н - он удалялся,  засунув  руки  в
карманы,  похожий  на  всем  недовольного,   истомившегося   от   безделья
мальчишку. Феликс еле сдержался, чтобы не выругаться  вслух.  Не  хотелось
ему, чтобы все случилось именно так. А впрочем, Милдред права - как бы оно
ни случилось, все будет безобразно. Противнее всего, наверно, то, что  ему
открыли  глаза  на  это  безобразие,  заставили,  пусть  косвенно,  в  нем
участвовать. Как же ему следует поступить?
   Феликс давно свыкся  со  своей  ролью  выжидающего,  с  ощущением,  что
действуют все, кроме него. Он понимал, что  в  такой  позиции  есть  некий
утешительный фатализм. События пусть  развиваются  своим  ходом,  без  его
помощи, и либо Энн тихо и неизбежно достанется ему, либо нет, и тогда  ему
не в чем будет себя упрекнуть. Он бы  предпочел,  чтобы  все,  что  должно
случиться, случилось по собственным законам, вдали от него, а он бы пришел
на  готовенькое.  Как  он  теперь  понимал,  его  все  время  страшила   и
отталкивала мысль о необходимости  какого  бы  то  ни  было  объяснения  с
Рэндлом.  Он  каждую  минуту  боялся  себя  выдать,  боялся  какого-нибудь
недоразумения, после которого придется выступить в открытую, и ему было не
все равно, как он при этом будет выглядеть.
   Зачем только Милдред с ним советовалась!  Она  насильно  заставила  его
разглядеть колесики сложного  механизма,  и  перспектива,  которая  теперь
вырисовывалась - единственно возможная, как пыталась внушить ему  Милдред,
- была тем страшнее, что таила в себе столько  привлекательного.  Да,  это
значило связать себя обязательствами, но обязательствами, исключавшими для
него  всякое  личное  соприкосновение  с  Рэндлом.  Если  Рэндл  эффектно,
скандально и  бесповоротно  уйдет  со  сцены,  если  Рэндл  будет  куплен,
заклеймен и изгнан, он сможет наконец подойти к Энн  открыто  и  прямо.  С
помощью  адской  затеи,  о  которой  рассказала  ему   сестра   -   затеи,
принадлежащей, между прочим, самому Рэндлу, - это можно осуществить быстро
и чисто - то, что иначе тошнотворно тянулось бы еще и еще, что в  конечном
счете все равно неизбежно. Просто он предпочел бы об этом не знать, и было
у него почти суеверное чувство, что он может потерять то, чего  достиг  бы
вернее, предоставив события их естественному течению.
   Милдред,  поглядывавшая  на  него  из  своего  угла  у  окна,  медленно
заговорила:
   - Пойми, Феликс, я могла бы тебя от этого избавить. Могла бы  дать  Хью
любой совет по своему усмотрению, не сказавшись тебе.  Но  с  какой  стати
было тебя избавлять? Почему бы и тебе не приложить  к  этому  руку?  Рэндл
этого хочет. Хью этого хочет. Результат будет хороший. Ни ты,  ни  Энн  не
молодеете. А что выглядит это гадко -  так  все,  что  имеет  отношение  к
Рэндлу, будет выглядеть гадко. Насколько я понимаю, тебе не хочется одного
- быть хоть чуточку замешанным в деле, на  котором  ты  сам  же  надеешься
выиграть.
   Феликс бросил на нее хмурый взгляд и стал на пол. Он нашарил в  кармане
сигарету, скомкав при этом письмо Мари-Лоры. Спасительная мысль  о  чести,
которую  Милдред  толковала  как   трусость,   была   и   в   самом   деле
скомпрометирована. Связать себя или не связать казалось  сейчас  одинаково
скверно, и смущало, что в своем поведении он усмотрел новые,  неприглядные
черточки. Закуривая, он поднял голову и увидел на  дороге  рядом  с  домом
свой темно-синий "мерседес" - стоит и ждет.
   Может быть, это Милдред так подействовала на него своей  хитростью,  но
теперь ему было как-то все равно, связать себя или  не  связывать.  А  раз
так, почему не поступить как хочется, и с этой мыслью он сразу ощутил себя
активным,  способным  сделать  наконец  что-то  не  таясь,  не  виляя,  не
поступаясь честью. А потом, затмив все остальное, возник  образ  Энн:  Энн
близкая, достижимая, его собственная. Милая, милая, милая Энн.
   Он швырнул сигарету в камин и сказал сестре:
   - Ладно.
   - Что значит "ладно"?
   - Советуй Хью, как найдешь нужным, и считай, что я вошел в игру.
   Милдред вздохнула и встала.
   - Спасибо, Феликс. - И смахнула ошметки белых цветов в корзину.
   Она приняла его  капитуляцию  до  странности  вяло,  и  он  только  тут
сообразил, что это означает для нее самой, - он как-то  успел  позабыть  о
столкновении их интересов. Он сказал:
   - Это, конечно, эгоизм с моей стороны.
   - Да-да, - сказала она тихо, - будь эгоистом, мальчик,  будь  эгоистом.
Ведь это твое право - ты моложе, и ты мужчина. Для тебя  вся  эта  чертова
канитель еще впереди.
   - Одному богу известно, как будет лучше.
   - Безусловно. Но теперь что-то по крайней мере  сдвинется  с  места.  -
Откинув  голову,  она  смотрела  вверх  на   своего   высоченного   брата,
приглаживая пушистые волосы, растирая  дряблую  кожу  под  глазами.  После
возбуждения, вызванного  спором,  она  сразу  устала  и  сникла,  казалась
слабенькой, берегущей себя старушкой.
   Ему стало жаль ее. Но  он  уже  дышал  более  вольным  воздухом.  Нынче
вечером он простится с Мари-Лорой. Он сказал насколько мог суше, чтобы  не
обидеть ее:
   - Прости, Милдред.
   - А я рискну. Посмотрим, что получится.
   - Правильно. - Он взял ее за  руки,  снова  усадил  и  сам  сел  рядом.
Теперь, когда он был полон решимости, Милдред словно стушевалась, и он сам
завладел разговором. - Прежде всего Хью  может  и  не  последовать  твоему
совету.
   - Последует.
   - И даже если он последует твоему совету,  с  Эммой  у  него  может  не
получиться.
   - Путь для него будет свободен. А уж он так старается!
   - Рэндл может и не убраться. И даже если он уберется, Энн, может  быть,
не захочет выйти за меня замуж.
   - Ну, опять все сначала!
   - И даже если Энн захочет за меня  выйти,  она  может  решить,  что  не
должна, хотя бы по религиозным соображениям.
   - И даже если?..
   - И даже если она не решит, что не должна по религиозным  соображениям,
она может решить, что не должна из-за... Миранды.
   - К черту Миранду, - сказала Милдред. - У тебя это какой-то пунктик. Не
обращай ты на девчонку внимания.
   - Она меня тревожит. Как знать, что  скрыто  в  душе  ребенка,  да  еще
такого, как она? Вполне возможно, что она этому страстно воспротивится.  И
что не отпустит отца.
   Милдред сказала устало:
   - Если ты хочешь Энн достаточно сильно, ты ее добьешься.  Ты  получишь,
что тебе причитается, Феликс, получишь. И тогда не пеняй на  свою  судьбу.
Это, наверно, мой последний тебе совет до того, как ты пойдешь в атаку.  А
теперь мне нужно заняться Хамфри.
   Она вышла в темнеющий сад,  и  чуть  попозже  Феликс  увидел,  что  они
неспешно прохаживаются взад-вперед по лужайке - пожилая супружеская  пара.
Куря сигарету за сигаретой в неосвещенной гостиной, он смутно слышал вдали
их голоса. Они звучали непрерывно в долгих летних сумерках, а  потом  и  в
полной темноте.



        "21"

   Рэндл протянул чек через барьер. Бухгалтер, человек натренированный, не
выказал  ни  удивления,  ни  интереса.  Как-никак  клиенты  его   были   в
большинстве люди состоятельные. Рэндл, не столь  натренированный,  не  мог
совладать со своим лицом, оно то и дело  расплывалось  в  нервную  улыбку,
точно его за веревочку дергали.
   Картину Тинторетто, без промедления отправленную на  аукцион  к  Сотби,
купила Национальная  галерея,  оставив  с  носом  нескольких  американских
покупателей, к великому  удовольствию  культурной  публики.  Цену  удалось
поднять достаточно высоко. На следующий день Рэндл получил от отца чек.
   Выйдя из банка, Рэндл шел по улице  как  слепой,  нащупывая  в  кармане
новенькую чековую книжку. Чувство освобождения владело им так  полно,  что
он еле держался на ногах. Словно он раздулся до невероятных размеров  и  в
то же время весь костяк, все прочные части были из него вынуты. Он плыл по
воздуху, как огромный неуправляемый  аэростат.  У  него  не  было  никаких
желаний.
   У него даже не было желания увидеть Линдзи. Было роскошное,  прямо-таки
восточное ощущение, что она к его услугам, но видеть ее  не  хотелось.  Да
она и сама из некой стыдливости устроилась так, чтобы в день  преступления
не быть в  Лондоне  -  словно  знатная  дама,  что  надменно  и  брезгливо
сторонится места, где по ее приказу  совершается  насилие.  Да,  это  было
насилие, и Рэндл им упивался.
   После того разговора с отцом ему казалось, что он провел весь  разговор
во сне, склонил чашу весов в нужную сторону,  сам  того  не  сознавая,  и,
решив "будь что будет", чувствуя, что им распоряжается  неподвластная  ему
сила, даже не тревожился о том, как воспринята его затея и  будет  ли  она
осуществлена.  Благая  весть  дошла  до  него  в  немногих   словах,   чек
сопровождала лаконичная записка аккуратным почерком Хью: "Милый Рэндл, при
сем прилагаю..." Но истинные чувства и мнение отца по этому поводу уже  не
интересовали Рэндла. У него было ощущение, что он убил отца, ощущение,  не
лишенное приятности. Ведь этим он самому себе прибавил жизни.
   Он вскочил в такси и дал шоферу адрес. День еще  только  начинался.  На
Джермин-стрит он вошел в магазин  и  заказал  себе  полдюжины  рубашек  из
лучшей полосатой фланели. Приказчики обращались с ним  почтительно,  почти
что любовно. Они как будто  знали.  Теперь  все  пойдет  по-новому,  думал
Рэндл, теперь до конца моей  жизни  все  будет  по-другому.  Он  вышел  из
магазина в каком-то экстазе. Даже  образ  Линдзи  растворился  в  огромном
золотом сиянии, испепеляющем, как видение божества.
   Неудержимо улыбаясь, он вошел в бар и влил  в  свое  парящее,  туманное
существо две порции виски, обращая на внешний мир не больше внимания,  чем
амеба, заглатывающая добычу. Тут у него наконец шевельнулась мысль, где бы
позавтракать, и  перед  глазами  мелькнули  заманчивые  вывески  Прюнье  и
Булстэн. Он выбрал Булстэна и без всякого ощутимого  перехода  очутился  в
полумраке этого изысканного ресторана перед тарелкой с сочным  бифштексом.
Кларет, как по волшебству появившийся  вместе  с  бифштексом,  был  самого
высокого качества. Официанты говорили тихими голосами, как херувимы  подле
восставшего из гроба Христа.
   После завтрака  он  каким-то  образом  перенесся  в  пейзаж  Ренуара  -
небесный вариант Хайд-парка, - и тут ему  взбрело  на  ум  навестить  Эмму
Сэндс. Эта мысль разом сбросила его с облаков на землю.  Но  на  земле  он
стоял гордо, как великан. Он придет к Эмме, придет  и  отпразднует  победу
над Эммой, и тяжесть свалится с плеч, цепь будет разбита. Только это ему и
требовалось еще для полного счастья.
   После того как Рэндл дал толчок событиям,  которые  столь  блистательно
оправдали полученный им от  Линдзи  наказ  "подумать  практически",  между
любовниками воцарилось странное молчание. Словно они затаили дыхание, пока
на старте отсчитывали - пять... четыре... три... И когда  Линдзи  объявила
ему, что едет в Лестер, как всегда в это время года, повидаться с матерью,
они не  обменялись  многозначительными  взглядами,  хотя  оба  знали,  что
вступают в священную и опасную пору. Рэндл не посвятил ее  в  свои  планы,
хотя понимал, что своим пророческим тоном  и  скромно-победным  блеском  в
глазах дал понять, что планы у него имеются. С тех пор он получил  от  нее
только открытку и не знал, прочла ли она в газетах новость о Тинторетто, а
если прочла, то поняла ли ее значение. Главное же, он не знал, говорила ли
она с Эммой.
   Это  сомнение,  раз  возникнув,  отрезвило  его  и  больно  укололо.  В
последние дни, когда совершалось символическое  убиение  его  отца,  когда
шли, словно во сне, поиски Золотого Грааля, он как-то не  думал  об  Эмме.
Под конец он перестал думать даже о Линдзи. Подобно мистику, который  ищет
великое "анти-я" и обнаруживает, что в конечном счете есть только он  сам,
Рэндл в результате всех своих духовных усилий оказался  в  краю  чудесного
одиночества. А между тем Эмма тоже продолжала  существовать,  да  еще  как
властно, с какой затаенной угрозой - это он внезапно почувствовал  сейчас,
приближаясь к  оглушительной  сутолоке  площади  за  воротами  парка.  Его
потянуло совершить еще одно убийство.
   Перед больницей св.Георгия  был  цветочный  ларек.  Рэндл  остановился.
Розы. Удлиненные, туго скрученные бутоны на длинных стеблях повергли его в
уныние. Зонтики, а не цветы.  Их  и  розами-то  не  назовешь,  эти  жалкие
недоноски, наскоро, кое-как произведенные на свет подневольной и  циничной
природой на потребу капризному рынку, обреченные завянуть без внимания  на
чьих-то  ночных  столиках  или  быть  игрушкой   в   беспокойных   пальцах
разряженных девиц. И на секунду все окружающее исчезло у Рэндла из глаз  -
он видел только склон холма в Грэйхеллоке,  красный,  лиловый,  желтый  от
несметного множества пышных, безупречной формы дамасских роз и центифолий.
Потом с мрачной решимостью он все же купил  букет  несчастных,  безуханных
лондонских роз и еще подумал, что они, маленькие, острые, похожи на  груди
у девочки. Но это навело на мысль о Миранде. Он подозвал такси.
   Уже почти наступило обычное время чая, обычное  время  идти  к  Эмме  и
Линдзи. То есть обычное в прежние дни. Его потрясло, как бывает  в  первые
дни войны, до чего далеко эти прежние  дни  уже  отодвинулись  в  прошлое.
Прежние дни ушли безвозвратно, никогда больше он, войдя в эту гостиную, не
застанет их обеих вместе за  вышиванием,  не  увидит,  как  чайный  столик
заезжает углом в широченную юбку Эммы. Он по думал об  этом  с  ужасом,  с
непонятной грустью и с ликованием. Война началась.
   Позвонив, он подумал: но ведь  ей  придется  самой  открыть  дверь.  На
секунду сердце сжалось от сострадания и подумалось, не зря ли  он  пришел.
Но в следующую минуту, когда он увидел Эмму,  ничего  не  осталось,  кроме
прежнего страха, притяжения, непонимания и  неприязни,  которые  когда-то,
сливаясь воедино, придавали  ей  некое  очарование,  теперь  же  ощущались
порознь и без прикрас.
   Эмма, казалось, не особенно ему удивилась. Она сказала:
   - Ах, это вы, Рэндл, входите, -  и  зашаркала  обратно  в  гостиную,  а
следом за ней потянулся дым от сигареты "Голуаз".
   Без Линдзи гостиная казалась пустой, непривычной, и он  словно  впервые
сообразил, что никогда не видел Эмму без Линдзи.  Никогда  не  видел  Эмму
одну.
   Смиренным жестом он положил розы на столик.
   Эмма уже уселась в свое кресло и устремила на него живой, но  невеселый
взгляд.
   - Какой вы милый, что меня навестили. А  главное,  что  пожалели  меня,
покинутую. Виски хотите? Мне без моей забавницы что-то и с  чаем  возиться
неохота.
   В Рэндле снова заговорила расслабляющая  жалость.  Он  уже  хотел  было
отказаться от виски. Потом решил, что убийце не  к  лицу  стыдиться  такой
малости, как проявление дурного вкуса, и достал два стакана.  Он  подумал:
понимает ли она, что это конец?
   Эмма продолжала словоохотливо:
   - Я беспардонная malade imaginaire,  но,  право  же,  я  чувствую  себя
беспомощной, когда за мной некому присмотреть. Избалована я, конечно.
   Рэндл налил виски и подал ей стакан.  Она  как  раз  взялась  за  новую
сигарету, он поднес ей зажигалку, дал закурить.  Руки  их  сошлись,  и  он
поймал на себе ее взгляд, пытливый и мрачный. В том, что он видел  ее  без
Линдзи, было что-то непристойное, точно  он  видел  ее  голой  и  грозной,
конечно, и жалкой тоже, но грозной. И он подумал: она  сама  привела  меня
сюда, каким-то колдовством выманила из гущи Лондона, это она меня позвала.
   Эмма не сводила с него глаз. Ее кудрявые  волосы  спутались,  выглядели
непричесанными, как будто она уже начала превращаться  в  покинутую  всеми
старуху. Юбка ее была  усыпана  пеплом,  переполненная  пепельница  сыпала
окурки к ее ногам. Но любопытный нос был нацелен на Рэндла, как кинжал,  а
губы иронически-насмешливо растягивались, предвещая улыбку.
   - Я сегодня получила премилую открытку. От нее, - продолжала  Эмма.  Но
сказала она это рассеянно, словно думая о другом.
   Рэндл удивленно взирал на нее. И не успел он сообразить, что  с  самого
прихода не сказал ни слова, как Эмма спросила:
   - Вы что же, Рэндл, проглотили язык?
   Рэндл шел к ней с намерением сразу сказать: Линдзи моя.  Но  оказалось,
что у него нет наготове слов для такого сообщения. То, что  произошло,  не
так-то легко выразить словами. Он выдавил из себя:
   - Я тоже получил открытку. - Вышло жалобно и глупо.
   Эмма, которая изучала его, вся подавшись вперед,  теперь  откинулась  в
кресле и сказала:
   - Вы бы поставили цветы в воду, раз уж были так любезны,  что  принесли
их. Неприятно видеть цветы без воды. Вы не находите?
   Рэндл вскочил, схватил розы и вышел на кухню. Здесь  он  сел  и  закрыл
лицо руками. Наверно, он еще пьян. Не  может  быть,  чтобы  эта  немота  и
путаница в мыслях шли только от Эммы. Видимо, его недавний опыт убийцы  не
научил его тактике разрушения, которая сейчас требуется. Он жадно  напился
воды и посмотрел на себя в зеркало. Болван болваном. Он нашел вазу,  налил
ее до краев и запихнул в нее цветы. Гадость какая, уже  вянут.  Им  так  и
предназначено было остаться бутонами. У них, наверное, и нет сердцевины. И
тут он увидел висевшее за дверью пальто Линдзи.
   Это его ошеломило. Он глядел на пальто и  строил  догадки,  не  успевая
облекать их в слова. Как могла Линдзи уехать без своего пальто?  А  может,
она не уехала? Но открытку-то он получил! Погода теплая, она  могла  и  не
взять пальто, захватить только  легкий  плащик.  Потом  возникла  бредовая
мысль, что Линдзи где-то здесь, в квартире, прячется. Она где-то  здесь  и
ждет, когда Эмма весело велит ей выходить, как девочка, которую  волшебник
превратил в куклу. Или ждет и не намерена показываться. Он  поставил  вазу
на стол.
   Он вышел в переднюю и огляделся. Дверь в гостиную закрыта. Он  заглянул
в столовую, потом тихонько отворил  дверь  в  комнату  Линдзи.  Пусто.  Но
тикают часы,  и  кажется,  будто  кто-то  здесь  есть.  Рэндл  поежился  и
отступил. Сделал два шага, отделявшие его от спальни Эммы, и открыл дверь.
Большая, вещая комната с итальянским освещением  и  широкой  кроватью  под
красным покрывалом и не шелохнулась. Не было Линдзи, не было  безмятежного
ангела в углу. Он еще впитывал в себя  эту  настороженную  пустоту,  когда
заметил, что Эмма наблюдает за ним с порога гостиной.
   Рэндл встретил ее взгляд, прикрыл дверь и пошел  за  розами.  Когда  он
вернулся в гостиную, она уже опять сидела в кресле.
   - Вы не думайте, ее здесь нет, - сказала Эмма тихо.
   Мысль,  что  Эмма  разгадала  его   сомнения,   была   невыносима.   Он
почувствовал наконец, что на помощь ему поднимается слепая ярость.  Сказал
почти грубо:
   - А я и не думаю!
   - Так зачем же было заглядывать в мою спальню?
   - Послушайте, Эмма, - начал Рэндл. - Я пришел сказать вам, что вашей  с
Линдзи жизни пришел конец. Я забираю Линдзи.  -  Он  не  вполне  сознавал,
какие слова произносит, и, сказав их, не был уверен, получилась ли у  него
связная фраза.
   - Да? - сказала Эмма, точно ожидая продолжения.
   Значит, смысла не получилось? Он начал еще раз:
   - Я пришел сказать...
   - Но разве Линдзи вам не говорила?
   - О чем? - захлебнулся Рэндл.
   - О нашем уговоре.
   - Каком еще уговоре?
   - Относительно вас.
   - Черт! - Рэндл встал и ухватился за  спинку  своего  стула.  Сбитый  с
толку, испуганный, он смутно сознавал, что  у  него  отнимают  центральную
роль в этой сцене. - Никакого уговора не может быть. Теперь не вы с Линдзи
решаете, как будет, а мы, Линдзи и я. Уж в этом-то я уверен.
   Эмма спокойно на него посмотрела.
   - Сейчас вы,  по-моему,  ни  в  чем  особенно  не  уверены.  Но  вы  не
волнуйтесь, Рэндл, все будет хорошо.
   - Это _вы мне_ советуете не волноваться? - Голос его зазвучал громче.
   - Понимаете, когда я увидела, как обстоит дело в Грэйхеллоке...
   - При чем это здесь? Если вы, черт возьми, ездили туда обследовать  мои
семейные обстоятельства...
   - Ну что вы,