огда  знакомишься  в музее с  историей  японского  искусства, невольно
рождается  вопрос: где  же  здесь  последовательное развитие  стилей?  Такая
преемственность  не сразу бросается в глаза, ибо сказывается она не в форме,
а в содержании.
     Японское искусство подобно напитку, который  народ  издавна готовит сам
по  собственным и  неизменным  рецептам, порой  перенимая  из-за рубежа лишь
форму посуды. Сколь  ни совершенным было  искусство, пришедшее  когда-то  из
соседнего Китая, японцы заимствовали  его  лишь  как сосуд. Так  и  нынешние
веяния с  Запада, вплоть  до самых  модернистских, служат для  японцев  лишь
посудой,  в  которую они по-прежнему  наливают  напиток  того  же  терпкого,
вяжущего вкуса.
     Понятия "ваби",  "саби" или "сибуй" коренятся в умении смотреть на вещи
как  на  существа одушевленные.  Если  мастер  смотрит  на  материал не  как
властелин на  раба, а как  мужчина на женщину, от которой он  хотел бы иметь
ребенка, похожего на себя, -- в этом отзвук древней религии синто.
     Можно сказать, что  понимание красоты заложено в японцах от природы  --
от природы в самом буквальном смысле этого слова. И здесь уже можно говорить
не  только  о влиянии синто, но и  о  том глубоком следе, который  оставил в
японском искусстве буддизм.

     Тайна  искусства  состоит  в  том,  чтобы  вслушиваться  в несказанное,
любоваться невидимым.
     В этой мысли  коренится  четвертый  критерий  японского представления о
красоте.  Он  именуется  "югэн"  и  воплощает  собой  мастерство  намека или
подтекста, прелесть недоговоренности.
     Заложенная в природе Японских островов постоянная угроза непредвиденных
стихийных  бедствий  сформировала у народа  душу, очень чуткую к  изменениям
окружающей среды. Буддизм добавил сюда свою излюбленную тему о непостоянстве
мира. Обе  эти  предпосылки сообща привели японское искусство  к  воспеванию
изменчивости, бренности.
     Радоваться или грустить по поводу перемен, которые несет с собой время,
присуще всем народам. Но увидеть в недолговечности источник  красоты сумели,
пожалуй,  лишь японцы. Не случайно  своим национальным цветком  они  избрали
именно сакуру.
     Весна не приносит  с  собой  на Японские острова того  борения  стихий,
когда  реки  взламывают  ледяные  оковы  и талые воды  превращают  равнины в
безбрежные  моря.  Долгожданная пора пробуждения  природы  начинается  здесь
внезапной и  буйной вспышкой цветения вишни. Ее розовые соцветия  волнуют  и
восхищают японцев не только  своим  множеством, но и своей недолговечностью.
Лепестки  сакуры не  знают  увядания. Весело кружась,  они летят  к земле от
легчайшего дуновения ветра. Они предпочитают опасть еще  совсем свежими, чем
хоть сколько-нибудь поступиться своей красотой.
     Поэтизация изменчивости, недолговечности связана со взглядом буддийской
секты дзэн, оставившей  глубокий  след  в  японской культуре.  Смысл  учения
Будды, проповедует дзэн, настолько глубок, что его нельзя выразить  словами.
Его можно постигнуть не разумом, а интуицией; не  через  изучение  священных
текстов, а  через некое  внезапное  озарение. Причем к  таким моментам  чаще
всего ведет созерцание  природы в  ее бесконечном изменении,  умение  всегда
находить согласие с окружающей средой, видеть величие мелочей жизни.
     С  вечной  изменчивостью  мира,  учит  секта  дзэн,  несовместима  идея
завершенности, а  потому избегать  ее  надлежит и  в  искусстве.  В процессе
совершенствования  не может  быть вершины,  точки покоя.  Нельзя  достигнуть
полного совершенства иначе, как на  мгновение, которое тут же тонет в потоке
перемен.
     Совершенствование  прекраснее,   чем  совершенство;  завершение  полнее
олицетворяет  жизнь,  чем  завершенность.  Поэтому   больше  всего  способно
поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца.
     Чаще  намекать,  чем  декларировать,  -- вот  принцип,  который  делает
японское  искусство  искусством  подтекста.  Художник  умышленно оставляет в
своем  произведении   некое  свободное  пространство,  предоставляя  каждому
человеку по-своему заполнять его собственным воображением.
     У японских  живописцев есть крылатое выражение: "Пустые места на свитке
исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть". У актеров
издавна существует  заповедь: "Если хочешь выразить свои чувства  полностью,
раскрой себя на восемь десятых".
     Японское  искусство  взяло  на себя  задачу быть красноречивым на языке
недомолвок. И  подобно тому как японец воспринимает иероглиф  не просто  как
несколько  штрихов  кистью,  а как некую  идею, он  умеет  видеть на картине
неизмеримо больше того, что на  ней изображено. Дождь в бамбуковой роще, ива
у водопада -- любая тема, дополненная фантазией зрителя, становится для него
окном в бесконечное разнообразие и вечную изменчивость мира.
     Югэн, или прелесть недосказанности, --  это та красота, которая скромно
лежит  в глубине  вещей,  не стремясь  на поверхность.  Ее  может  вовсе  не
заметить человек, лишенный вкуса или душевного покоя.
     Считая  завершенность несовместимой с вечным  движением жизни, японское
искусство  на том же основании отрицает и симметрию. Мы  настолько  привыкли
делить
     пространство  на  равные  части,  что,  ставя на полку вазу, совершенно
инстинктивно  помещаем ее посредине. Японец столь же машинально сдвинет ее в
сторону,  ибо  видит  красоту  в  асимметричном  расположении   декоративных
элементов, в нарушенном равновесии,  которое олицетворяет для него мир живой
и подвижный.
     Симметрия  сознательно избегается также потому, что она воплощает собой
повторение. Асимметричное использование пространства  исключает  парность. А
какое-либо дублирование  декоративных  элементов японская  эстетика  считает
грехом.
     Посуда  на японском столе не имеет ничего общего с тем, что мы называем
сервизом. Приезжие изумляются: что за разнобой! А японцу кажется безвкусицей
видеть одну и ту же роспись и на тарелках, и на блюдах,  и на  супнице, и на
чашках, и на кофейнике.
     Итак,  наслаждаться  искусством   значит  для  японцев  вслушиваться  в
несказанное,  любоваться невидимым. Таков жанр сумие  -- словно проступающие
сквозь  туман  картины, сделанные  черной тушью  на мокрой бумаге,  живопись
намеков и недомолвок.
     Таковы  хайку   --  стихотворения  из  единственной  фразы,  из  одного
поэтического образа.  Эта  предельно  сжатая форма  способна  нести  в  себе
поистине бездонный  подтекст. Отождествляя себя  с одним из  четырех  времен
года, поэт стремится не только воспеть  свежесть летнего утра  в капле росы,
но  и  вложить в  эту каплю  нечто  от  самого себя, давая фантазии читателя
толчок, чтобы ощутить и пережить это настроение по-своему.
     Таков  театр  Ноо,  где  все  пьесы  играются на  фоне одной  и той  же
декорации  в  виде  одинокой  сосны  и где  каждое  движение  актера  строго
предписано и стилизовано.
     Во  всем  этом проявляется сознательная недосказанность,  отражающая не
бедность ума или  недостаток воображения, а творческий прием, который уводит
человека гораздо дальше конкретного образа.
     Наивысшим  проявлением  понятия  "югэн" можно считать  поэму из камня и
песка, именуемую философским садом. Мастер чайной церемонии Соами создал его
в  монастыре Реанзи  в  Киото за  четыре  столетия до  того, как современные
художники открыли язык абстрактного искусства иными путями.
     Экскурсанты  с американских военных баз  прозвали  этот  сад  теннисный
кортом.  Люди,  привыкшие  воспринимать  красоту  не иначе  как  в  цифровом
выражении,  видят  здесь  лишь  прямоугольную  площадку,   посыпанную  белым
гравием, среди которого в беспорядке разбросано полтора десятка камней.
     Но это  действительно поэзия.  Глядя  на  сад, понимаешь, почему многие
ультрамодернистские искания Запада представляются японцам вчерашним днем. Не
следует разжевывать, как в некоторых туристских путеводителях, версии о том,
что камни, торчащие из песчаных волн, олицетворяют тигрицу, которая со своим
выводком переплывает реку; или что здесь изображены горные вершины над морем
облаков.  Чтобы ощутить  подлинный смысл такого творения,  его асимметричную
гармонию,  которая  выражает  всеобщую  сущность вещей, вечность  мира в его
бесконечной изменчивости, слова не нужны.

     При   виде  предметов  блестящих   мы,   японцы,   испытываем  какое-то
неспокойное состояние.  Европейцы  употребляют  столовую  утварь из  стекла,
стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска
не  выносим.  Я  не  хочу  этим  сказать,  что  мы  не  любим вообще  ничего
блестящего.  Но  мы  действительно  отдаем  предпочтение   тому,  что  имеет
глубинную тень, а  не поверхностную ясность.  Это  тоже блеск, но  с налетом
мути -- лоска времени, или, говоря точнее, "засаленности".
     Европейцы  стремятся  уничтожить всякий  след  засаленности,  подвергая
предметы жестокой  чистке. Мы же, наоборот,  стремимся бережно сохранить ее.
возвести ее  в  некий  эстетический  принцип. Мы действительно  любим  вещи,
носящие на себе следы  человеческой плоти,  масляной копоти, выветривания  и
дождевых  отеков.  Мы любим расцветку, блеск  и  глянец, вызывающие в  нашем
представлении  следы  подобных внешних  влияний. Мы  отдыхаем  душой, живя в
такого рода зданиях и среди таких предметов.
        "Дзэнитиро Танидзаки, Похвала тени. Токио, 1932"
     *
     Вообще говоря, мы делаем вещи с расчетом  на прочность, японцы же -- на
недолговечность. Очень мало обиходных предметов предназначено в  Японии  для
длительного использования. Соломенные сандалии, которые заменяются на каждом
этапе  пути;  палочки   для  еды,  которые  всегда  даются  новыми  и  потом
выбрасываются; раздвижные створки--седзи, которые  служат  как окна  или как
перегородки,  заново  оклеиваемые  бумагой  дважды в  год;  татами,  которые
заменяют  каждую осень. Все эти примеры  множества вещей  повседневной жизни
иллюстрируют примиренность японцев с недолговечностью.
        "Лафкадио Херн, Кокоро. Лондон, 1934"
     *
     Чуткий  ко  всяким проявлениям движения жизни, японец мало любит форму,
этот предел подвижности.  Симметричность  всего  живущего, форм  животных  и
растений -- это явное выражение стремления природы к равновесию -- оставляет
его  совершенно   равнодушным.   Он   наблюдает  и   ухватывает   в  природе
асимметричное, нарушенное равновесие, подчеркивает формы в момент изменения.
        "Г Востоков в, Японское искусство. СПб.., 1904."

        "Обучение красоте"
     Едва  ли не все  религии мира  считают  коллективные  обряды,  то  есть
совместное  приобщение людей к  какому-то догмату веры,  важнейшим средством
воздействия на человеческие души.
     А поскольку место религии  в Японии в  значительной мере занято культом
красоты, роль таких коллективных обрядов  играют  тут традиции  и церемонии,
предназначенные для того, чтобы  люди  сообща развивали  свой художественный
вкус.  Японский  образ  жизни  породил   целую  систему  таких  коллективных
эстетических упражнений, к которым регулярно прибегает народ.
     Способность  ценить  красоту и  наслаждаться  ею  --  это  не  какое-то
врожденное качество  и  не  какое-то умение, которым  можно  раз  и навсегда
овладеть.  Сознавая  это,  японцы  веками  вырабатывали своеобычные  методы,
которые позволяют им развивать, поддерживать и укреплять свой художественный
вкус.
     Зарубежные специалисты признают, что эстетическое воспитание в японской
школе  поставлено  шире  и  основательнее, чем  в  других странах  мира. Уже
второклассник пользуется  красками тридцати  шести цветов  и знает  названия
каждого из них. В погожий день директор  школы вправе отменить  все занятия,
чтобы детвора отправилась на воздух рисовать с натуры или слушать объяснения
учителя о том, как распознавать красоту в природе.
     Однако  ведущее  место  в   эстетическом  воспитании  ребенка  занимает
обучение письму. Спору нет, иероглифическая письменность -- тяжкое бремя для
японского  школьника. Она отбирает у  него в  первые годы обучения непомерно
много времени и сил. Вместе с тем  нельзя не отметить и другое. Каллиграфия,
или  искусство иероглифической письменности, пришла в Японию  из Китая в  ту
пору,  когда она уже на  протяжении  тысячи  лет считалась  одним  из  видов
изобразительного искусства. На иероглифы в ту пору смотрели не только как на
средство письменного общения.
     Достоинства  человеческого  почерка  считались  прямым  отражением  его
характера.   Лишь   морально   совершенный   человек   мог,   по   тогдашним
представлениям, стать мастером каллиграфии. И наоборот,  всякий, кто овладел
искусством иероглифической письменности, считался человеком высоких душевных
качеств.
     При  обучении  иероглифике   стирается   грань  между  чистописанием  и
рисованием. Когда  освоены необходимые механические навыки, человек  уже  не
пишет, а рисует;  причем не пером, а кистью, приводя ее в движение не только
рукой, но как бы всем телом.
     При совершенном  владении кистью и  безукоризненном  чувстве пропорций,
нужных для  иероглифического письма, каждый японец,  по существу, становится
живописцем. Ему ничего не стоит несколькими мгновенными, уверенными штрихами
изобразить гнущуюся ветку бамбука с мастерством профессионального художника.
Существование  каллиграфии как  одной из  основ  народного  просвещения было
важной  причиной  того,  что  многие  традиционные черты  японской  культуры
уцелели в обиходе современных поколений.
     Вспомним об алтаре  красоты в  японском  жилище -- о токонома, то  есть
нише, подле которой  садится глава семьи или гость. Это самое почетное место
в  доме принято украшать свитком  с  каллиграфически написанным  изречением,
чаще всего стихотворным.
     Здесь, где каллиграфия  смыкается  с  поэзией,  мы  видим второй пример
упражнений  в эстетизме  -- всеобщее  занятие стихосложением.  Поэзия всегда
была в Японии одним из излюбленных видов народного искусства.
     Каждый  образованный человек непременно  должен владеть как мастерством
каллиграфии, так и мастерством стихосложения. Излюбленными формами массового
поэтического  творчества служат  танка или хайку, которые можно  в  какой-то
мере сравнить с  афоризмами или  эпиграммами. Танка состоит из пяти строк  и
тридцати  одного  слога, чередующихся как  5--7--5--7--7, а  хайку,  ставшая
очень  популярной с XVI века, -- это танка без последнего двустишия, то есть
семнадцатисложное стихотворение из трех строк.
     Один  художественный  образ,  непременно адресованный  к  какому-то  из
четырех  времен  года,  плюс   определенное  настроение,  переданное   через
подтекст, -- вот что должна содержать хайку. В хайку об осени говорится:

     Гляжу -- опавший лист
     Опять взлетел на ветку.
     То бабочка была.

     А вот хайку о лете:

     Торговец веерами
     Принес вязанку ветра.
     Ну и жара!

     О   месте,   которое   занимала   поэзия   в  духовной   жизни  Японии,
свидетельствует то, что одним из первых письменных памятников была антология
стихов, составленная в VII  веке. Называется она "Манъесю", то есть  "Десять
тысяч листьев".
     До  сих  пор  в середине  января  в  Японии  устраивается  традиционное
поэтическое  состязание.  Десятки   тысяч  стихотворений  на  заданную  тему
поступают  на этот общенациональный  конкурс. Лучшие из  них зачитываются на
торжественной  церемонии  в присутствии императора,  публикуются в  газетах.
Общественность  проявляет  живой интерес  к  авторам лучших  хайку не только
потому, что такой поэтический чемпионат проводится ежегодно с XIV века, но и
прежде всего потому, что он остается неотъемлемой частью современной жизни.
     Стихосложение  в  Японии  -- не  только  удел  поэтов, а явление  очень
распространенное, если не  сказать общенародное. Около  двадцати ежемесячных
журналов общим тиражом свыше миллиона экземпляров целиком посвящены поэзии.
     Еще  задолго  до появления  иероглифической письменности  как  моста  к
искусству рисовать  и слагать стихи в быту японцев прочно укоренились обычаи
коллективно любоваться наиболее поэтическими явлениями природы.
     Зимой принято  любоваться  свежевыпавшим  снегом.  Весной  -- цветением
сливы, азалий,  вишни.  Осенью -- багряной листвой горных  кленов  и  полной
луной. Речь идет не  о каком-то избранном  классе.  Металлургические заводы,
профсоюзы шахтеров, электротехнические фирмы, рыболовецкие артели заказывают
для   этого   целые   экскурсионные   автоколонны.   Благодаря   специальным
пассажирским  поездам  и  дополнительным  автобусным  маршрутам с  льготными
тарифами такие путешествия в общем доступны для  средней трудовой семьи и во
многом скрашивают ее будничную жизнь.
     Однажды  я  оказался  в Киото  в  день  девятого  полнолуния по старому
календарю,  когда принято любоваться самой красивой  в году  луной. Одно  из
лучших мест для этого -- храм Дайгакудзи  в Киото. Мне посоветовали приехать
туда еще до темноты, потому что уже в половине шестого из-за горы за  озером
поднимается неправдоподобно большая, круглая, выкованная из неровного золота
луна.
     По  озеру  среди серебрящихся  листьев  кувшинок двигались  две  крытые
лодки: одна с головой дракона, другая -- с головой феникса. На каждой из них
светились бумажные фонарики, похожие формой на луну.
     Как и большинство посетителей, я тоже  устремился прежде всего  к лодке
и,  лишь сделав в ней  круг по  озеру,  отправился  на  широкий помост перед
храмом.  Оттуда было лучше  всего любоваться  луной и ее отражением в озере.
Лишь  тут я понял, что  лодки с  драконом и  фениксом для того и плавали  по
озерной глади, чтобы  еще больше облагораживать эту картину, создавать у нее
передний план.
     Конечно, было бы очень просто осмеять все это.  Помню, сколь удручающее
впечатление  произвел  на  меня   парк  Уэно,  когда  я  впервые  отправился
посмотреть, как  любуются цветением  сакуры  жители  Токио. Крошечный, парк,
едва уцелевший среди огромного города, кишел народом. Толпа сплошь заполнила
пространство  между  деревьями.  Люди  принесли с собой  циновки,  снедь  и,
конечно, выпивку.  Дети  гонялись  друг за  другом, женщины болтали, мужчины
пели  песни,  хлопая  в  ладоши  и  раскачиваясь  в  такт. На  первый взгляд
казалось, что  людям  мало дела до розовых  соцветий, украсивших деревья. Но
только на первый взгляд...
     Можно было бы теми же глазами  посмотреть  и на  сцену любования луной.
Осмеять  вереницы автобусов, которые подбрасывали к храму все новые  полчища
экскурсантов,  толпившихся  на  монастырском  дворе, словно  перед входом  в
метро.
     Можно было  бы  посмеяться над лодочницами, которым предстояло угостить
тридцать  человек за  несколько  минут,  пока  лодка совершает свой  круг по
озеру. Каждая девушка  должна была  подойти к пассажиру, встать перед ним на
колени, сделать глубокий поклон, почти касаясь лбом пола, а затем предложить
ему пряники в  виде луны  и чашу с напитком, приготовленным по всем правилам
чайной церемонии.
     Можно было  бы посмеяться над стариком, который сидел  рядом со  мной и
все  время  ревниво следил  за тем порядком, в  котором  девушки обслуживают
гостей. А ведь им приходилось торопиться, как стюардессам в самолете, и в то
же  время сохранять необходимую для чайной церемонии степенность. Можно было
бы посмеяться над тем, что  многие из пассажиров вроде  бы  и не взглянули в
сторону, где висела над озером луна.
     И все-таки это было бы  несправедливо. Все-таки увиденное  в тот  вечер
прежде  всего вызывало чувство уважения. Полюбоваться самой красивой  в году
лупой люди пришли как на народный  праздник. Наслаждаться этой  картиной  из
собственной уединенной  беседки  над  озером, может  быть, и  лучше. Но  что
плохого  в том,  что такую возможность хотели иметь для  себя не  единицы, а
сотни и  тыс