уже раскрылись, обнажив свои пленительные  сердца,  и
склон кажется огромным развернутым веером.  Миранда  в  комнате  над  ним,
наверно, еще спит, а Энн уже встала и  возится  на  кухне.  Сейчас  придет
Нэнси  Боушот,  принесет  молоко.  Он  лениво  прислушивался  к  привычным
утренним звукам. Рэндл Перонетт пробуждался от сна.
   Переворачиваясь на другой бок, он коснулся  чего-то.  Открыл  глаза.  И
вспомнил - так внезапно, что, вздрогнув, приподнялся на локте.  Он  был  в
Риме, в отеле на Пьяцца Минерва, в широкой кровати, с Линдзи. Свет летнего
утра действительно сиял за окном, но закрытые  жалюзи  приглушали  его  до
жаркого  полумрака.  И  птица  пела,  но  то  была  канарейка  в   клетке,
выставленной на балкон соседнего дома. А  рядом  с  ним,  лежа  на  спине,
крепко спала Линдзи. Не прикрытая простыней, она в наготе своей  была  как
Афродита Анадиомена, Афродита из мира  сна.  Ее  светлые  с  металлическим
отливом волосы блестящими золотыми прядями лежали на  подушке,  спускались
ей на грудь. Приподнявшись повыше, Рэндл  отделил  одну  прядь  от  своего
вспотевшего бока. Ночью и то было жарко.
   Он посмотрел на часы. Еще нет семи. Будить Линдзи не стоит.  Они  легли
очень поздно. Он стал рассматривать ее лицо. Голова ее  была  запрокинута,
подбородок торчал к потолку с решительным  видом,  который  она  сохраняла
даже во сне. Губы  -  насколько  же  они  прекраснее  в  своей  нетронутой
бледности - чуть приоткрылись, между ними белеют зубы. Тонкие с прожилками
веки  гладкие,  как  кожура  какого-то  диковинного   плода.   Дыхание   -
непрерывные вздохи, легкие и дразнящие, широкий,  спокойный  овал  лица  с
большим, не много выпуклым лбом - даже вблизи на нем не видно ни  морщинки
- раскинулся перед ним, как  прелестный  пейзаж,  на  который  смотришь  с
вершины горы. Ее сон казался чудом красоты, тепла и жизни, замершим как по
волшебству, превращенным в предмет  созерцания.  Так  в  сказочных  замках
столетиями  дремлют  принцессы.  Рэндл  смотрел,  и  боготворил,  и  опять
упивался торжеством обладания.
   А  между  тем  эти  пробуждения  всегда  бывали  одинаковы.  Он  всегда
просыпался с ощущением, что он в Грэйхеллоке, словно перемены, происшедшие
с ним, еще не проникли в его подсознание. И в самом деле, подсознание  его
по каким-то неисповедимым причинам было занято другим. Никогда он не видел
столько снов. Каждую ночь ему снилась Энн - Энн без оглядки бежит мимо, не
слыша его окликов, Энн, как призрак, проплывает в лодке, а он  смотрит  на
нее из окна, Энн уходит от него по аллее, а догнав ее, он видит,  что  она
превратилась в мерцающую статую. Однажды ему приснилось, что  она  плачет,
обняв кролика Джойи, а в следующую ночь он тянулся к ней  сквозь  изгородь
из кустов шиповника. Были и  еще  сны,  очень  тревожные,  в  которых  ему
являлось юное существо, одновременно Энн и Миранда, и  в  одном  из  таких
снов, четком, как галлюцинация, она стояла, подобная богине  в  сверкающей
короне волос, возле его кровати. А то еще  ему  снился  Стив  -  это  были
простые, житейские сны: Стив играет в солдатики или в поезда, Стив броском
вонзает немецкий кинжал в стену сарая. Иногда ему снилась мать.  Два  раза
приснилась Эмма, но сами эти сны он забыл. Линдзи ему не снилась.
   Рэндл никогда еще не видел столько снов и редко когда столько ел и пил.
Они напивались каждый день и каждый вечер, и под влиянием вина, и снов,  и
странных провалов памяти, и смены возбуждения и усталости от  беспрерывных
любовных  ласк  Рэндл  временами  совершенно  терял  чувство   реальности.
Реальностью ему, за неимением лучшего, служило  смутное,  зыбкое  ощущение
постоянного присутствия Линдзи. Воистину она была Афродитой из мира сна.
   Любовью они занимались без конца. Рэндл превратил  Рим  в  своеобразную
карту любви, в сплошные любовные паломничества,  так  что  памятные  места
отождествлялись с объятиями и восторгами, словно и  существовать  начинали
только в обостренном восприятии любовников. Он  возил  Линдзи  на  Аппиеву
дорогу и целовал ее за гробницей Цецилии Метеллы. Возил ее на  Палатинский
холм и целовал в храме Кибелы. Возил в сады  виллы  Боргезе  и  целовал  у
фонтана Морских Коней. Возил в Остиа Антика и  целовал  в  задней  комнате
таверны. Возил в катакомбы. Возил на английское кладбище и целовал  бы  на
могиле Китса, если бы не помешали какие-то американские туристки. И  карту
в этих местах словно прожигало, в ней оставалась круглая дырочка, пустота,
которая была в то же время и окошком в другой мир.
   Что Рэндл видел сквозь эти окошки, если  он  в  эту  головокружительную
пору вообще что-нибудь видел или ожидал увидеть, - это другой вопрос. Он и
в обычном смысле приобщал Линдзи к Риму и много чего  показал  ей  в  этом
городе, который знал и любил. Она была  вопиюще  невежественна  в  области
итальянского искусства, как и во всем, что относилось к  прошлому,  и  его
немного огорчало не столько само это невежество, сколько ее стремление  по
возможности  его  скрывать.  То,  что  в  Англии  он  бодро  именовал   ее
вульгарностью, в новой обстановке представлялось известной  неуверенностью
в себе, крошечным изъяном в ее совершенстве. Но это были детали.
   Привалившись к взбитым подушкам над  спящей  Линдзи,  Рэндл  закурил  и
окинул взглядом  горячий  размытый  квадрат  окна,  дверь,  отворенную  на
балкон, за длинными жалюзи белую занавеску, мягкую и  просвечивающую,  как
сон, не  колышимую  ни  единым  дуновением.  Канарейка  все  пела.  В  его
теперешнем восприятии  Линдзи  что-то  ускользало,  что-то  чуть  тревожно
дробилось. Какие-то штрихи, как будто не связанные между  собой,  нарушали
цельность намеченного им узора. Как-то Линдзи заговорила о своем детстве и
некоторые вещи изобразила совсем не так, как в первый раз. Ну и что,  если
она лгунья? Он и сам лжец. Как-то вечером  в  ресторане,  когда  он  хотел
купить ей букет роз, она сказала, что не так уж любит розы, точно  забыла,
с кем говорит. Ну и что же, пусть минутами она как будто не знает, кто  он
такой. Минутами, особенно по ночам, он тоже как будто не  знает,  кто  она
такая. А еще только вчера она сказала: "Мы ведь  тогда  говорили  неправду
про Эмму Сэндс. Она ведь нам нравилась, верно? Мы ее даже любили!"
   В мечтах бегство рисовалось Рэндлу как  идеальное  воплощение  свободы.
Быть в Риме вдвоем с Линдзи и быть богатым - казалось, это открывало перед
ним неограниченное поле деятельности. Он немного переоценил свои силы,  и,
хотя твердил себе, что изменится, что скоро облачится  в  новую  личность,
ту, которую словно  примерял,  когда  обедал  у  Булстэна  и  вокруг  него
суетились официанты, все же приходилось признать, что он еще не разделался
со своим прежним "я". Это его беспокоило. Он возвращался мыслями к  Линдзи
и Эмме, хоть и убеждал себя, что теперь гадать об этом бессмысленно.  Даже
если была доля истины в его диких домыслах касательно их отношений, в  его
кошмарных  подозрениях,  будто  они  в  сговоре  против  него,  -  к  чему
тревожиться об этом теперь, какое значение имеет _теперь_, чем Линдзи была
_тогда_? Он пожимал плечами, но выкинуть Эмму из головы не мог.
   Была у этого наваждения  и  другая  грань.  Словно  Эмма  сама  создала
ситуацию, в которой он воспылал к Линдзи. Словно Эмма была импресарио  его
страсти. Он полюбил Линдзи как  пленительную,  но  недосягаемую  принцессу
Грезу, какой ее (насколько умышленно и с какой  целью?)  сделала  Эмма;  и
теперь, обладая Линдзи, он - правда, очень редко и  каждый  раз  всего  на
секунду  -  испытывал  легкое  разочарование,  словно   женщина,   которая
влюбилась в католического священника, но расхотела его, когда  он  нарушил
обет и стал обыкновенным, доступным мужчиной.
   Не то чтобы Линдзи, став его любовницей,  внесла  в  их  жизнь  элемент
будничности. Мир, в котором они обитали,  был  достаточно  экзотическим  и
безумным. Но в Рэндле порой шевелилось желание иной свободы, словно и  это
растрачивание себя не давало нужного выхода его пробудившейся  энергии.  И
не  то  чтобы  Линдзи  оказалась  не  на  высоте.  В  общем-то  она   была
великолепна. Оступаясь лишь в  редких  случаях,  она  обычно  держалась  с
невозмутимым апломбом. Она  изумительно  одевалась  -  в  те  многоцветные
диковины, легкие и плотные, ниспадающие складками  и  узкие,  как  футляр,
которых он накупал ей без счету. Драгоценности носила, как  герцогиня,  и,
где бы они ни появились вдвоем, на  нее  обращались  восхищенные  взгляды.
Несмотря на скудные познания по части кватроченто, Линдзи  вполне  успешно
изображала знатную леди. Она обладала и  стилем,  и  чувством  формы  и  в
огромном вакууме их  нового  существования  парила  на  смело  раскинутых,
изящно очерченных крыльях.
   К сожалению, Рэндл не был уверен, что  может  сказать  то  же  о  себе.
Когда-то он заявил Линдзи, что  силы  их  равны.  За  последние  несколько
недель он осознал - какими-то неясными путями, как всегда осознаешь  такие
вещи, - что был не прав. Линдзи сильнее его,  Линдзи  верховодит,  и  даже
если сама она этого  еще  не  поняла,  так  скоро  поймет.  Иногда  Рэндлу
казалось, что это открытие и есть источник всех его тревог. Так или иначе,
он пытался отнестись  к  нему  хладнокровно.  Как  бы  ни  беспокоило  его
настоящее и прошлое, на  будущее,  относительно  которого  он  пребывал  в
полнейшей неизвестности, он сумел запастись кое-какой верой в  собственные
возможности. Что было в прошлом - этого он  никогда  не  узнает.  Но  люди
выживают в любых условиях. Он-то выживет безусловно.
   Рэндл вынужден был признать, что не оправдал собственных  ожиданий.  Он
вспоминал, как в свое время восхищался Эммой и Линдзи, как мечтал перенять
безмятежность их эгоизма. Ему представлялось тогда, что они обитают в мире
полной свободы, в некоем фантастическом раю. Ему представлялось,  что  это
совсем особенное  существование,  ради  которого  он  был  готов  даже  на
преступления, включиться в которое было, может быть,  легче  всего  именно
ценой преступлений. Но он не сумел, или пока  еще  не  сумел,  осуществить
свою мечту. Что-то  в  его  опустившейся  и  темной  душе  не  давало  ему
достигнуть  того  беспорочного  состояния,  которое  он  вообразил  и  для
которого Линдзи в его представлении была идеальной подругой.
   Мешал ему не демон нравственности, в этом он был почти  уверен.  Мешала
скорее какая-то беспокойная жадность, та же, которой отмечена  бездарность
в искусстве. Большой художник не бывает жадным. Рэндл не мог  успокоиться,
более, чем когда-либо, он  сейчас  хотел  иметь  все,  а  жизнь  с  Линдзи
невольно рисовалась ему как вечное бегство - из Рима в Париж, из Парижа  в
Мадрид, из Мадрида в Нью-Йорк, из Нью-Йорка... И, мысленно колеся с ней по
всему земному шару, он, между прочим, говорил себе: мир велик, в нем  есть
и другие женщины, кроме Линдзи.
   Рэндл пригасил сигарету. На столике у кровати, возле стакана  с  водой,
лежала пачка аспирина, детективный  роман  и  игрушечная  собака,  которую
Линдзи два дня назад купила ему в каком-то киоске на  улицу.  Они  еще  не
придумали ей клички. Тоби с самого приезда так  и  оставался  в  чемодане.
Рэндл погладил новую собаку, и ему почудилось, что Тоби  в  своем  убежище
недовольно затявкал. Он улыбнулся и проглотил таблетку  аспирина.  Неужели
кончится тем, что он бросит Линдзи?
   Что он вообще намерен делать в лежащем перед ним  огромном,  просторном
будущем? В глубине души он знал - и знал, что Линдзи тоже так  считает,  -
что драматурга из него не получится. Теперь, когда Рэндла отделяло от  его
пьес больше опыта и страданий, ему было ясно, что они никуда  не  годятся.
Претенциозные пьесы,  путаные  и  скучные.  Может  быть,  когда-нибудь  он
попробует  еще  раз,  но  это  будет  не  более  как  дилетантство.   Есть
одно-единственное дело, которое он может делать хорошо, а к  нему  он  уже
никогда не вернется. Словно в видении перед ним раскинулся залитый солнцем
склон в Грэйхеллоке с легкой сеткой зелени и  бесчисленными  разноцветными
головками роз, и он вздохнул. Энн.
   В силу каких-то неведомых законов образ Энн  оставался  неизменным.  Но
власть ее была сломлена, и это позволяло ему с легкой усмешкой тосковать о
ней, как о потерянной родине. Тирания Энн была сломлена, ее  мертвая  рука
опустилась. И чего он в прежние дни так психовал, когда свобода  была  так
доступна? Может быть, для этого, и только для этого, ему нужна была Линдзи
- чтобы освободить его от Энн; что  ж,  и  это  уже  было  бы  достаточным
оправданием. В то время как вопрос о том, чем он был в  глазах  Эммы,  все
еще нависал над ним, подобно туче, вопрос о том, чем он был в глазах  Энн,
исчез, растаял без следа. Перешагнув  черту,  совершив  все  преступления,
вплоть до последнего, он навсегда освободился от оглядки на мнения Энн.  И
порой ему мерещилось, что это поставило их в  новые,  невинные  отношения,
так что когда-нибудь они смогут зажить под  одной  крышей,  как  Кристи  и
Старый Мэхон [персонажи пьесы ирландского драматурга Джона  Синга  "Удалой
молодец с Запада"; робкий бедняк Кристи вообразил, что убил своего отца, и
на этом основании стал героем  в  собственных  глазах  и  в  глазах  целой
деревни; но оказывается, что Старый Мэхон  остался  жив,  и  после  долгих
перипетий отец с  сыном  мирно  уходят  к  себе  на  ферму],  и  тогда  уж
верховодить  будет  он.  В   другие   минуты   и   более   явственно   ему
представлялось,  как  он,  сохранив  в  качестве  базы  Энн  и   питомник,
преспокойно имеет сколько  угодно  других  женщин.  Может  быть,  в  конце
концов, в этой стороне и находится его новый мир -  тот  почти  немыслимый
сплав, при котором и волки сыты, и овцы целы. Он  знал,  что  все  это  не
более чем праздные фантазии. И все-таки приятно было воображать с какой-то
извращенной нежностью,  что  плевать  ему  теперь  на  то,  что  думает  и
чувствует Энн.
   Самое главное - можно не торопиться. Он повернулся посмотреть на Линдзи
и увидел, что она шевелится  и  скоро  проснется.  Он  смотрел  на  нее  с
любовью,  с  крепкой  любовью  собственника,  перед  которой  минуты   его
мысленной  неверности  таяли  как  дым.  Он  приготовил   для   нее   свое
присутствие, свою  улыбку,  как  готовят  пиршественный  стол.  Скоро  она
откроет глаза и сейчас же блаженно-ленивым жестом притянет его к себе. Она
всегда с первой же секунды знает, где она  и  с  кем.  Он  нежно  ждал  ее
пробуждения. Может быть, он совершил ужасную ошибку?  Но  то-то  сейчас  и
замечательно, что  никакая  ошибка  не  ужасна.  Времени  много,  и  время
покажет, чего ему, в конце концов, нужно. Он выживет. В  любую  минуту,  и
только так, как ему заблагорассудится, он может вернуться к Энн. Энн будет
ждать всегда.



        "34"

   - Ну, Эмма, - сказал Хью, - что вы надумали?
   - Ах, вы об этом? - сказала Эмма. - Разве я должна была это обдумать?
   Вот уже несколько недель, как она, пуская в ход проволочки,  ссылки  на
болезнь и просто неопределенные ответы, умудрялась принимать  его  у  себя
лишь изредка, в то же время поддерживая видимость постоянного общения.
   Много раз по телефону назначались и вновь отменялись встречи,  что  для
Хью было сплошной загадкой, ибо, по его мнению, Эмме, тем  более  что  она
сейчас не работала, было решительно нечего делать, кроме  как  видеться  с
ним. При этом она явно не хотела, чтобы  он  исчез,  и  тратила,  судя  по
всему, немало сил на  то,  чтобы  его  мучить,  и  этим  он  вынужден  был
довольствоваться.
   Для Хью то была грустная пора, как будто не вполне реальная. Он избегал
знакомых и словно бродил в  пустоте,  где  перед  ним  вырастали  и  вновь
пропадали призрачные фигуры со страшными головами. Он слышал  смутный  гул
голосов и не знал, приписать ли  его  расстройству  слуха  или  помрачению
рассудка. Он побывал у своего  врача-ушника  и  ушел  от  него  с  обычной
гримасой презрения на лице. Однако же  по-своему  он  крепко  держался  за
жизнь и принимал эту неопределенность почти  как  епитимью,  которую  надо
претерпеть. Он достал свои старые кисти и краски, поглядел на них и  снова
убрал.  Несколько  раз  ходил  в  Национальную  галерею  навестить  своего
Тинторетто, который  до  сих  пор  еще  собирал  в  обеденные  часы  кучки
восхищенных зрителей. Один раз  он  в  рассеянности  погладил  холст,  как
делал, когда картина принадлежала ему, и  получил  нагоняй  от  служителя.
Зашел как-то к Хамфри на Кадоган-плейс и выпил хереса с ним  и  с  Пенном.
Пенн выглядел много лучше,  повеселел,  повзрослел  -  интересный  молодой
человек, да и только! Он согласился, чтобы Хамфри подарил ему новый костюм
- задним числом, за день рождения. Хью встретил их еще раз на улице, когда
они ехали в Тауэр, а в другой раз видел  их  издали  -  они  завтракали  у
Прюнье. Он с удовольствием повидал бы Милдред - единственного человека,  с
которым можно было бы поговорить, - но она еще жила в деревне.
   Сегодня, направляясь к Эмме,  он  твердо  решил  добиться  ясности.  Он
чувствовал, что положенный срок, даже если считать его испытательным,  уже
истек, и теперь опасался, как  бы  его  не  подвела  собственная  робость.
Чувствовал он и некоторую обиду. Потребность видеть Эмму была все  так  же
сильна, и представление о ней как о запретном плоде сладко мешалось в  нем
теперь с прежней страстью, поднявшейся из далеких глубин, покрытой  коркой
времени, но неизменной. Она заполняла его  сознание,  была  его  занятием.
Хотя какое именно решение может увенчать его чувство, сведя их  вместе,  -
этого он не знал и не слишком над этим задумывался.
   Было время чая. У Эммы, кажется, в любом часу было  время  чая.  Погода
переменилась, день был холодный и ветреный, и листья, держась из последних
сил, и ветви, взлетая и раскачиваясь, знали, что лето побеждено и отходит.
Вечнозеленый садик за окном метался беспорядочной, волнующей толпой теней.
Ветер налетал порывами, с ревом и плачем. В комнате мурлыкал рефлектор,  и
звук этот сливался с несмолкающим шумом в голове  у  Хью.  Он  только  что
заварил чай и принес его в гостиную.
   Эмма сидела в своем обычном кресле. На ней было новое платье, во всяком
случае, Хью  его  раньше  не  видел,  и  выглядела  она  сегодня  особенно
интересной. Платье было из темной, очень легкой шерсти  в  тонкую  зеленую
полоску, свободное и длинное, как  все  ее  платья.  Трость  с  серебряным
набалдашником  стояла  на  месте,  кудрявые  седые   волосы,   причесанные
тщательнее обычного, были похожи на искусно сделанный парик, и было в  ней
что-то отчужденное, что-то французское, что-то очень  умное  и  вечное  из
какого-то изысканного мира,  церемонного  и  скептического.  Растроганный,
восхищенный, изголодавшийся и почему-то очень довольный собой, он принимал
ее авантажный вид как дань и как предзнаменование. Она посмотрела на  него
нарочито туманным взглядом, к которому он уже был приучен, и сказала:
   - Пожалуйста, милый, налейте чай... У меня что-то сил нет. Чай  у  вас,
наверно, получился на славу.
   Он налил ей и себе.
   - Хоть сегодня, Эмма, не отмахивайтесь от меня. Не обращайтесь со  мной
так, будто я пустое место. Поговорите со мной по-человечески. Я, по-моему,
заслуживаю каких-то настоящих слов.
   - Настоящих слов? Вы меня запугиваете.
   - Это я-то вас запугиваю? Да я и не видел вас вот сколько времени! А вы
знаете, как многого я от вас хочу.
   - Да-да. Не вы ли сказали,  что  хотите  приблизительно  всего.  Притом
второй раз. - Она засмеялась своим визгливым смешком.
   Он придвинулся поближе.
   - Ну так как же, Эмма?
   Она обратила на него взгляд, тяжелый от  отблесков  какого-то  угасшего
грустного света.
   - Я никак  не  могла  решить  в  те  прежние  дни,  что  это  в  вас  -
божественная простота или просто глупость.
   - А теперь как думаете?
   - Не знаю. Может, это божественная глупость, а бог дураков любит. Может
быть, бог и сам дурак.  Бу