ия  и  насколько живуче ее
прошлое?  То  есть  в  какой  именно  пропорции  сочетаются в  облике страны
сегодняшний день со вчерашним?
     Вопрос этот  не  нов.  Сопоставление  поразительной  восприимчивости  к
новому с  самобытностью  вековых  традиций  служит  лейтмотивом  всего,  что
пишется о Японии вот уже на протяжении целого столетия.
     Поневоле  напрашивается  мысль,  что  кажущаяся  податливость  японской
натуры  подобна приемам борьбы дзю-до:  уступить  натиску, чтобы устоять, то
есть идти на перемены, с тем чтобы оставаться самим собой.
     Восприимчивость японцев больше  касается форм жизни, чем ее содержания.
Они охотно и легко  заимствуют  материальную культуру, но в области культуры
духовной   им  присуща  уже  не   подражательность,   а   консерватизм,   не
восприимчивость, а замкнутость.
     Эта  "японская  Япония", почти не подверженная переменам,  присутствует
везде  и  во всем. Это как  бы  оборотная  сторона  медали.  Ее олицетворяют
сельская глушь в противовес  городу; семейный быт в противовес нравам улицы;
и  наконец, она присутствует во внутренней  жизни  любого  японца,  сколь бы
современным ни был его облик.
     Подобно тому как мода на мини-юбки может с неожиданной силой воскресить
престиж  кимоно,  эти  подспудные силы  влияют на вкусы и склонности каждого
поколения,  даже каждой отдельной личности. Человек, смолоду выступающий как
ниспровергатель устоев старины, падкий на всяческие новинки зарубежной моды,
после  сорока лет,  как  правило, начинает  японизироваться, вновь проявлять
тягу к обычаям и привычкам своих предков.
     Вот  почему  вывести  формулу современной  Японии через  количественное
соотношение   сегодняшнего  и  вчерашнего  дня  в   ее   облике  практически
невозможно.
     Пока  живешь в Токио,  кажется,  что  японская зима --  самое  сухое  и
солнечное время года.  Трудно представить  себе, что за соседними горами, на
западном  побережье  выпадают  такие  глубокие  снега,  что  многие  селения
оказываются   полностью  отрезанными  от  внешнего  мира  и   им  приходится
сбрасывать продовольствие с вертолетов.
     Такова Япония во всем. После  нескольких лет  изучения  ее  жизни вдруг
обнаруживаешь,  что смотрел  на горы лишь с одной стороны, в то время как на
их противоположном склоне климат совсем иной.
     Японский характер очень  гибок,  податлив,  но вместе с  тем стоек, как
бамбук. Вопреки первому  впечатлению,  что в облике Японии сегодняшний  день
полностью  заслонил  вчерашний,  незримое присутствие  прошлого  сказывается
доныне.  Словно  камень,  лежащий  на  дне   потока,   оно  не  выпирает  на
поверхность, но дает о себе знать завихрениями и водоворотами.
     Чтобы постигнуть  сегодняшний день страны  и народа, нужен путеводитель
по японской душе. Иначе  не  понять, почему ультрасовременная молодежь  с ее
нарочитым бунтарством проявляет полную покорность родительской воле в выборе
спутника жизни.  Иначе не понять, почему  в стране, где пролетариат славится
боевым духом  и  умеет противопоставить нажиму капитала единый забастовочный
фронт,  почему в этой самой стране сменить  работу -- явление немногим более
частое, чем сменить жену. Здесь до сих пор принято наниматься на всю жизнь.
     Иначе не понять,  почему,  несмотря  на  давние  традиции  общественной
жизни, люди подчас ставят личную преданность выше  убеждений, что  порождает
неискоренимую  семейственность  в  политическом  и  деловом  мире. Иначе  не
понять, почему японцы всячески избегают
     прямого соперничества,  стремясь прикрыть  его видимостью  компромисса;
почему  сложные  и  спорные вопросы  они предпочитают  решать  только  через
посредников.
     Иначе, наконец, не понять, как могут  совмещаться в  японском характере
совершенно   противоположные  черты:  церемоннейшая  учтивость  в   домашней
обстановке с грубостью на улице; жесткость правил поведения с распущенностью
нравов;  непритязательность  со  склонностью  к  показному;  отзывчивость  с
черствостью; скромность с самонадеянностью.
     Японский характер можно сравнить с деревцем, над которым долго трудился
садовод, изгибая, подвязывая, подпирая его. Если  даже  избавить потом такое
деревце  от  пут и подпорок, дать  волю молодым  побегам, то под их свободно
разросшейся  кроной все  равно сохранятся  очертания, которые были  когда-то
приданы стволу и главным ветвям.
     Моральные устои, пусть даже лежащие где-то глубоко от поверхности,--это
алгебра человеческих взаимоотношений. Зная ее формулы,  легче решать задачи,
которые ставит современная жизнь.
     Японская мораль  коренится  в  эстетике.  Нравственные  принципы  этого
народа тесно связаны с  его представлениями о красоте. А культ прекрасного у
японцев, в свою очередь, во многом  сходен с религией р берет свое начало из
обожествления природы.
     Путеводитель по  японской  душе должен, стало  быть,  начинаться  с  ее
истоков.

     Остров Чипингу на востоке,  в открытом море; до него от материка тысяча
пятьсот  миль. Остров  очень велик;  жители  белы,  красивы  и  учтивы;  они
идолопоклонники, независимы, никому не подчиняются. Золота, скажу вам, у них
великое  обилие:  чрезвычайно  много его тут,  и  не вывозят  его отсюда:  с
материка  ни купцы, да и никто не приходит сюда, оттого-то золота у них, как
я  вам говорил, очень много. Жемчугу тут обилие; он  розовый и очень красив,
круглый,  крупный; дорог  он так  же, как  и  белый. Есть  у  них  и  Другие
драгоценные камни. Богатый остров, и не перечесть его богатства.
        "Марко Поло, Путешествия, 1298"

        "x x x"
     За  китайским  государством  на  востоце  во окияне  море от  китайских
рубежей верст  с семьсот лежит  остров зело велик,  именем  Иапония. И в том
острове большее богатство, нежели в китайском  государстве, обретается, руды
серебряные и  золотые  и иные  сокровища. И хотя  обычай их и письмо тожде с
китайским, однакоже они  люди  свирепии суть  и того  ради  многих  езувитов
казнили, которые для проповедования веры приезжали.
     Из памятной  записки для московского  посла  в Пекине Николая  Сафария,
1675

        "x x x"
     Чем   ближе   знакомятся   европейцы  с   японцами,   чем   пристальнее
всматриваются в них, в склад и  строй японской жизни,  тем яснее  становится
им,  что в  лице  Японии они  имеют  дело со страною, проникнутою совершенно
своеобразным, вполне самостоятельным духом, зрелым  и глубоко разработанным.
Особенно  поражает европейца,  что на  всем  протяжении Японии,  с  Крайнего
Севера и до Крайнего Юга, он встречает совершенно одинаковую форму семейного
и  общественного  быта,  совершенно  одинаковый  строй  понятий,  воззрений,
наклонностей и желаний.
     Г.  Востоков, Общественный,  домашний и религиозный быт  Японии.  СПб.,
1904

        "x x x"
     ...Я думаю о старой и новой Японии.  Я знаю: то, что создается  веками,
не  может  исчезнуть  в  десятилетия.   Как   старое  и  новое   сплелось  в
Японии1  -- какими силами?  -- Говорят, что сердцем  Япония --  в
старом, умом -- в новом. Быть может, ум и сердце японского народа идут  рука
об  руку.  Но, во всяком случае,  каковы  те  силы, которые есть  в японской
старине, силы, давшие народу уменье принять все новое!
     Я  смотрю  быт и  обычаи японского народа, его этику  и эстетику. Быт и
обычаи  поистине крепки, как клыки мамонта, -- тысячелетний быт  и обычаи, и
сознание, перешедшее уже в бытие. И то, что в Японии все грамотны, и то, как
организована  японская  воля.  И  этот  тысячелетний  быт,  создавший   свою
особливую   мораль,   не   оказался   препятствием   для  западноевропейской
конституции, заводов, машин и пушек.
        "Борис Пильняк, Камни и корни. Москва, 1935"

        "x x x"
     Японцам  не  повезло, как  не повезло  героям  некоторых посредственных
романов нашей литературы; их изображали только одной краской -- или розовой,
или черной.
     Сакура,  то есть  вишня, которая  украшает множество  японских  вееров,
кимоно  и  фуросики,  цветет действительно  розовыми  цветами.  Я не  думаю,
однако,  чтобы  розовой была  жизнь  Японии;  не верю  ни  в  умилительность
персонажей романов Лоти, ни  в страсти "Мадам Баттерфляй". Описывая японцев,
некоторые западные авторы улыбались растроганно  и снисходительно;  примерно
так держатся с детьми холостые мужчины, желая показать мамашам свою доброту.
Для миллионов  западных  буржуа Япония была  игрушечным миром с гейшами и  с
бумажными фонариками,  с цаплями  и  драконами, с ирисами  и  с  веерами,  с
хризантемами и с церемониями. Конечно,  были на Западе  специалисты,  хорошо
знавшие  искусство  Японии,  были  художники,  потрясенные  старой  японской
живописью, но  средний  европеец, читатель  "Мадам Хризантем", восхищался не
японским гением, а "японщиной" -- стилизацией, доходившей до безвкусицы.
     Были  и такие  западные авторы,  которых  Япония возмущала. Они не  раз
писали, что японцы лишены какой-либо индивидуальности; мелькали стереотипные
определения:  "пруссаки Азии", "вечные  имитаторы",  "муравейник". В  книгах
этих  авторов Япония  была  страной самураев,  жаждущих  рубить  и  крушить,
страной   харакири   и   пыток,  коварства  и  жестокости,  беспрекословного
повиновения и дьявольской хитрости.
     Конечно,  в  тридцатые  годы нашего  века японские  генералы  старались
удесятерить  штаты  шпионов,  а  полиция  не  жалела  средств  на  секретных
осведомителей. Но ведь это  относится  к политической истории страны, а не к
характеру народа. Между тем авторы, рисовавшие Японию черной, уверяли, будто
каждый   японец  рождается   шпионом,  нет   для  него   более  возвышенного
времяпрепровождения, нежели  добровольный сыск. Достаточно вспомнить,  как в
добродушной Италии  чернорубашечники убивали  детей,  как в  городе  четырех
революций картезианцы маршировали  под окрик фельдфебелей, как сжигали книги
в  стране  Гутенберга,  чтобы отвести  всякие попытки  сделать  национальный
характер ответственным за злодеяния того или иного режима.
        "И. Эренбург, Япония, Греция, Индия. Москва, 1960"

        "Капли с копья Изанаги"
     Когда  боги  Изанаги  и  Изанами  по  радуге спускались с небес,  чтобы
отделить земную твердь  от хляби, Изанаги ударил своим богатырским копьем по
зыбко колыхавшейся внизу  пучине.  И тогда с  его  копья скатилась  вереница
капель, образовав изогнутую цепь островов.
     Древняя  легенда о сотворении Японии приходит на память, когда смотришь
на эту страну с самолета.  Изогнутая гряда гористых островов и впрямь похожа
на окаменевшие капли.
     Или,  может  быть,  это  караван гор,  прокладывающий  себе путь  через
бескрайнюю пустыню океана? "Путь гор" -- таково  одно из толкований древнего
имени этой страны: Ямато.
     Действительно, Япония -- это прежде  всего страна гор. Их всегда видишь
на  горизонте, даже находясь посреди  самой большой равнины. Для большинства
японцев  солнце  всегда поднимается из-за  моря и  спускается  за  горы. Для
меньшей части -- наоборот. И коль уж существует  исключение из этого  общего
правила, то  лишь  для глубинных  районов,  огражденных  хребтами  от  обоих
побережий. Там солнце всегда встает из-за гор и за горы же садится.
     Древние  японцы  считали  горы  промежуточной  ступенью между  небом  и
землей,  а  потому  --  святым  местом,  куда  нисходят  с небес  боги,  где
поселяются души умерших предков. Люди также поклонялись горам как воплощению
неведомой божественной силы,  которая дремала  в их недрах,  а иногда  вдруг
вырывалась  наружу в виде пламени, грохота, каменных  дождей и  испепеляющих
огненных рек.
     Имя  Ямато  напоминает, что сотворение Японии еще не  завершено. Капли,
упавшие  с  божественного  копья,  еще  не  остыли   окончательно.  Вся  эта
дугообразная вереница островов из конца в конец вздулась волдырями вулканов.
Вся эта молодая суша то и дело колышется, ходит ходуном из-за землетрясений.
     Но  Страна  огнедышащих  гор  больше известна  как  Страна  восходящего
солнца. И второе образное название Японии поэтизирует уже  не время, а место
ее рождения.
     Именно под этим именем Япония впервые  дала о себе знать западному миру
со  страниц  книги  Марко Поло.  В главе "Здесь описывается остров  Чипингу"
путешественник   приводит  название,  которым  китайцы  обозначали  острова,
лежащие к востоку от восточного края земли.
     Слово, которое  прозвучало  для Марко  Поло как  Чипингу, пишется тремя
иероглифами "жи-бэнь-го" (каждый из которых соответственно значит: солнце --
корень -- страна).
     Иероглифы "жи-бэнь" на диалектах Южного Китая
     произносятся как "я-пон" (такое звучание и перешло  потом в европейские
языки), а  по-японски читаются как  Ниппон  (как раз это слово и утвердилось
официальным названием японского государства вместо древнего имени Ямато).
     Итак, Страной восходящего солнца  прозвали  Японию  ее соседи. Но такое
имя  не прижилось бы  у  японцев,  если  бы  не  совпало  с  их  собственным
мироощущением. Народ этот почитал Изанаги и  Изанами не только за сотворение
Японии, но и за  то, что они  произвели на свет дочь Аматерасу -- лучезарную
богиню солнца, культ которой составляет основу обожествления природы.
     Исконная японская религия  синто (то есть "путь богов") утверждает, что
все в  мире одушевлено  и, стало быть, наделено святостью: огнедышащая гора,
лотос,  цветущий в  болотной  трясине,  радуга после  грозы... Аматерасу как
светоч жизни служит главой этих восьми миллионов божеств.
     Перед любым синтоистским храмом непременно высится торий -- нечто вроде
ворот  с  двумя поперечными  перекладинами.  (Торий  считается  национальным
символом  Японии, так  как это один из немногих  образцов подлинно японского
зодчества, существовавшего до чужеземных влияний.)
     В  своем  первоначальном  смысле  слово  "торий"  означает  насест.  Он
ставится перед храмом в напоминание о легенде, рассказывающей, как Аматерасу
обиделась на своего брата и укрылась в подземной пещере.
     Долгое  время  никто  не  мог  уговорить богиню  солнца выйти  оттуда и
рассеять  мрак, в  который  погрузился  мир. Тогда  перед пещерой  соорудили
насест  и посадили на него петуха, а рядом поставили круглое  зеркало. Когда
петух  прокукарекал,  Аматерасу  по  привычке  решила,  что  пора  вставать.
Выглянув  наружу,  она  увидела  в  круглом  зеркале собственное отражение и
приняла его за незнакомую красавицу.  Это задело женское любопытство богини,
и Аматерасу вышла из пещеры, чтобы посмотреть, кто посмел  соперничать с ней
в красоте. Мир тут же снова осветился, и жизнь на земле пошла своим чередом.
     Из подобных  легенд и состоит священная книга синто, которая называется
кодзики  (что  значит  летопись).  В  ней,   однако,  вовсе  нет  каких-либо
нравственных заповедей, норм праведного поведения или предостережений против
грехов. Из-за отсутствия собственного этического учения синто, пожалуй, даже
не  назовешь  религией  в  том  смысле,  в  каком  мы  привыкли  говорить  о
христианстве, исламе или буддизме.
     В  сущности, синто --  это обожествление природы, рожденное восхищением
ею.  Японцы  поклонялись предметам и явлениям окружающего  мира не из страха
перед непостижимыми и грозными стихийными силами, а из чувства благодарности
к природе за то,  что, несмотря  на  внезапные  вспышки своего необузданного
гнева, она чаще бывает ласковой и щедрой.
     Именно синтоистская вера воспитала в японцах чуткость к природе, умение
наслаждаться  ее   бесконечной  переменчивостью,  радоваться  ее  многоликой
красоте.
     Синто  не  требует  от верующего  ежедневных  молитв -- достаточно лишь
присутствия на  храмовых  праздниках и  приношений за исполнение обрядов.  В
быту  же  исповедующие  синто проявляют  себя лишь  религиозным отношением к
чистоте. Поскольку грязь  отождествляется  у  них со  злом,  очищение служит
основой всех обрядов.
     Присущее  японцам  чувство общности с природой, а  также чистоплотность
имеют, стало быть, очень глубокие корни.

     Синто  нельзя  считать религией,  а его святых  --  богами.  Это  набор
поверий,  обычаев,  примет  и  обрядов. Единственная цель синто -- укоренить
верность издавна установившемуся образу
        "жизни."
        "Сидней Кларк, Все о Японии. Нью-Йорк. 1961"

     Островное положение способствует долговечности национальных традиций: в
этом  смысле  Японию часто сравнивают  с Англией. Однако  Корейский  пролив,
отделяющий  Страну восходящего  солнца  от  Азиатского материка, примерно  в
шесть раз шире,  чем  Ла-Манш.  Для древних завоевателей это была куда более
серьезная преграда. Защищенная ею, Япония никогда не  подвергалась успешному
вторжению чужеземных войск.
     Вскоре  после  походов  Чингисхана  в  Европу  его  преемник   Хубилай,
монгольский правитель Китая, в 1274 году попытался захватить Японию, но  был
отбит.
     В  1281  году  Хубилай  снова  предпринял поход.  На  этот  раз он,  по
свидетельству  летописцев,  задумал  поставить  поперек  Корейского  пролива
десять тысяч  судов,  чтобы соединить их деревянным  настилом и  пустить  по
этому  мосту монгольскую конницу. Однако этот гигантский флот был  уничтожен
внезапно  налетевшим тайфуном, который получил  в японской  истории название
Божественного ветра -- Камикадзе.
     Стране  восходящего солнца долгое время  удавалось  быть  в  стороне от
походов завоевателей и  знать лишь  междоусобные  войны.  Впрочем, нашествие
из-за  морей  все  же произошло  -- за  четырнадцать  веков до  американской
оккупации и  за семь веков  до попыток Хубилая навести через пролив плавучий
мост для своей конницы. Правда, это было  нашествие идей, а не войск; причем
мостом,  по которому  на  Японские  острова  устремилась цивилизация Индии и
Китая,  послужил  буддизм. Среди  даров,  присланных правителем  Кореи в 552
году, в Японию впервые  попали изображения Будды. Буддийские сутры стали для
японцев  первыми учебниками иероглифической  письменности; книгами,  которые
приобщали их к древнейшим цивилизациям Востока.
     Новая  религия  требовала  углубленного  изучения  чрезвычайно  сложных
текстов. Именно  этим занимались в ту пору  многие выдающиеся  умы  Индии  и
Китая. Однако сама по  себе  грамотность была для  японцев делом новым. Лишь
немногие  из них могли в ту пору посвятить себя изучению философской стороны
буддизма с его теорией круга причинности, утверждающей, что день сегодняшний
является  следствием  дня  вчерашнего  и  причиной  дня  завтрашнего;  с его
концепцией  перевоплощения  душ  (если  человек несчастлив,  стало  быть, он
расплачивается за грехи, совершенные в своем предыдущем существовании).
     В  основе  учения  Будды  лежат  четыре  истины.  Первая:  жизнь  полна
страданий.  Вторая:  причиной  их служат  неосуществленные желания.  Третья:
чтобы  избежать страданий, надо подавлять в себе желания. Четвертая: достичь
этого  можно, если идти по пути из  восьми шагов, то есть сделать праведными
свои  воззрения,  намерения, речь, поступки, быт,  стремления, мысли,  волю.
Лишь тот, кто пройдет эти восемь шагов, достигнет просветления, или нирваны,
и вырвется из бесконечного круга перевоплощений.
     Буддизм  прижился на  японской земле как религия знати, в то  время как
синто оставался религией простолюдинов. Сказания  синто были  куда  понятнее
народу,  чем  буддизм  с  его туманными рассуждениями  о круге причинности и
переселении   души.   Средний  японец  воспринял  лишь  поверхностный   слой
буддийской  философии,  прежде всего идею  непостоянства  и  недолговечности
всего  сущего  (стихийные  бедствия,  которым  подвержена островная  страна,
способствовали подобному мировоззрению).
     Синто и буддизм  -- трудно представить себе более разительный контраст.
С  одной  стороны,  примитивный  языческий  культ  обожествления  природы  и
почитания  предков; с другой  --  вполне сложившееся вероучение  с  глубокой
филос