лась голова, и альпинизмом он не интересовался.  Были
книжки для юношества - про школу и приключенческие, но научная  фантастика
отсутствовала. Были две довольно-таки специальные книги  про  лошадей,  но
Пенн - к удивлению и ужасу своих  английских  родичей,  воображавших,  что
австралийцы с утра до ночи скачут по безбрежным равнинам, - не умел ездить
верхом, да и учиться не жаждал, хотя Своны предлагали ему свою лошадку.
   А дальше шли учебники - латинские грамматики и все такое. Было, правда,
несколько романов в  издании  "Пингвин",  но,  похоже,  скучные,  все  про
английскую семейную жизнь.
   Он обратился к содержимому шкафа. Стив,  как  видно,  не  разделял  его
увлечения всякими электрическими  машинами.  Ничего  электрического  здесь
вообще не было, если не считать одного поезда _очень_ простой конструкции.
Было несколько губных гармошек и несколько дудок  разного  размера,  но  к
музыке Пенн не питал склонности. Были плюшевые мишки, и прочая недостойная
внимания чепуха, и много настольных игр с фишками и костями. Были шахматы,
но в шахматы Пенн не играл. Коробка, полная свистулек и фунтиков,  сначала
заинтриговала его,  а  потом  он  сообразил,  что  это  всякие  штуки  для
подражания птичьим голосам.  Был  еще  хороший  электрический  фонарь,  но
батарейка села. В общем, ничего такого, что стоило бы унести с  собой  как
добычу. Под самый конец он снял крышку с  большого  ящика.  Ящик  оказался
полон оловянных солдатиков - такого количества  их  Пенн  еще  никогда  не
видел.
   Всю жизнь им  владела  страсть  к  оловянным  солдатикам,  которой  его
небогатые родители не очень-то потакали. Он и сам хотел быть военным, пока
не решил, что хочет быть автомехаником  или  инженером,  как  он,  стыдясь
собственной  трусости,  стал  говорить  теперь,  когда  понял,   что   его
английским родичам то слово почему-то не нравится. Не блистая  успехами  в
школе, он обычно получал  хорошие  отметки  по  истории,  потому  что  его
увлекало все, что касалось оружия, мундиров и военных  машин,  а  к  этому
незаметно примешивались и еще кое-какие сведения о том, что  случалось  на
свете. Он стал обследовать ящик.
   Черная стража,  стрелковая  бригада,  конногвардейцы,  морская  пехота,
гуркхи, саперы, Второй лейб-драгунский. Он начал расставлять их  на  полу.
Потом одернул себя. Энн сказала: "Ты уже не маленький". Сидя на корточках,
он снова посмотрел на солдатиков. Конечно, дома он давно  перестал  в  них
играть. Он даже не сердился, когда  Тимми  и  Бобби  путали,  коверкали  и
разрознивали  некогда  милые  его  сердцу  отряды.  Он   стал   укладывать
солдатиков Стива обратно в ящик. И тут на него нахлынуло  такое  волнение,
что он, сам не зная почему, чуть не расплакался.
   Пенн так давно, так страстно предвкушал эту поездку в Англию - он не то
что родителям, даже самому  себе  не  признавался,  как  трудно  оказалось
расстаться с домом. Путешествие в самолете и  суета  приезда,  разумеется,
утешили  его,  подбодрили.   Но   потом   пошли   сплошные   огорчения   и
разочарования.  Ужасно  было,   когда   умерла   бабушка.   И   английские
родственники оказались чужими, насколько чужими - этого  они,  как  видно,
совсем не понимали. Он, конечно, чувствовал, что все они считают брак  его
матери не то чтобы неравным, но  неудачным,  огорчительным.  Более  смутно
чувствовал он и то, что в чем-то обманул их ожидания. Стиву он, конечно, в
подметки не годится, это он и сам готов был признать. И  если  иногда  ему
казалось, что дядя Рэндл определенно его невзлюбил - что ж, это,  пожалуй,
естественно, ведь он живой, а Стив умер.
   Он был не в обиде на то, в чем сами они больше всего себя  упрекали,  -
что его не отдали в школу. Пожалуй, это было даже  к  лучшему:  английская
школа в первую очередь связывалась у него с мыслью, что его будут  бить  -
переживание небывалое, от которого заранее сжималось сердце. И ничего, что
он без дела слоняется в Грэйхеллоке - он умел занять себя лучше,  чем  они
воображали, - хотя жалко будет уехать, почти не  повидав  Англии.  Но  его
угнетал окружающий пейзаж, который они  считали  таким  красивым,  которым
постоянно восхищались вслух, вместо того чтобы принимать его как  должное.
Ему не нравилось, что все тут такое маленькое, картинное, кричаще зеленое,
противно мокрое. Он тосковал по огромному  загорелому  воздуху,  по  сухим
просторам и пыли; тосковал даже по колючей проволоке, рифленому  железу  и
бидонам с горючим; страшно тосковал - сам этому удивляясь,  -  оттого  что
рядом не было незаселенных далей, не освоенных человеком пространств.
   Он не умел, и это его больше всего  огорчало,  приспособиться  к  своей
английской родне. Дедушка и Энн, безусловно, хорошо к нему относятся, и он
их очень любит, но понять их невозможно. Все у них не как  у  людей.  Куда
это годится, что даже Энн, такая  добрая,  не  может  обращаться  с  Нэнси
Боушот как с равной? Это проявление классовых предрассудков, которое  Пенн
мог наблюдать изо дня в день, так его бесило,  что  он  держался  с  Нэнси
подчеркнуто дружелюбно  и  по-товарищески,  пока  не  догадался,  что  она
толкует это как заигрывание.  В  испуге  он  отступил,  после  чего  в  их
отношениях появился холодок. Это было очень обидно.
   Напряженные, неустойчивые отношения между Рэндлом и Энн, к  которым  он
был вовсе не подготовлен, тоже служили постоянным источником  болезненного
недоумения. После  своей  шумной,  говорливой,  дружной  семьи  было  дико
видеть, что двое женатых людей могут вот  так  жить  под  одной  крышей  -
холодные, таинственные друг для друга - и молчать. Рэндл  вот  уже  десять
дней, с тех самых пор как они вернулись из Лондона, не  выходил  из  своей
комнаты, и никто, казалось, не видел  в  этом  ничего  странного.  Энн  не
бегала к нему, не уговаривала. Она как будто решила: хочет сидеть  один  -
пожалуйста. Да у них дома, если бы кто-нибудь вел себя так ребячливо,  его
бы просто высмеяли и вся дурь бы соскочила.  Все  это  так  нерационально,
думал Пенн, мысленно употребляя любимые осудительные словечки своего отца.
Но когда он представлял себе, как Рэндл, мрачно насупившись, сидит  целыми
днями один, его пробирала дрожь. Он боялся своего дядюшки.
   Сидя на полу в комнате Стива в мокром зеленоватом свете перед ящиком  с
солдатиками, он с тоской вспоминал родной дом - чудесный новенький коттедж
в Марино, с разноцветной крышей,  в  тени  огромного  сухого,  шелестящего
эвкалипта, - такой чистый, легкий, современный, полы  из  дорогого  дерева
джарра, в саду полно лимонов и персиков.  Они  поселились  там  всего  год
назад, когда отец получил повышение по службе, и он еще не привык к  этому
чуду. Раньше они жили в Майл-Энде, ближе  к  Порт-Аделаиде,  и  только  на
субботу и воскресенье уезжали в свою хибарку в Виллунга.  Теперь  праздник
длился всю неделю - половину пространства занимало море, внизу  был  белый
песок, над головой - тенистый  эвкалипт,  а  по  утрам  их  будили  своими
криками попугаи и кукаберры. Да, вот это местечко!
   Водворяя в ящик новую горсть солдатиков, он разглядел  сквозь  просветы
между сваленными как попало фигурками, что на дне ящика есть  что-то  еще.
Он выложил их обратно, столько, чтобы можно было просунуть руку. Извлек он
на свет очень красивый современный кинжал, военный кинжал, не какую-нибудь
игрушку. Кожаные ножны, с которых свисали две цепочки, были темные, мягкие
- клинок вынулся из них без усилия,  с  легким  свистом.  Он  блестел  как
зеркало, был ужасающе острый. Вот это сокровище, вот это настоящая добыча!
Пенн поднялся и, замирая от восторга, потрогал пальцем  лезвие  и  острие.
Потом стал разглядывать рукоятку. Черная, с  богатой  инкрустацией,  а  на
конце  в  кружке  маленькая  белая  свастика.  Наверно,  это  было  оружие
какого-нибудь немецкого офицера. Пенн выпустил его из пальцев,  и  кинжал,
трепеща, вонзился в пол у его ног. Он снова вложил его в ножны и  сунул  в
карман. Предмет в высшей степени зловещий, просто восхитительный.
   Он еще раз уложил солдатиков на место, все остальное убрал в шкаф. Взял
книжку про автомобили старых моделей.  Кинжал  приятно  оттягивал  карман,
касался бедра, излучал силу. Он чувствовал, что поднялся на новую  ступень
самостоятельности, словно на миг уловил едва заметный рывок в таинственном
и необратимом процессе взросления. Посмотрел на  ящик  с  солдатиками.  Он
свободный человек, он сам себе судья и поступит так, как  ему  угодно.  Он
решил забрать солдатиков к себе в комнату.
   С ящиком под мышкой он вышел в коридор  и  закрыл  за  собой  дверь.  В
длинном коридоре, который почему-то именовался галереей, было почти темно:
большое северное окно, предназначенное для  освещения,  замуровали,  когда
"этот ирландский варвар", как выражался дедушка, встроил на верху парадной
лестницы тесную,  холодную  комнатенку  для  какой-то  "прислуги".  Теперь
коридор освещался с двух концов дома, откуда  винтовые  лестницы  в  вихре
вычурных, выкрашенных белой краской железных перил вели на башни, и сверху
лился холодный, слабый свет. Затворив дверь, Пенн невольно огляделся  чуть
виновато. И вздрогнул: на лестнице,  уводившей  во  вторую  башню,  сидела
Миранда.
   Эта маленькая кузина оставалась для Пенна нерешенной проблемой.  Он  не
мог бы представить ее себе заранее, да и не пытался. Однако  же  привез  в
своем чемодане некий сверток, помеченный ее именем. Но с  первых  же  слов
ему дали почувствовать, что он дурак, и подарок так и не был  вручен.  Чем
именно она его отваживала, над этим он тщетно ломал  себе  голову,  глядя,
как она, уйдя в себя, точно кошка, играет со своими куклами, и  со  стыдом
вспоминая, что он даже не знает, сколько ей лет,  а  спросить  теперь  уже
неловко. На Джинн она не похожа ни капельки, это ясно. Взрослые как  будто
считали, что им следует вместе играть, но  ее  общество  стесняло  его,  и
ближе всего к дружбе они  бывали  в  тех  случаях,  когда  она  умудрялась
раздразнить его до белого каления, а потом выговаривала ему  за  грубость.
Он был убежден,  что  она  очень  интересная,  совсем  особенная  девочка.
Зеленый  эльф,  нечто  сотканное  из  зеленого,  водянистого   английского
воздуха. Но нравится ли она ему - это еще вопрос.
   Она  сидела  на  лестнице  боком,  подобрав  под  себя  ноги,   головой
прислонясь к перилам, словно ждала его появления, а две ее  куклы  сидели,
свесив ноги, ступенькой ниже. Эти три странных существа  холодно  смотрели
на него. Сидя неподвижно там, где кончался  полумрак  коридора,  четкие  в
падавшем сверху свете, они были точно актеры в момент, когда главный герой
застыл на месте в глубине сцены, но от самой их  неподвижности  в  бледном
освещении  лестничного  колодца  пьеса  казалась  путаной,  бессмысленной,
словно увиденной во сне.
   Пенн смутился и сперва решил, что это  из-за  солдатиков.  В  следующую
секунду он решил, что нет, это из-за того, что она видела, как он  выходил
из комнаты ее умершего брата. А еще в  следующую  секунду  уже  ничего  не
думал. Он не мог помахать ей - обе руки были заняты, - а  слов  подходящих
не нашлось. Поэтому он ей только кивнул и  быстро  пошел  прочь,  к  своей
башне. Неприятно, что она его видела. Неприятно, что она там оказалась.



        "6"

   В большой, ярко освещенной кухне с каменным  полом  было  тихо,  только
постукивали костяшки домино и посвистывала новая  коксовая  плита.  Ставни
были закрыты на  засовы.  Ряды  синих  тарелок  смотрели  с  полок  буфета
ласково, как голландские ангелочки. Хью прикинул: завтра уже удобно  будет
сказать Энн, что он уезжает во вторник.
   Был вечер субботы, после ужина. За длинным кухонным столом, у  которого
ножки были  жестоко  ободраны  не  одним  поколением  кошек,  а  доски  от
многолетнего мытья стали почти белыми, как прибрежный песок, Дуглас Свон и
Пенн играли в домино. Миранда уже легла спать. Энн шила. Хью курил  трубку
и поглядывал на всех по очереди. Время от времени Энн поднимала  голову  и
улыбалась  любому,  с  кем   случалось   встретиться   взглядом,   бледной
подбадривающей улыбкой.
   Мирная картина, думалось Хью, даже определенно невинная, причем  в  эту
невинность вносили свою долю и Пенн, потому что был  так  молод,  и  Свон,
потому что был священник, и Энн - более тонко, каким-то  излучением  своей
души. Энн, во всяком случае, держалась на удивление  бодро,  это  и  злило
Хью, и вызывало невольное восхищение. Сам он не вносил  никакой  доли,  он
был зрителем. Впрочем, зрителем он был  всегда,  подумал  он  с  печальным
удовлетворением, знаменовавшим возвращение  интереса  к  жизни.  Попыхивая
трубкой, он смотрел на счастливую семейную группу. Правда, Рэндл  все  еще
отсиживался у себя наверху, как невзорвавшаяся  бомба.  Но  даже  мысли  о
Рэндле  уже  не  так  тревожили.  По  какой-то  инерции   все   постепенно
успокаивалось, приходило в норму, и Хью смутно чувствовал, что скоро и для
него начнется новая жизнь. Опасный  поворот  пройден.  Рэндл  десять  дней
пробыл, можно сказать, в одиночном заключении, и, если во всем  выискивать
странности, это может показаться странным. Но к чему их выискивать?
   Энн,  лицо  как-никак   наиболее   заинтересованное,   принимала   это,
по-видимому, спокойно, так спокойно, что Хью, никогда не говоривший с  ней
на эту тему, подозревал, что тайно она все  же  общается  с  мужем.  Может
быть, отчуждение их - только видимость. Может быть,  она  бывает  у  него,
когда все спят. Так или иначе ясно: он, Хью, бессилен  что-либо  изменить.
Он раза два заходил к Рэндлу после их разговора об "оформленном мире",  но
заставал сына  отрешенным,  задумчивым,  более  обычного  скрытным.  Рэндл
упорно пил. Однако же вид у него был  умиротворенный,  даже  довольный,  и
казалось, он что-то серьезно обдумывает. Это нелепое  заточение  не  может
длиться вечно. Даже Рэндл долго не выдержит такой идиотской ситуации.  Еще
немного, и вернется его нормальное состояние,  когда  он,  раздражаясь  от
одного присутствия Энн, все же ходит за ней как тень и, находясь  в  доме,
не может ни на минуту выпустить ее из виду. Нынешняя его  изоляция  словно
предписанный самому себе отказ от этой  раздраженной  одержимости,  словно
воздержание, за которым,  можно  надеяться,  последует  заметное  очищение
всего организма. Возможно даже,  что  отъезд  отца  приблизит  прекращение
военных действий.
   Так он рассуждал. Но с благодушным ощущением, что  имеет  полное  право
себя побаловать, он уже знал, что, чем бы ни кончилась именно  эта  ссора,
он больше в Грэйхеллоке не останется. Большой равнодушный дом, на  который
несчастье его и его семьи не произвело  никакого  впечатления,  в  котором
призраки его горя не находили,  где  преклонить  голову,  казался  орудием
кары, предназначенной не для него. Не он построил эту  клетку,  он  ее  не
заслужил, он может выйти из нее - и выйдет. Позже он всячески  постарается
помочь тем, кто в ней остался. Но сейчас - хватит с него  достоинств  Энн,
настроений  Рэндла,  благочестия  Свона,  капризов  Миранды,   вульгарного
выговора Пенна и бесконечных растрепанных,  мокнущих  под  дождем  розовых
кустов. Он думал о своей уютной лондонской квартире, о сияющем  Тинторетто
и жаждал укрыться в этом святилище.
   И еще ему хотелось уйти подальше по пути, отделяющему его от Фанни.  Он
оплакивал ее, тосковал о ней, но душевное лукавство, которое он отчасти  в
себе осуждал, подсказывало, что нужно сделать, чтобы тоска стала легче. Он
уже убедился, что умеет себя утешить,  и  дарил  Фанни,  как  погребальный
венок, сознание неизбежности таких утешений. Мертвые - жертвы живых, а  он
будет жить. Он уже чувствовал, что с ее смертью в нем  прибавилось  жизни.
Фанни питала его. И он, еще неуверенно, но неуклонно, стремился отдалиться
от той Фанни, которая его  обвиняла,  от  Фанни  с  ее  любимыми  кошками,
пасьянсом и ласточками, от последней по-человечески доступной Фанни, какую
он знал. В клинике ею завладел страх, и  видеть  это  было  невыносимо,  а
потом  она  надела  или  на  нее  надели  безличную  маску  всех  заведомо
умирающих. Он стремился уйти  и  от  Энн  -  вблизи  нее,  такой  кроткой,
прозрачной, более склонной к анализу, Фанни  оставалась  тревожаще  живой.
Позиция Энн не оставляла места для утешения, для символического вторичного
убиения  мертвых.  Но  нужно  помнить,  что  Энн  несчастна,   а   поэтому
несправедлива.
   Смех и сухой стук сгребаемых в кучу костяшек  домино  -  кончилась  еще
одна партия. Энн посылает Пенна спать, тот ноет, что еще  рано,  и  Дуглас
Свон просит разрешения сразиться еще разок, и Энн  улыбается  и  уступает.
Да, мирный, невинный мирок. Мирный, невинный мирок, только вот Стив  умер,
и Рэндл сидит  пьяный  у  себя  в  комнате,  и  где-то  в  Лондоне  сейчас
существует Эмма Сэндс.
   После  потрясения  и  ужаса,  неизбежно  сопутствующих  смерти,   когда
перетревоженная  душа  немного  устоялась  уже  на  новый  лад  и   мысли,
посещавшие его рано утром,  опять  стали  более  оформленными  и  четкими,
оказалось, что Эмма Сэндс занимает в них немаловажное  место.  Словно  она
незаметно подкралась к нему и, оглянувшись, он увидел, что она  как  живая
сидит рядом. Его преследовало видение,  на  миг  возникшее  перед  ним  на
кладбище, - Эмма и та женщина, две черные фигуры под  дождем,  прильнувшие
друг к другу в зловещем  молчании.  Он  достиг  равнодушия,  перешагнул  в
забвение - так ему казалось. Но теперь Эмма снова обрастала плотью, и  все
случаи, так странно разделенные почти равными промежутками, когда он видел
ее за прошедшие годы - из автобуса, на эскалаторе, в Национальной галерее,
-  задним  числом  окрашенные  этой  встречей  на  кладбище,  светились  и
расцветали в его памяти.
   Он, конечно, понимал, что все это глупо, отчасти понимал даже  механику
этого микроскопического наваждения и как оно сразу стало более  осязаемым,
когда Милдред предложила ему ехать в Индию. Почему он не может  поехать  в
Индию? Из-за Эммы, хотя при чем  тут  Эмма?  Эмма  все  еще  существовала,
притягательная, как магнит, и у него хватало времени поразмыслить  о  том,
что бессознательно он отождествлял ее с теми темными и свободными  силами,
с тем стройным миром воображения, куда он, если воспользоваться  метафорой
Рэндла, не захотел  "подняться"  двадцать  пять  лет  назад,  когда  делал
решающий выбор. Но разумеется, этим мыслям грош цена -  ребячьи  фантазии,
паутина, которую ничего не стоит сдунуть,  если  только  найдется  минута,
чтобы набрать в легкие воздуха. Он уже знал - и с удовольствием предвкушал
нетрудную борьбу с самим собой, - что в конце концов решит ехать с Милдред
в Индию. Так он и поступит. Да, он будет свободен, он еще им всем покажет,
как можно перемениться на старости лет. "Страна несчетных воплощений..."
   - Ну, Пенни, теперь в самом деле пора,  -  сказала  Энн.  Она  отложила
легчайшее, в синюю и белую клетку платье, которое шила Миранде,  заправила
за уши пряди выцветших волос и скорчила Пенну шутливо-грозную гримасу.  Он
встал, смеясь и протестуя.
   - Что ж, друзья, мне тоже пора двигаться, - сказал Дуглас Свон. -  Пенн
покажет мне пример. Недостаток силы воли - вот в  чем  наша  беда,  верно,
Пенн? Ну, встали - пошли. - Он тоже поднялся.
   Свон был красивый мужчина, с изжелта-бледным лицом,  до  того  гладким,
что казалось, оно незнакомо с бритвой. В эту гладкую маску цвета  слоновой
кости вправлены были  два  узких  темных  глаза  и  тонкие,  сухие,  четко
очерченные губы, вправлены как бы  позже,  в  виде  приложения,  ибо  жили
отдельно от окружающей их поверхности, нисколько не стянув  и  не  сморщив
ее. Волосы, очень темные, блестящие от помады, лежали надо лбом аккуратным
зачесом. Достаточно элегантный черный костюм и  накрахмаленный  пасторский
воротничок   придавали   ему   профессиональный   вид    чуть    нарочитой
благожелательности, вид врача, сострадающего больному. Но, как уже не  раз
отме