з пяти минут влюблены?
   У Хью вырвался долгий вздох.
   - Да, - сказал он, помолчав, и повторил: - Да. Да.
   Милдред медленно приходила в себя.
   - Ну так и повидайте ее.  Непременно  повидайте,  непременно.  Если  не
пойдете, потом до конца жизни будете жалеть.
   - Это верно. - Он покивал головой. - Это  совершенно  верно.  Жалеть  я
буду.  -  Лицо  его  снова  обратилось  к  картине  и  как   будто   снова
разгладилось.  Губы  приоткрылись,   глаза   расширились,   лысая   голова
откинулась назад - взгляд его скользил вверх, к лицу золотой Сусанны.
   - Ну вот и сходите, - сказала Милдред. - Это вам мой совет, Хью. -  Она
тяжело поднялась и, как слепая, стала искать перчатки и сумку.
   - Как, вы уже уходите? - Хью  подошел  к  ней,  взялся  за  ее  пальто,
нерешительно помял его в руках и повесил обратно на спинку кресла.
   Они стояли друг против друга. Милдред могла бы, подняв  руки,  положить
их ему на плечи - сколько раз она себе это представляла!
   - Да, мне пора.
   - Ну, пожалуйста, не уходите, давайте вместе пообедаем!
   - Не могу. Мне еще надо попасть в одно место.
   - Ох, как жаль. Мне так приятно было поговорить с  вами,  так  приятно.
Надеюсь, я не расстроил вас, Милдред, не шокировал? Уверяю вас, у меня и в
мыслях не было все это выболтать.
   - Ничего, мой друг. - Она надела пальто. - Было очень интересно.
   - Ну так позвольте мне хотя бы посадить вас в такси.
   - Пожалуйста. Хью, вы, значит, навестите Эмму, да? На это,  знаете  ли,
потребуется мужество.
   - Спасибо вам, Милдред. Вы придали  мне  мужества.  Да,  я  ее  навещу.
Спасибо.
   Милдред улыбнулась ему:
   - А вы, оказывается, страстная натура, Хью. Я этого и не подозревала.
   - В самом деле? - Явно польщенный, он  пожал  ей  руку  признательно  и
сердечно.




        "ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ"


        "11"

   Хью стоял в начале длинного коридора, ведущего к двери Эммы. Он говорил
себе: "Я был здесь двадцать пять лет назад". Только ни "я", ни "здесь"  не
желали сработать.  Он  протянул  руку  к  стене  и  потрогал  ее.  Звон  и
бормотание в  ушах  были  сегодня  громче  обычного,  он  боялся,  что  не
расслышит ни слова. Он ждал. Разумеется, он явился раньше времени.
   Хью казалось, что когда он говорил с Милдред, то колебался между  двумя
решениями. Его беспокойство по поводу Эммы нарастало упорно и пугающе. Оно
и в самом деле напоминало болезнь. Не то чтобы человек думал и приходил  к
какому-то выводу, потом думал дальше и опять приходил к выводу. Что именно
нарастало в нем с такой силой  -  это  его  сознание  просто  отказывалось
определить. Порой это было  как  огромное  облако,  исходящее  из  него  и
окутывающее его, некая новая форма его естества, нечто  почти  физическое.
Это не было сожалением о прошлом, не было даже  тоской  по  Эмме  -  то  и
другое слишком походило на связные мысли. А тут все было  матовое,  ничего
не отражающее. Оно было просто... просто Эмма, и больше ничего, и  никаким
более осмысленным образом он не мог это выразить.
   Все же он не терял голову, и рядом с  этим  огромным  воздушным  шаром,
который дергал его, отрывая от земли, - или внутри  этого  шара  -  звучал
монолог, немного, правда, режущий слух, словно  в  голос  разума  вкрались
истерические нотки. Хью прекрасно понимал, что  состояние,  в  котором  он
пребывает, как бы его ни назвать, - это нечто временное. Он может  одолеть
этот неотвязный, надутый воздухом бред, может одолеть его,  если  покрепче
упрется обеими ногами в землю и направит внимание по другому руслу.  Через
неделю он может прийти в норму, говорил он себе, если действительно  этого
захочет, и еще он думал, что  не  сразу  понял,  насколько  состояние  его
объясняется просто тем, до чего он устал и издерган. Он так надеялся,  так
по-детски надеялся отдохнуть, когда бедной Фанни не  станет.  Звучало  это
жестоко, но так оно было, и это же совершенно естественно. С  того  самого
времени, как он ушел в отставку, у него  не  было  случая  пожить  в  свое
удовольствие - ведь очень скоро после этого заболела Фанни. Он тогда много
чего наобещал себе: чтение, живопись, путешествия, дружеские беседы -  как
игрушки, спрятанные в шкафу, они до сих пор еще ждут его. До сих  пор  его
еще ждет его свобода.
   Безумно и бессмысленно  было  бы  сейчас  "растравлять  себя",  как  он
выразился в разговоре с Милдред. Он ничего не знал о том, как Эмма  теперь
живет,  чем  заняты  ее  мысли,  а  "наводить  справки"  избегал.  Попытка
возобновить с Эммой какие-то отношения, по всей вероятности,  не  приведет
ни к чему, кроме огорчений и  путаницы.  К  тому  же  он,  конечно,  будет
выглядеть смешно; впрочем,  это  соображение  тревожило  его  сравнительно
мало, он не лукавил, когда сказал Милдред, что в его возрасте  благородная
поза  уже  не  кажется  столь  необходимой.  Он  понимал,  что  от   этого
диковинного эпизода из далекого прошлого избирательная память сберегла ему
лишь все радостное и все трагичное. А забытым  оказалось,  что  Эмма  была
непокладиста и трудна и отнюдь не приспособлена к тому,  чтобы  ужиться  с
человеком его склада. Более того, думая о странной  красоте,  которую  эта
самая память как-никак сберегла, о красоте, заключенной в хрустальный  шар
небывалого по силе переживания, он чувствовал порой, что рискует испортить
его продолжением - тягостным, или путаным, или безвкусным, или, того хуже,
скучным.  И  больше  всего  удручала  его  мысль,  что,  если  они  теперь
встретятся с Эммой, эта встреча может оказаться лишенной какого бы  то  ни
было значения.
   Поездка в Индию - что могло быть  лучше?  Отплыть  из  Саутгемптона,  и
через каких-нибудь два дня окажешься в совсем другой жизни; иногда он даже
думал - через каких-нибудь два часа. Долгое, далекое  путешествие,  полное
непредугаданных впечатлений,  которые  займут  его  воображение  и  мысли,
наполнят сознание яркими новыми образами,  помогут  счистить  с  себя  эту
липкую  паутину:  таким  путем   он   пытался   представить   свои   столь
неправдоподобно  воскресающие  чувства  как   некую   жуткую   реанимацию,
противоестественную, чуть ли не греховную. Не время ему так  безумствовать
- слишком недавно умерла Фанни. Да и  ни  в  какое  время,  ни  при  каких
обстоятельствах не пристало пожилому человеку так  безумствовать.  Вот  он
уедет на край  света  с  Милдред,  с  надежной,  разумной,  уравновешенной
Милдред, и там, на краю  света,  встретится  со  своей  свободой.  Он  уже
настроился на это свидание и верил, что Милдред не даст ему увильнуть.  Но
когда Милдред  сказала:  "Вам  хочется  ее  увидеть",  вся  эта  постройка
рассыпалась  прахом.  Впрочем,  постройка  с  самого  начала  была   чисто
умозрительной, возведенной для того, чтобы замаскировать ни на  минуту  не
оставлявшую его решимость, лютую потребность снова увидеть Эмму.
   Он посмотрел на часы.  До  назначенного  срока  оставалось  еще  больше
десяти минут. Условился он по телефону. Говорил не с самой Эммой, а  с  ее
секретаршей,  и  та  сказала:  да,  мисс  Сэндс  готова  принять   мистера
Перонетта, просит прийти в пять часов, и стучать не нужно, а пусть пройдет
прямо в гостиную.
   Подняв голову, чтобы еще раз взглянуть на далекую зеленую дверь, Хью  с
ужасом увидел, что она открывается. Ни один молящийся, застигнутый в храме
богиней, не ощущал такого страстного желания упасть без  чувств  или,  еще
лучше, провалиться сквозь землю. Хью сделал шаг назад, прикидывая,  успеет
ли он юркнуть за угол коридора, пока его не  заметили.  Потом,  сообразив,
сколь глупо и недостойно такое бегство, он  повернулся  и  очень  медленно
пошел к двери, надеясь, что по нему не видно, что он  сдвинулся  с  места,
только когда дверь стала открываться.
   Две фигуры показались из-за двери и заскользили к нему  по  темноватому
коридору. Когда они приблизились, он обнаружил, что одна из этих  фигур  -
очень красивая молодая женщина, а вторая - его сын. Увидеть Рэндла в такую
минуту в таком месте было равносильно удару, и первым ощущением Хью  было,
что все смешалось, что он допустил какую-то страшную ошибку. Он,  конечно,
помнил, что Рэндл и Эмма знакомы. Но в картине его собственных отношений с
Эммой Рэндл не фигурировал - не столько был  сознательно  изгнан,  сколько
забыт как не имеющий к этому никакого касательства. Присутствие Рэндла так
близко к его минуте прозрения оскорбило Хью. Как непрошеное вмешательство.
   Рэндл сказал что-то молодой женщине, и они ускорили шаг. Знакомить  его
явно не собирались, и на миг ему представилось, что сейчас эти двое просто
сметут его  с  пути.  Как  они  в  конце  концов  разминулись,  этого  Хью
впоследствии не мог припомнить. Очевидно, он отступил в сторону.  Рэндл  и
женщина неслись дальше, словно гонимые мощным сквозняком.  Мелькнуло  лицо
сына, обращенное к нему, прозвучало учтивое "добрый вечер". Так же  быстро
промелькнули золотые волосы женщины и ее тоже  отливающие  золотом  глаза,
устремленные на него с веселым  любопытством.  Потом  они  исчезли,  и  он
остался один в коридоре, шагах в десяти от двери Эммы.
   Он опять постоял, спрашивая себя, надо ли  ждать  до  пяти  часов.  Но,
расстроенный, даже рассерженный встречей с  Рэндлом,  решил,  что  торчать
здесь еще пять минут - это уже  несерьезно.  Он  сделал  вдох,  достаточно
долгий, чтобы почувствовать, что сейчас шагнет из одной жизни в  другую  и
понятия не имеет, что его там ждет, отворил зеленую  дверь,  которая  была
оставлена приоткрытой, прошел прямо в гостиную и очутился перед Эммой.



        "12"

   Эмма  сидела  в  кресле  лицом  к  двери.  Она  ссутулилась,   казалась
маленькой, круглой, почти горбатой. На ней было  широченное  темно-зеленое
платье, доходившее чуть ли не до полу, к коленям прислонена тонкая длинная
трость. Когда Хью входил, глаза  ее  были  прикованы  к  двери.  Она  была
меньше, чем ему помнилось. Он смотрел на нее с  высоты  своего  роста.  От
сознания, что он наконец в ее присутствии, что  невозможное,  несообразное
все же произошло, у него захватило дух, он онемел и как будто  даже  снова
остался один. Замерев, он только смотрел на нее.
   Когда он пытался заранее  представить  себе  эту  минуту,  картины  ему
мерещились неясные, однако достаточно мрачные.  Он  рисовал  себе,  как  в
порыве непреодолимого чувства бросается в  ее  объятия.  Воображал  потерю
сознания. Воображал слезы, и  нервный  смех,  и  все  самые  нелепые  виды
замешательства. Но эта безмолвная  встреча,  страшная  своей  реальностью,
совсем лишила его сил. Не то, чем Эмма была связана с ним, а то,  что  она
вообще существует, - вот  что  потрясло  его  и  отбросило  на  грань  еще
большего, чем прежде, одиночества. Словно не воссоединение  состоялось,  а
лопнула струна.
   Через какое-то время Эмма произнесла не то "Хью", не то "Н-ну", а может
быть, просто вздохнула. Хью сел. Она  очень  постарела.  В  те  мгновения,
когда она являлась ему  за  эти  годы,  он  не  успел  заметить,  как  она
меняется.
   Эмма подалась назад  и  чуть-чуть  распрямилась.  Потом  сказала  тихо,
словно опасаясь, что от звука ее голоса его как ветром выдует  обратно  за
дверь:
   - Насытили свое любопытство?
   - Не любопытство, Эмма, - сказал Хью. С облегчением он  почувствовал  в
себе  горячий  прилив  чувства,  желание  упасть  на  колени,  возможность
задрожать.
   Эмма  молча  его  изучала.  Она   не   улыбалась,   не   выглядела   ни
торжественной, ни смущенной, скорее угрюмой и рассеянной. Потом она что-то
сказала.
   - Прошу вас, погромче, - попросил Хью. - Я стал очень плохо слышать.
   - Я тоже. Я сказала, что вы совсем не изменились, но это,  конечно,  не
так. Просто я уже привыкла к вашему лицу.
   - Надеюсь, мой приход вас не расстроил.
   - Не знаю, почему он должен был  меня  расстроить,  -  произнесла  Эмма
медленно и раздраженно. - Я могла бы не принять вас. Но мне, должно  быть,
тоже было любопытно. - И добавила: - Много времени прошло. Слишком много.
   - Слишком много для чего?
   Она только повторила:
   - Слишком много. Слишком много. - И вдруг: - Чаю хотите?
   - Хочу, если это вас не затруднит.
   - Затруднит. И вообще, я предпочла бы чего-нибудь покрепче. Джин и  все
прочее вон в том шкафчике. Достаньте, пожалуйста.
   Хью поднялся. Странно было ходить по  этой  комнате  -  все  равно  что
ходить на картине или в зеркале, - и чувство неотвратимости наливало  тело
свинцом. Он бегло оглядел обстановку гостиной. С тех пор как он здесь  был
в последний раз, сменилось, вероятно,  не  одно  поколение  занавесок,  по
каким-то признакам он отметил, что вкус у Эммы стал значительно лучше,  но
многие вещи он узнал и очень явственно ощущал, что забрел  в  прошлое.  Он
поставил бутылки и стаканы на столик перед Эммой, возле ее очков, огромной
пепельницы и синей пачки сигарет "Голуаз", и, приближаясь к ней,  каким-то
шестым чувством уловил, как состарилось все ее тело. Словно ее тело и  его
обнюхивали друг друга, как две старые собаки, а сами они смотрели  на  это
со стороны. Рука Эммы лежала на  ручке  кресла,  как  осторожная  ящерица.
Сухая сморщенная кожа, коричневая от никотина, туго обтянула суставы.  Ему
показалось, что она затаила дыхание.
   - Странно, - сказала Эмма, когда он отошел от нее. - Я  всегда  думала,
что упаду в обморок, если мне еще доведется увидеть вас вблизи, но вот  не
упала. Самочувствие самое обычное. Только разговаривать мы не  можем.  Это
встреча в царстве теней.
   Хью испытал к ней смиренную благодарность - она хотя  бы  ожидала,  что
эта встреча ее взволнует. Он сказал мягко:
   - Скоро мы сможем разговаривать. Вы только не умолкайте.
   Черты ее с  годами  заострились.  В  лице  появилось  что-то  голодное,
свирепое, покрасневшие глаза не утратили блеска, но потемнели. Волосы  как
будто высохли, превратились в кудрявый темно-серый парик. Но он уже  начал
забывать, какой она была раньше, бледные призраки  былого  уносились,  как
листья, гонимые ветром.
   - Я еще не уверена, что разрешу вам пробыть здесь так долго, -  сказала
Эмма.  -  Я  не  уверена,  что  мне  хочется  с  вами  разговаривать.  Мое
любопытство и так уже почти удовлетворено. Обсуждать прошлое  я  не  хочу.
Интересно, зачем вы пришли?
   Хью не сразу нашел нужное слово.
   - Потребность, - сказал он.
   - Что? Говорите громче.
   - Потребность.
   - Вздор, - сказала Эмма и, отпив из стакана, поморщилась.
   - Зачем вы пришли на похороны Фанни? - спросил Хью.
   - Желание напоследок сделать гадость.
   - Вздор.
   Эмма коротко улыбнулась.
   - Разве  вы  не  видите,  что  я  старая  высохшая  вещь  вроде  чучела
крокодила? Подает голос, а внутри пусто. Искать  сегодня  во  мне  душу  -
безнадежное дело.
   Ее меланхолия скорее даже порадовала Хью. Он  понял,  как  боялся,  что
найдет ее всем довольной, что она замкнулась в каком-то своем  совершенном
мирке, что ей ничего не надо. Он сказал:
   - Полно, полно, не впадайте в уныние! Жизнь еще не кончена.
   - Вы всегда были глуповаты, Хью, - сказала Эмма.  -  Видно,  так  и  не
поумнели. И чувства юмора  у  вас  по-прежнему  нет.  Это  одна  из  ваших
обаятельнейших черт. Этакая имитация невинности.  А  теперь  скажите  мне,
зачем вы пришли.
   - Я же вам сказал. Я все время о  вас  думал,  и  мне  было  необходимо
повидать вас.
   - Ну вот, вы меня повидали.
   - Я надеюсь, вы согласитесь, чтобы это было началом... началом  дружбы.
- Про себя он уже не раз говорил  эти  слова,  но  теперь  они  прозвучали
беспредметно и не к месту.
   - Дружбы, - повторила Эмма. Она точно взяла это слово  двумя  пальцами,
подержала, а потом сказала угрюмо: - Вы не понимаете, с кем говорите. - И,
помолчав, добавила: - Вы, наверно, столкнулись  в  подъезде  с  Рэндлом  и
Линдзи?
   - Да. - Хью успел  начисто  забыть  о  сыне,  и  напоминание  было  ему
неприятно. - Да. А эта женщина - ваша секретарша Линдзи Риммер?
   - Да. Вон она. И вот. - Эмма указала на два снимка на своем  письменном
столе. - Удивительно хороша, верно?
   Хью узнал толстые косы, широко расставленные глаза и веселый взгляд,  в
котором теперь прочел благодушную наглость.
   - М-м. Вы часто видаете Рэндла?
   - Он, можно сказать, здесь  живет.  Разумеется,  из-за  моей  обожаемой
Линдзи. Но ведь вы это знали?
   - Нет, - сказал Хью. Он  был  удивлен,  раздосадован,  ему  даже  стало
холодно, словно температура в комнате снизилась. - Почему я должен был это
знать?
   - Мало ли  почему.  Впрочем,  вам  так  и  полагается  узнать  об  этом
последним. Да, они друг в  друге  души  не  чают.  -  Она  сказала  это  с
леденящей резкостью и словно старалась прочесть в лице Хью, сделала ли она
ему больно.
   - Я подозревал, что у него есть в Лондоне любовница, но кто именно - не
знал.
   - О, но отношения у них самые невинные! -  В  тоне  Эммы  было  змеиное
злорадство, блестящие глаза высматривали, какое впечатление  произвели  ее
слова на Хью.
   Теперь его досада сосредоточилась на Эмме, и, сердито поглядывая на  ее
хмурое,  язвительное  лицо,  он  не  без  удовольствия  почувствовал,  что
сделался для нее ощутимее, словно предстал перед ней весь, целиком.
   - Мне больно это слышать, - сказал он. - Так еще хуже.
   - Почему это? - Она сидела довольная, свернувшись в своем  кресле,  как
гадюка в ямке.
   - Сам не знаю. Но вы же понимаете, что из этого  следует.  Жена  Рэндла
измучилась.
   - А оказывается, ничего  нет?  Но  это  неверно.  Что-то  есть,  и  оно
прекрасно.
   - Эта Линдзи им увлечена?
   - Она нас обоих любит.
   - Но что Энн существует, вам известно?
   - Я не позволяю  Рэндлу  обсуждать  с  нами  свою  жену.  Это  было  бы
нечестно. - Праведность ее тона явно содержала вызов.
   Хью смотрел на нее  растерянный  и  плененный.  Перед  ним  приоткрылся
совершенно незнакомый нравственный мир - мир, в  котором  как  будто  была
своя серьезность и даже свои правила,  однако  совершенно  экзотический  и
чуждый. Но самое  переживание  -  неожиданность,  замешательство,  чувство
опасности - это было знакомо, и ему подумалось,  что  притягательная  сила
Эммы и раньше в большой мере заключалась в  ее  нравственной  непохожести.
Всякую, даже самую простую ситуацию она толковала на свой  лад.  От  этого
она казалась опасной, но также и самобытной и свободной. И сердце  у  него
сладко замирало от ощущения, что этот особенный взгляд на  вещи  связан  в
ней с чем-то темным,  может  быть  извращенным.  За  долгие  годы  он  это
позабыл. Он стер с ее образа темные краски. И когда он теперь начал  снова
наносить их, торопливо и неточно, что-то в нем шевельнулось. То была,  без
сомнения, прежняя любовь, настоящая.
   - Рэндл ведет себя выше всякой  похвалы,  -  сказала  Эмма  и  коротко,
визгливо рассмеялась.
   Он позабыл этот ее смех.
   - Я вас не понимаю, - сказал он, - и уж совсем не понимаю, что у Рэндла
на уме. Вы симпатизируете моему сыну?
   - Я его люблю, - ответила Эмма с наигранной простотой.
   Хью смотрел на ее умное, загадочное лицо. Что  она  о  нем  думает?  Он
придал своим чертам жесткое выражение. Нельзя показывать, что он умилен  и
растерян, пусть видит, что он еще способен с ней побороться. То, что Рэндл
часто здесь бывает, было ему в высшей степени неприятно, и, чувствуя,  как
по-старому  замирает  сердце,  он  с  тревогой   оценивал   все   значение
таинственного, но знаменательного присутствия Рэндла в этих стенах.
   - Вы не хотите как-нибудь на днях, может быть завтра, побывать у  меня,
посмотреть моего Тинторетто? Вы ведь никогда его не видели.  Он  попал  ко
мне после... после того, как мы расстались. Это замечательная  картина.  -
Ему хотелось, чтобы их разговор стал проще.
   - Посмотреть вашего Тинторетто? Еще чего! Нет, едва ли. То есть едва ли
я у вас побываю.
   - Не мучайте меня, Эмма, - сказал Хью. Слова эти прозвучали  достаточно
сухо. Он говорил их и раньше, но куда более страстным тоном.
   - Далеко вы зашли, и как быстро!  -  ска