с  дивана  и  потянулся  к
бутылке. Минуту он сидел  свесив  голову,  глядя  на  свой  стакан.  Потом
сказал: - Все равно я ведь не могу уйти. - Он отпил бренди и  взглянул  на
отца. - Так?
   - А что тебе мешает?
   - Деньги. Которых нет.
   Хью спросил себя: чувствовал он, что к этому идет? Нет, не  чувствовал.
Он тупой человек. Он пожал плечами. Поймал себя  на  том,  что  беспомощно
бегает взад-вперед перед сыном, и сказал:
   - Не могу я обсуждать твои планы, Рэндл.
   -  Но  они  касаются  и  тебя.  -  Рэндл  крутил  стакан  и  поглядывал
исподлобья, как человек, готовый к тому, что смирный противник внезапно на
него кинется.
   Хью подлил себе бренди.
   - Ты хочешь, чтобы я дал тебе взаймы денег?
   Рэндл не шелохнулся, и полная тишина в комнате возвестила  о  том,  что
дождь перестал.
   - Нет, - сказал Рэндл, - не так. Мне нужно очень много денег, папа,  но
не взаймы. Иначе ничего не выйдет.
   Теперь Хью опять мог на него смотреть. Редко когда он так сильно ощущал
свою спаянность с сыном, чуть ли не свое тождество с сыном. И  Рэндлом  он
сейчас почти восхищался. Однако взяла свое и  более  привычная  реакция  -
возмущение. Из столкновения этих эмоций почему-то  родилось  хладнокровие.
Он сказал:
   - К сожалению, Рэндл, очень много денег у меня нет. Да если бы и  были,
сомневаюсь, что я дал бы их тебе. Научись немного себя ограничивать.
   Мне сейчас не время себя ограничивать, - сказал Рэндл, встал и поставил
стакан на каминную полку.
   - А все-таки придется, раз у меня нет тех денег, которые тебе якобы так
необходимы.
   - Да, но у тебя есть... ценности.
   - Ценности?
   Небрежно, как бы  мимоходом  отмечая  святое  место,  Рэндл  кивнул  на
картину Тинторетто.
   - Боже правый! - вымолвил Хью.
   Молчание длилось, и Рэндл,  точно  ослабев  после  долгого  напряжения,
присел на ручку дивана и провел рукой от переносицы по лбу и волосам.  Хью
онемел не только от гнусности его  предложения,  но  и  от  неожиданности.
Теперь он понял, что это кульминация всего вечера, то, к  чему  Рэндл  так
обдуманно вел весь этот разговор. Понял он и то, что ему предлагают  нечто
столь чреватое всевозможными последствиями, что нечего и  надеяться  сразу
их охватить. На место невольного  восхищения  Рэндлом  хлынул  страх,  как
перед человеком, породившим что-то чудовищное и очень большое. Но  сильнее
всего было чувство яростного протеста, и его он высказал сразу:
   - Нет. Ни за что, Рэндл, ни за что. У меня  нет  оснований  делать  для
тебя что бы то ни было, а это и подавно. Не обольщайся.
   - Не вижу, что тут такого невыполнимого. - Теперь Рэндл говорил устало,
равнодушно, не глядя на Хью и продолжая ерошить волосы. Он  выпустил  свой
заряд и, обессиленный, ждал, что будет.
   - Если не видишь, значит, ты морально слеп, -  сказал  Хью.  И  тут  же
спросил себя: а почему, собственно, это невыполнимо?
   - Не понимаю, при чем тут  мораль.  Но  я,  кажется,  немного  пьян,  а
поскольку мораль суется всюду, для нее, надо полагать, и здесь есть место.
Я знаю, что ты любишь эту картину. Но в семье она все равно не  останется.
Ты же понимаешь, что я ее продам, когда  тебя  еще  в  землю  опустить  не
успеют.
   Хью стало холодно и жутко от такого цинизма. Он резко парировал:
   - А с чего ты взял, что сможешь ею распоряжаться?
   - Ты хочешь сказать, что завещаешь ее Саре?  А  можешь  ты  вообразить,
чтобы Сара с Джимми повесили ее на стенку в своей хибаре? Сара ее продаст,
и продаст  по-глупому,  pour  nourrir  les  cheres  teles  blondes  [чтобы
прокормить дорогих белокурых малюток (франц.)].
   - А почему я должен отдать твоей интрижке предпочтение перед les cheres
tetes blondes?
   Рэндл отвел глаза и промолчал.  Ответ  повис  в  воздухе,  как  дым  от
сигары. Хью сказал:
   - Н-ну... -  чтобы  как-то  заполнить  паузу.  Если  бы  Рэндл  вздумал
ответить, Хью, кажется, убил бы его.
   Рэндл поднялся и стал натягивать пальто. Он заговорил:
   - Это неважно. Извини. Я малость пьян. Ты  еще  подумай.  Это  неважно.
Такси не вызывай. Я поймаю по дороге. Дождя уже нет. Благодарю за  обед  и
все прочее. Дверь я захлопну. Спокойной ночи. - И выбрался из комнаты.
   Хью опустился на стул и закрыл  лицо  руками.  Еще  не  совсем  понимая
почему, он чувствовал  себя  разбитым,  униженным,  побежденным.  Из  окна
тянуло теплым, промытым  ночным  воздухом,  в  прояснившемся  небе  горела
звезда. Золотой Тинторетто, как безмятежный ангел, озарял все вокруг.



        "19"

   Когда Хью позвонил по телефону Милдред  Финч  и  взволнованным  голосом
просил ее приехать как можно скорее, она не знала, что  и  подумать.  Было
только десять часов  утра  -  значит,  дело  срочное.  Но  приглашение  ее
обрадовало, и она, пригладив свои пушистые волосы, надела  самую  нарядную
шляпу, точно собралась на пикник.
   Утро было  серое.  После  вчерашней  грозы  погода  переломилась,  небо
затянуло тучами, моросил теплый дождь. По лестнице дома  на  Бромтон-сквер
она поднялась в полутьме, а гостиная Хью была как пещера, в которой тускло
горела одна-единственная лампа да еще бра над Тинторетто. Хью бросился  ей
навстречу, схватил за руку.
   - Милдред, дорогая моя! Как вы добры, что приехали. А я вам позвонил  и
тут же раскаялся, но мне так хотелось вас повидать.
   -  Хью,  дорогой  мой,  мне  всегда  хочется  вас  повидать.  Я  бы   с
удовольствием плыла с вами малой скоростью куда-нибудь в Китай.
   - Да... - протянул Хью  неопределенно.  -  Но  садитесь  же,  садитесь.
Хотите чего-нибудь выпить? Впрочем, сейчас, наверно, еще рано...
   - Я выпью виски, - сказала Милдред решительно. -  Виски  с  содовой.  -
Надо быть ко всему готовой.
   Хью пошел  за  виски,  рассеянно  хмурясь.  Вид  у  него  был  усталый,
измученный. Он  поставил  сифон,  графин  и  стаканы  рядом  с  Милдред  и
отступил,  глядя  на  нее  своими  круглыми  карими  глазами  виновато   и
озабоченно - ни дать ни взять большой,  отяжелевший,  стареющий  фавн.  Он
сказал:
   - Я понимаю, Милдред, это свинство с моей стороны,  но  ведь  нужно  же
эксплуатировать своих друзей, верно? Когда ты уже все равно стар