о  -  освободитель,  что  она
зло, но для него - благо. Она и правда была его благом,  тем,  к  чему  он
неодолимо  тянулся  всем  своим  существом.  Безумие  и  чистая  ярость  -
наконец-то он их познал.
   И Линдзи любила его; он  все  еще  не  мог  привыкнуть  к  этому  чуду.
Застигнутая врасплох его первым признанием, она колебалась только  минуту,
а потом  раскрыла  ему  объятия.  После  этого  были  дни  восхитительного
опьянения, когда они в полуобморочном состоянии бродили рука в руке  и  он
показывал ей вещи, каких она никогда не видела, и дарил ей вещи, каких она
никогда не имела,  и  видел,  как  башня  ее  сатанинской  самоуверенности
шатается и клонится перед ним до земли. Да, это было упоительно. Но  в  те
дни - и сколько раз он впоследствии ругал себя за это!  -  из-за  какой-то
слабости,  оставшейся  от  долгих  лет  его   метаний,   из-за   какого-то
непроходившего страха перед ней, из-за того, что в  глубине  души  он  был
уверен и не хотел спешить, он не овладел ею; а потом вмешалась Эмма.
   Эмма обрушила на них не то чтобы гнев,  хотя  в  первые  дни  это  было
похоже на гнев, позднее же стало больше похоже на любовь. Так  или  иначе,
это было похоже на бурю. Что именно произошло, Рэндл  не  знал.  Но  когда
вихрь улегся, оказалось, что он имеет дело не  с  Линдзи,  а  с  Линдзи  и
Эммой. Нельзя сказать, чтобы воля Линдзи была укрощена - Линдзи оставалась
неукрощенной. Она всего-навсего словно  шагнула  в  другое  измерение  или
поднялась на другой уровень и теперь весело  и  все  с  такой  же  любовью
смотрела на него сверху вниз  через  стеклянную  стену.  Она  вдруг  стала
недоступной, как весталка. Его,  несомненно,  по-прежнему  любили.  Только
теперь его любили обе; и норой ему мерещилось, что он в  силу  необычности
самой ситуации или под прямым воздействием их воли любит обеих.
   Теперь он почти всегда видел их вместе  -  они  неусыпно  опекали  друг
друга. Сопровождая их - а вернее,  посещая,  поскольку  Эмма  очень  редко
выезжала из дома, - он держался так, что посрамил бы самых чопорных героев
Джейн Остин. В их обществе он не  выпил  ни  рюмки.  Он  был  трезв,  тих,
услужлив, послушен и, увы, целомудрен. Порой он сам не понимал, как мог до
такой степени смириться. Линдзи он желал не меньше прежнего. Он боготворил
ее красоту.  Взаимное  притяжение  между  ними  не  ослабло,  и  ее  почти
нескрываемое волнение при каждой встрече  не  переставало  доставлять  ему
радость.  Однако  же  это  несформулированное,  никогда  не  обсуждавшееся
"временное соглашение" длилось уже около года, и все три стороны как будто
соблюдали его с одинаковым усердием. Рэндл вполне  отдавал  себе  отчет  в
том, что они нарочно ослабляют его,  пытаются  превратить  его  чувство  в
игру. Но это его до странности  мало  тревожило.  Недомолвки  и  парадоксы
возбуждали и радовали, он даже  с  удовольствием  включился  в  молчаливый
уговор, по которому его любовь к Линдзи все еще считалась тайной, так  что
он мог лишь виновато, как  вор,  наслаждаться  поцелуями,  которые  Линдзи
дарила ему  сухими  губами,  пока  трость  Эммы  медленно  постукивала  по
соседней комнате. Впрочем, наслаждение это было до того пронзительно, что,
как ему порою казалось, полное обладание и то не могло бы дать большего.
   Эмма, которую он теперь видал достаточно часто, оставалась непонятной и
немного пугающей. Эмма была центром их отношений, и здесь-то царила  тьма.
Эмма вместе с Рэндлом  захваливала  Линдзи  и  вместе  с  Линдзи  дразнила
Рэндла; ее же никто не дразнил и не захваливал.  Она  посиживала  в  своем
кресле - немного отяжелевшая, в старомодных  цветастых  платьях,  короткие
кудрявые темно-серые волосы торчат по обе стороны остроносого живого лица,
похожего на лицо умной собаки, - и, подавшись вперед, опираясь на  трость,
поглядывала на них с мрачноватой благосклонностью.  О  существе  отношений
между Эммой и Линдзи Рэндл старался не думать.  Но  всякий  раз,  как  они
касались друг друга, это прикосновение отдавалось в нем  самом.  Это  тоже
было, в общем, приятно.
   И вот теперь, потягивая чай,  Рэндл  созерцал  Линдзи,  склоненную  над
пяльцами. На ней было зеленое  полотняное  платье  с  квадратным  вырезом.
Тугие косы покорно, как золотые  цепи,  обвивали  голову,  подчеркивая  ее
безупречно круглую форму. Боль желания, иногда невыносимо  острая,  сейчас
утихла, разлившись по всему его телу. Линдзи подняла голову и обратила  на
него спокойный, серьезный,  очень  красноречивый  взгляд.  Эмму  заволокло
маревом табачного дыма. В тишине комнаты  тикало  несколько  часов.  Рэндл
блаженствовал.
   Ему часто приходило в голову, что создавшаяся ситуация - испытание  для
его ума. Только с умом можно было не дать всей  постройке  развалиться,  и
порой ему чудилось, что три ума - Эммы, Линдзи и его собственный -  лежат,
свернувшись наподобие больших  мускулистых  змей,  в  самом  центре  этого
сооружения. Однако центром его была и любовь, и, возможно, здесь ум и  был
любовью. Со страстью художника, каким он теперь все  больше  себя  ощущал,
Рэндл упивался сметливостью Линдзи, ее безошибочным чувством формы -  этим
своеобразным внутренним благородством, - чувством ритма и движения  жизни,
роднившим ее с великими комедийными  актрисами.  Красавица,  совершенство,
она  была  подобна  калейдоскопу,  подобна   затейливой   розе,   вся   ее
многоцветная сущность укладывалась в строгий  узор,  означавший,  что  она
свободна. И Рэндл ликовал, чувствуя, что становится все легче, легче,  что
может наконец подняться  в  воздушный  мир  воображения,  вознесенный  над
лабиринтом морали, в мир, где обитают эти два неземных существа.
   Однако многое тянуло вниз. Принимая свое поражение  с  радостью  и  сам
этому удивляясь, Рэндл в то же время бывал благодарен Эмме за то, что  она
так основательно их обоих "заглотнула". В конце  концов,  что  он  мог  бы
предпринять, что бы он предпринял? Он не мог бы взять Линдзи к себе просто
потому, что у него не было на это денег. Немного зная ее  -  от  этого  уж
никуда не деться, - он понимал, что напрасно было бы ждать от нее помощи в
каком-либо  новом  начинании.  Достоинства  его   пьес   оставались   пока
непризнанными, а заложить в каком-нибудь другом  уголке  Англии  еще  один
розовый питомник - это было немыслимо. И  немыслимо,  чтобы  Линдзи  стала
вставать в шесть часов и собственноручно рыхлить землю.  Как  Энн  в  свое
время.
   Во всяком случае, Энн есть, а может быть, и  всегда  будет.  Жалость  к
нелюбимой Энн преследовала Рэндла, как демон, не давала почувствовать себя
свободным. Впрочем, немножко он все же  продвинулся,  какое-то  расстояние
одолел. В годы бесконечных ссор и раздражения в  равнодушном  доме,  когда
они терзали друг друга, а потом с горя бросались друг друга искать, потому
что в одиночестве своем не знали  иного  утешения,  Рэндлу  казалось,  что
ничего изменить нельзя, что так будет вовеки. Даже любовь к Линдзи  сперва
не отразилась на никчемности его жизни  с  Энн.  Но  после  смерти  матери
впереди забрезжило что-то новое, и что-то новое действительно родилось  из
одинокого бдения, которое он себе предписал. Раздумья, воздержание от Энн,
долгие часы наедине с бутылкой и  розами,  прогулки  в  рассветном  тумане
среди отягченных росой розовых кустов, под щебет только  что  проснувшихся
птиц - все это прибавило ему сил, помогло разрушить злые чары. После этого
полного достоинства монастырского  заточения  вспоминать  финальную  сцену
было мало приятно. Рэндл отлично понимал, как несправедлив он был  к  Энн,
как  хитро  дождался  предлога,  как  старательно  и  осторожно   разыграл
праведный гнев; впрочем, он не мог не  поздравить  себя  с  тем,  что  так
успешно провел всю операцию. Досадно было только, что  при  этом  оказался
отец. Досадно, что  он  увидел  отца  беспомощным,  испуганным,  покорным.
Досадно, что показал ему себя в такой некрасивой роли.  Подсознательно  он
уважал Хью за то, что тот следует в жизни каким-то правилам, минутами даже
завидовал ему. Отец его прожил жизнь с достоинством, не дал ей  выродиться
в хаос. Но для него самого правил в этом смысле не существует.  И  еще  не
ясно, возникнет ли из его нынешнего хаоса некая высшая форма.
   Конечно, он был чудовищно несправедлив к Энн;  однако  несправедливость
эта внешняя, частная, а в более общем, более сложном смысле  все  как  раз
справедливо. Он не мог бы поговорить с Энн разумно, объяснить ей, что  его
мучает. Она бы просто не  поняла.  Стояла  бы  перед  ним,  сильная  своей
честностью - той примитивной честностью, которая выбивала  у  него  из-под
ног все опоры, губила его воображение,  из-за  которой  она  стала  в  его
глазах мертвяще бесформенной, абсолютно незначительной, - и ничего  бы  не
поняла.  Представляя  себе  эту  картину,  он  видел  в   Энн   воплощение
негативного начала. Да, она его погубительница, и его тактика  против  нее
подсказана и оправдана инстинктом самосохранения. И все-таки он жалел ее и
знал, что даже теперь расстался с Грэйхеллоком не навсегда.  Он  связан  с
этим местом - связан той же Энн, и ежегодным круговоротом  питомника,  без
которого еще не научился жить, и Мирандой - больше всего Мирандой, сердцем
этой тайны, зеленым глазком этой розы, Мирандой, которую он видел спящей в
последние минуты, проведенные в доме, -  острые  прядки  ярко-рыжих  волос
упали на щеку, а на подушке - кукла с открытыми глазами.
   - Интересно, - сказал он наконец, чтобы  нарушить  молчание,  хотя  они
нередко вот так же молчали втроем, вполне довольные, -  интересно,  какими
вы бываете, когда меня здесь нет. Вот бы узнать!
   - Какими бываем, такими станем очень скоро, - сказала Линдзи,  взглянув
на одни из часов, -  потому  что  сейчас  мы  тебя  выставим.  Эмме  время
приниматься за вечернюю порцию, а у меня еще целая гора  переписки.  Я  не
намерена сидеть за машинкой всю ночь.
   - Я не засну, - сказал Рэндл, - так что, если будешь сидеть,  вспоминай
обо мне.
   - Вы будете спать крепким сном, сын мой, - сказала  Эмма.  -  И  Линдзи
тоже, я не позволю  ей  работать  после  ужина.  Поди  сюда,  малютка,  ты
слышала, что я сказала? - Она поймала Линдзи  за  руку,  когда  та  хотела
отойти, и пытливо на нее посмотрела. - Совсем отбилась  от  рук,  надо  ее
приструнить.
   - Ну, это мы все обсудим, когда Рэндл уйдет, - сказала Линдзи, глядя на
свою покровительницу с какой-то хищной нежностью.
   Рэндл встал. Эмма все еще держала Линдзи за руку.
   - Вот подождите, - сказал он, - как-нибудь перекину Линдзи через  седло
и умчу отсюда. - Он говорил это не в первый раз.
   Эмма засмеялась.
   - Нет, нет, я без нее не могу. Не могу без своей забавницы. И потом,  я
ведь первая ее увидела. - Она прижала руку Линдзи к щеке и выпустила.
   Рэндл взялся за шляпу и сказал Эмме:
   - Отец видел вас на похоронах. Спрашивал меня о вас.
   Эмма, наклонившись вперед, снимала крышку с магнитофона.
   - В самом деле?
   - Да, - сказал Рэндл и добавил: - Я не удивлюсь, если  он  в  ближайшее
время здесь появится.
   - Так-так... - сказала  Эмма.  Она  повернула  катушку,  и  послышалось
бормотание перематываемой ленты.



        "8"

   - Я же тебе говорю, Хью сказал: "Молодец Феликс, он так мило  относится
к Энн", - сказала Милдред.
   Хамфри рассмеялся:
   - Хью болван. Какая-то поразительная способность не замечать того,  что
у тебя под носом.
   Феликс Мичем был влюблен в Энн, кротко,  безнадежно  и  сосредоточенно,
уже несколько лет.
   - Ну, _этого_, по-моему, никто не замечает, - сказала Милдред. - Феликс
молчит, как моллюск. И мы с тобой, дорогой мой...
   - Тоже смахиваем на устриц.
   - Когда захотим. Я рада, что им, бедняжкам,  удалось  побыть  вдвоем...
пока ты столь тактично отвлекал внимание Пенна.
   Хамфри улыбнулся. Они с женой прекрасно понимали друг друга.  Отношения
их были близки, но абстрактны - хорошо  смазанный  механизм,  производящий
мало тепла, но работающий бесперебойно.
   - Ты, надеюсь, не опасаешься за юного Пенна?
   - Еще чего, - сказала Милдред. - Ты же не совсем сумасшедший.
   - Если на то пошло, ты столь же тактично отвлекала внимание Хью!
   - Да, Хью!.. Конечно, он болван, наш милый, скучный, старый Хью,  но  я
люблю его. И мало того, Хампо, я решила им завладеть. Ты ничего не  имеешь
против?
   Хамфри взглянул на свое отражение в овальном зеркале и пригладил  белую
гриву.
   - Разумеется, нет, милая.
   - Ты сам сколько раз говорил, хорошо бы у меня был кто-нибудь. А Хью  я
ждала достаточно долго.
   - Но ты так уверена, что можешь им завладеть?  -  Хамфри  посмотрел  на
жену, усмехаясь спокойно и ласково.  На  Сетон-Блейз  опускался  вечер,  в
большой гостиной темнело, но лампы пока не зажгли. А  сад  был  еще  полон
света. Где-то неподалеку пел дрозд.
   - Не вижу к тому никаких препятствий. Я хочу, чтобы он принадлежал мне,
и притом только мне, в этом вся прелесть. Я его столько ждала,  разве  это
не дает мне какого-то права? А он был так безобразно верен  бедной  Фанни,
если не считать того единственного случая. Милый Хью, он тогда  воображал,
что никто не знает про его эскападу с Эммой Сэндс!  Вот  точно  так  же  и
Рэндл сейчас  воображает,  что  его  интрижка  с  этой  Риммер  никому  не
известна, а на самом деле все знают!
   - Энн не знает. Ты,  по-моему,  склонна  говорить  "все  знают",  когда
имеешь в виду себя.
   - Ну, я-то и правда знаю немало. Но  сейчас  я  говорю  серьезно.  "Как
девственности быть с ее  огнем?"  [Шекспир.  Гамлет,  акт  III,  сцена  4:
Искуситель бес, Когда ты так могуч во вдовьем теле, Как девственности быть
с ее огнем? Пускай, как  воск,  растает.  (пер.  -  Б.Пастернак)]  Или  ты
считаешь, что я стара для такой чепухи? А, Свин?
   - Стара? Ты? - Хамфри рассмеялся. - Но мне не совсем ясно, чего  именно
ты хочешь.
   - Я хочу невозможного, Свин. Снова стать молодой. Хочу маленького чуда.
   - Ну что ж, - сказал Хамфри. - Только вот не знаю, окажется ли  Хью  на
высоте.
   - А я его  подтяну!  -  Она  встала.  -  Теперь  пойду  интервьюировать
Феликса. Где этот мальчишка? Все рубит деревья?
   - В последний раз, когда я его видел, он таскал в сарай бревна толщиной
с самого себя. Я ему сказал, чтобы бросил, Смид с работником  перетаскают,
но он не слушает.
   - Он работает, чтобы не думать, а ему как раз не мешало бы  кое  о  чем
подумать. Я об этом и хочу с ним поговорить. А ты чем займешься, Свин?
   - Съезжу, пожалуй, в Грэйхеллок.
   - Понятно: домино и виски. Феликсу  тоже  следовало  бы  там  побывать,
навестить мышку, пока кошки дома  нет,  только  понятия  у  него  чересчур
благородные. Ты, кстати, не слышал, кошка не намерена вернуться?
   - Не слышал.
   - Ну, желаю хорошо провести время. Только помни, что я сказала!
   - А ты мне на этот раз ничего не сказала!
   - Тогда помни, что я сказала бы, если б не подумала, что ты уже столько
раз это слышал.
   Милдред накинула на плечи легкую шаль и вышла  в  сад.  На  пороге  она
постояла, глядя по сторонам. Дрозд пел в ветвях  кедра  на  фоне  голубого
неба, вбирая весь зримый мир  в  свою  бесконечную  песню.  Река  казалась
неподвижной -  полоска  зеленой  эмали  под  тенью  каштанов,  а  верхушки
бамбуков чуть шевелились, словно друзья обменивались условными знаками.
   Этот сад, знакомый так давно, что как бы стал частью ее самой, погрузил
Милдред в транс воспоминаний,  временно  вытеснив  мысль  о  Феликсе.  Кто
знает, к чему могут привести случайные, казалось бы, ни с чем не связанные
поступки? Она и сама целовала мужчин, чьи лица, чьи имена  изгладились  из
памяти: нет их больше, убиты на двух войнах. Так много из того, что было в
прошлом, уходит без следа. А некоторые куски остаются жить,  прорастают  в
памяти, как здоровые семена. Может быть, для других людей,  далеких  ей  и
ненужных, какие-нибудь из  ее  забытых  поступков  тоже  оказались  такими
семенами. А Хью, знает ли он, догадывается ли, что он посеял  и  с  какими
последствиями, когда в тот летний вечер  вдруг  перестал  смотреть  на  ее
отражение в реке и, обняв ее за плечи, поцеловал и долгую минуту  прижимал
к себе, прежде чем выпустить? Ничего не было сказано ни тогда,  ни  после.
Но эта ни с чем больше не связанная минута не прошла для нее бесследно. До
сих пор вспоминалась так отчетливо, так подробно,  что  сном  казалась  не
она, а неумолимо отдалившие ее  годы.  Милдред  не  забыла.  И  Хью  после
цитронеллы тоже вспомнил, она хитростью заставила  его  вспомнить,  и  так
радостно было увидеть, что хитрость удалась.
   В тот день он отправил ее в долгую дорогу. И как раз когда в  ней,  как
счастливая тайна, зародилась любовь к нему, когда  она  стала  видеть  его
новыми глазами, он увлекся Эммой Сэндс.  Милдред  переживала  это  тяжело.
Эмма была старая знакомая, они вместе учились в колледже; уже в  то  время
она заставляла с собой считаться, чем-то смущала, сбивала  с  толку  -  не
была настоящей подругой. И когда после катастрофы  Милдред  пригласила  ее
погостить  в  Сетон-Блейз,  ею  руководило  главным  образом  любопытство,
отчасти злорадство и немножко сочувствие. Сквозь  еще  один  незамутненный
кристалл памяти Милдред увидела, как вот здесь, в саду,  Эмма  в  короткой
белой теннисной юбке дает себя пленить и утешить совсем еще юному Феликсу.
Но ее темные глаза  поглядели  на  Милдред  задумчиво,  она  прочла  мысли
Милдред, и ее резкое, умное, собачье  лицо  замкнулось  и  застыло.  После
этого они расстались навсегда.
   Зря она меня возненавидела, подумала Милдред, ведь мне ее утрата ничего
не дала. И она даже расчувствовалась на минуту, вспомнив себя в то время и
"годы, которые пожрала саранча". Но тут же сказала себе,  что  в  каком-то
смысле это было хорошо - хорошо сочинять легенду о  своей  влюбленности  в
Хью, дополнять ее, и расцвечивать, и владеть ею как тайной, когда на самом
деле она возникла из ничего. Но теперь-то, думала Милдред, я  сделаю  так,
что все эти тени станут тенями  чего-то,  что  эта  долгая  дорога  станет
дорогой, которая в конце концов куда-то привела.
   Спускаясь с крылечка, она услышала со стороны конюшни знакомые звуки  -
Хамфри  запускал  свой  "ровер",  -  а  обогнув  дом,   увидела   Феликса,
засунувшего голову глубоко в капот темно-синего "мерседеса". Она  пошла  к
нему и еще успела увидеть, как "ровер"  скрылся  за  поворотом  подъездной
аллеи.
   - Право же, Феликс, - сказала Милдред, - ты, кажется, никого из нас  не
любишь так, как эту машину.
   Феликс с улыбкой поднял голову и прислонился  к  капоту,  вытирая  руки
обрывком газеты.
   - Единственное существо, о котором я должен заботиться.
   - А кто в этом виноват, скажи на милость?
   Феликс был сводным братом Милдред, на пятнадцать лет моложе ее.  Сейчас
ему было за сорок - очень высокого роста,  с  крупным  лицом,  ярко-синими
глазами и пушистой шапкой коротких бесцветно-светлых, уже  отступающих  со
лба волос. Лицо его, обветренное, но  не  загрубелое,  усвоило  постоянное
выражение заведомого превосходства и не выдавало его чувств, если  таковые
имелись. На этом лице не бывало ни тонкой игры светотени, ни  постепенного
осознания чего-то непонятого - только внезапная,  очень  веселая  и  ясная
улыбка,  а  потом  опять  привычная  степенность.  С  сестрой  Феликс  был
неизменно чуть  насмешливо  учтив  и,  как  правило,  отражал  ее  попытки
командовать им, делая вид, что просто их не замечает.  Не  ответив  на  ее
последние  слова,  он   снова   углубился   в   созерцание   внутренностей
"мерседеса".
   - Феликс, мне нужно с тобой серьезно поговорить, - сказала  Милдред.  -
Закрой капот.
   Феликс повиновался и продолжал вытирать руки. Милдред за рукав оттащила
его от машины, и они стали прохаживаться по газону.
   - Феликс, - сказала Милдред,  -  дело  касается  Энн.  Что  ты  намерен
предпринять в смысле Энн?
   Феликс не ответил. Скомкав газету, он бросил ее в угол куртины с розами
и дож