офией.  Казалось  бы, между ними неизбежна  непримиримейшая  борьба,  в
которой  чужеродная  сила  либо  должна   целиком  подавить  местную,  либо,
наоборот, быть отвергнутой именно вследствие своей сложности.
     Не   случилось,   однако,   ни   того,  ни  другого.   Япония,  как  ни
парадоксально, распахнула  свои  двери перед буддизмом.  Две  столь несхожие
религии  мирно ужились и  продолжают  сосуществовать. Проповедники  буддизма
сумели поладить с восемью миллионами местных святых, объявив их воплощениями
Будды. А для синто, который  одушевляет и наделяет святостью все, что есть в
природе,  было  еще  легче  назвать Будду одним из  бесчисленных  проявлений
вездесущего божества.
     Вместо  религиозных  войн,  взаимных  проклятий  и  обвинений  в  ереси
сложилось нечто похожее  на союз двух  религий.  У  сельских  общин вошло  в
традицию строить  синтоистские и буддийские храмы в одном  и том же месте --
считалось, что  боги  синто надежнее всего  защитят  Будду  от  местных злых
духов.
     Подобное соседство приводит в недоумение, а то и вовсе  сбивает с толку
иностранных  туристов: какую же религию в конце концов предпочитают японцы и
как отличить синтоистский храм от буддийского?
     Внешние  приметы перечислить нетрудно. Для синтоистского храма  главная
из  них  --  торий;   для  буддийского  ---  статуи.  Подобно   тому  как  в
мусульманских  мечетях не  увидишь ничего,  кроме орнаментов, в храмах синто
нет изображений Аматерасу. Про  легенду о ней напоминает лишь  символический
насест  для  петуха.  Буддизм  же  впервые  возвеличил  в  Японии  искусство
скульптуры.
     Другой  приметой  могут  служить  сами  подступы к  святыне.  Дорога  к
синтоистскому храму всегда усыпана мелким  щебнем, в  котором  вязнет  нога.
Экскурсанты  часто  удивляются:  неужели  аллеи  парка  Мэйдзи  нельзя  было
заасфальтировать?   Но  столь  неудобный  для  пешехода   грунт  имеет  свое
религиозное значение.  Заставляя  человека  волей-неволей думать лишь о том,
что у него под ногами, щебень этот как бы изгоняет из сознания верующего все
прочие  мысли, готовит его к общению  с  божеством. К  буддийскому  же храму
обычно ведут извилистые дорожки из плоских каменных плит.
     О религии  можно, наконец, судить  по поведению самих молящихся.  Если,
встав перед  храмом, они хлопают в ладоши, они хотят привлечь внимание богов
синто. Если же,  подобно  индийцам, они молча склоняют  голову к соединенным
перед грудью ладоням, -- это обращение к Будде.
     Когда  приезжий,  постепенно  разобравшись  в  этих  различиях,  задает
наконец вопрос,  сколько  же  в Японии  синтоистов и  сколько буддистов,  он
слышит в ответ  весьма странные цифры.  Судя по ним,  получается, что  общее
число верующих в стране вдвое превышает численность населения. Это означает,
что каждый японец причисляет себя и к синтоистам и  к буддистам, участвует в
ритуалах обеих религий.
     Чем объяснить такое  сосуществование богов? Как могли они найти место в
душе каждого японца, чтобы мирно ужиться  между собой? Ответить на это можно
так:  благодаря  своеобразному разделению труда. Синто оставил  за собой все
радостные события в человеческой жизни,  уступив буддизму события печальные.
Если рождение ребенка  или свадьба отмечаются синтоистскими церемониями,  то
похороны и поминание предков проводятся по буддийским обрядам.
     Новорожденного  японца  первым делом несут в  синтоистский храм,  чтобы
представить его местному  божеству. По  истечении определенного срока, когда
считается,  что опасность  детской смертности уже  миновала,  ребенка  снова
приводят туда  уже как существо, окончательно вступившее в жизнь. Обряд этот
сохранился до наших  дней как  праздник "Семь-пять-три".  15  ноября каждого
года  семилетних,  пятилетних и трехлетних детей  всей  Японии наряжают  как
кукол в  яркие  кимоно  (девочкам к тому  же румянят щеки и  делают  высокие
старинные прически) и дарят им  леденцы в виде стрел, символизирующих долгую
жизнь.
     Бракосочетания также монополия синто.  Весной и осенью, особенно в  так
называемые счастливые дни, у каждого синтоистского  храма непременно увидишь
молодоженов,  сватов и родственников. Обычай обмахивать новобрачных  зеленой
ветвью, девять глотков сакэ, которые по очереди пьют жених и невеста, -- все
это очень древний ритуал.
     Синто оставил за собой и  все местные общинные празднества, связанные с
явлениями  природы,  а   также   церемонии,   которыми  полагается  начинать
какое-либо важное  дело:  например,  пахоту или жатву, а  в  наше  время  --
закладку здания или спуск на воду судна.
     События  и  ритуалы,  связанные  со  смертью,  --  это,   так  сказать,
компетенция буддизма. Похороны, поминки, уход за кладбищами -- вот источники
дохода для буддийских храмов,  если  не считать платы, которую они взимают с
экскурсантов, и случайные приношения.
     Единственный народный  праздник, связанный с буддизмом, это бон -- день
поминовения  усопших. Его  отмечают в середине  лета, на седьмое полнолуние,
причем отмечают весело, чтобы порадовать предков, духи которых, по преданию,
возвращаются  тогда на  побывку к родственникам. Существует  обычай поминать
каждого умершего свечкой, которую пускают в плавучем бумажном  фонарике вниз
по течению реки.
     На  фоне мирного сосуществования богов,  присущей  японцам  религиозной
терпимости, проповедники  христианства предстали в весьма неприглядном виде.
Сама идея о  том, что обрести спасение и обеспечить  себе  загробную жизнь в
человеческом образе можно  лишь взамен  за  отказ  от всякой  другой веры  в
пользу учения Иисуса  Христа, -- сама эта, идея казалась японцам торгашеской
и  унизительной.  Когда  миссионеры  втолковывали  японцам,  что  их  предки
обречены вечно  гореть в  огне  лишь  за  то,  что умерли некрещеными, такие
доводы скорее отталкивали, чем привлекали.
     К тому же  люди,  от которых местные  жители впервые  услышали о грехе,
сами  показали   себя  далеко  не  безгрешными.  Миссионеры,  сопровождавшие
европейских первооткрывателей Японии в 1540-х  годах,  рвались  к богатствам
неведомого "острова Чипингу".

     Япония  стала известна европейцам  в половине  XVI века; первые открыли
сие  государство португальцы;  тогда дух  завоевания  новооткрываемых земель
господствовал над Сильнейшими  морскими державами  того времени в высочайшей
степени.   Португальцы,   приняв  намерение  покорить  Японию,  начали,   по
обыкновению  своему,  с торговли и  с  проповедования  мирным  жителям  сего
государства католической  веры. Миссионеры  их,  прибывшие в Японию, сначала
умели понравиться японцам и, получив  свободный  доступ во внутренность  сей
земли,  имели  невероятный  успех  в   обращении   новых  своих  учеников  в
христианскую  веру;  но царствовавший в  Японии к  исходу  XVI века светский
император  Тейго, человек  умный, проницательный и храбрый,  скоро приметил,
что иезуиты более заботились о собирании японского золота, нежели о спасении
душ  своей паствы, почему и  решился истребить  христианскую веру в Японии и
выгнать миссионеров из своих владений.
     Главной, или, лучше сказать, единственною, причиной гонения на христиан
японцы  полагают  нахальные  поступки  как  иезуитов,  так и  францисканцев,
присланных  после испанцами,  а  равным  образом  и  жадность  португальских
купцов, те и другие для достижения своей цели и для обогащения своего делали
всякие  неистовства; следовательно,  и менее  прозорливый  государь,  нежели
каков  был  Тейго, легко мог  приметить,  что  пастырями сими управляло одно
корыстолюбие, а вера служила им  только орудием, посредством коего надеялись
они успеть в своих намерениях.
     Но,  несмотря  на  все  это,  изгнанные  из  Японии  миссионеры в  свое
оправдание и по ненависти к народу, не давшему им себя обмануть, представили
японцев перед глазами европейцев народом хитрым, вероломным,  неблагодарным,
мстительным --  словом, описали  их такими красками,  что  твари  гнуснее  и
опаснее  японца едва ли вообразить себе  можно. Европейцы  все такие сказки,
дышащие  монашескою  злобою,  приняли  за  достоверную  истину.  Уверенность
европейцев в мнимых гнусных свойствах японцев простирается до того, что даже
в пословицу вошли  выражения: японская злость,  японское коварство и прочее.
Но  мне судьба предназначила  в течение двадцатисемимесячного  заключения  в
плену сего народа удостовериться в противном.
     "Записки капитана В. М. Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813
годах"

        "Эстетика вместо религии"
     Сосуществование богов на японской земле отнюдь  не всегда  было мирным.
Как и  в других странах, здесь известны попытки  власть  имущих использовать
религиозные  чувства  в  собственных  целях.  С  начала  XVII  века  военные
правители  страны  --  сегуны  династии Токугава  стали  усиленно  насаждать
конфуцианство с его идеей покорности вышестоящим. Именно  с той поры влияние
буддизма в Японии пошло на убыль.
     В 1868  году,  как  только  правление сегунов  Токугава было свергнуто,
сторонники   восстановления   власти   микадо   тут   же   объявили    синто
государственной  религией  и  узаконили  миф  о  божественном  происхождении
императора как прямого потомка богини Аматерасу.
     Итак, в  японской  душе  оставили свой след три религии.  Синто наделил
японцев чуткостью к природной красоте, чистоплотностью и отголосками  легенд
о   своем  божественном  происхождении.  Буддизм  окрасил  своей  философией
японское искусство, укрепил в народе  врожденную стойкость  к  превратностям
судьбы.  Наконец,  конфуцианство принесло с собой  идею о  том,  что  основа
морали  --  это  верность, понимаемая как  долг  признательности  старшим  и
вышестоящим.
     Когда  буддисты  из  Бирмы,  мусульмане из  Пакистана  или  католики  с
Филиппин  попадают  в  Токио,  они   прежде  всего  поражаются  религиозному
безразличию  японцев. Здесь  не услышишь, чтобы  на Будду или  других  богов
ссылались в своих речах государственные деятели. Если писатели или художники
порой берутся за религиозные темы,  то отнюдь не по наитию веры. Несмотря на
обилие храмов, все обиходные молитвы сводятся к трем фразам:
     -- Да минуют болезни.
     -- Да сохранится покой в семье.
     -- Да будет удача в делах.
     Эти три молитвы  произносятся безотносительно к какой-либо из  религий,
просто как житейские заклинания.  Священнослужитель для японцев не наставник
жизни, как, скажем,  для католиков,  а просто  лицо,  исполняющее по  заказу
положенные обряды.
     В общем, японцы, как и их  соседи -- китайцы, народ малорелигиозный. Но
если   китайцам   религию   во  многом  заменяет  этика,   то   есть   нормы
взаимоотношений  между  людьми,  то  у  японцев  в  подобной  роли выступает
эстетика, то есть поклонение прекрасному.
     Не  будет  большим преувеличением назвать национальной религией японцев
культ красоты. Именно  эстетические  нормы  во многом  определяют  жизненную
философию этого народа.
     Японцам  присуще  обостренное  чувство  гармонии.  Художественный  вкус
пронизывает весь уклад их жизни. Эстетизм японцев основывается на убеждении,
что красота  присутствует  в  природе всюду  и  от  человека  требуется лишь
зоркость, чтобы увидеть ее.
     Любовь  японцев к прекрасному  коренится, таким образом, в их  любви  к
природе. Вспомним, что в основу религии синто легло поклонение природе не из
страха перед ее грозными явлениями, а из чувства восхищения ею. Эта же черта
окрашивает и японское искусство.
     Нужно воочию увидеть Японские острова,  чтобы понять, почему населяющий
их народ обожествляет родную природу, делает ее  мерилом своих представлений
о прекрасном.
     Япония  --  это страна зеленых гор и морских  заливов;  страна,  сплошь
состоящая   из   живописнейших   панорам.  В   отличие   от   ярких   красок
Средиземноморья,  которое лежит  примерно  на таких  же  широтах,  ландшафты
Японии составлены из мягких  тонов,  приглушенных  влажностью  воздуха.  Эту
сдержанную гамму могут  временно нарушать лишь какие-нибудь сезонные краски.
Например, весеннее цветение азалий или пламенеющие к осени листья кленов.
     Здесь порой думаешь, что не только художники, но и сама натура -- сосны
на  прибрежных   скалах,   зеркальная  мозаика   рисовых  полей,   сумрачные
вулканические озера -- следует одним  и тем  же общепринятым  в  этой стране
канонам красоты.
     На сравнительно небольшой территории Японии можно увидеть природу самых
различных климатических  поясов. Бамбук, склонившийся под тяжестью снега, --
вот символ того, что в Японии соседствуют север и юг.
     Японские  острова лежат  в  зоне  муссонных ветров.  В конце весны и  в
начале  лета  массы  влажного  воздуха  со  стороны  Тихого океана  приносят
обильные  дожди, столь  необходимые для рисовой  рассады.  Зимой же холодные
ветры  со стороны Сибири набираются влагой,  пролетая над Японским морем,  и
приносят на северо-западное побережье Японии самое большое в мире количество
снега для этих широт.
     Сочетание муссонных ветров, теплого  морского течения  и субтропических
широт сделало  Японию  страной своеобразнейшего  климата, где  весна,  лето,
осень и  зима  очерчены чрезвычайно четко и сменяют друг  друга на  редкость
пунктуально. Даже  первая гроза,  даже  самый сильный тайфун приходятся, как
правило, на определенный день года.
     Японцы  находят  радость  в  том,  чтобы  не  только  следить  за  этой
переменой, но подчинять ей ритм своей жизни. У их исследователей  существует
даже  своеобразное  определение  японской культуры  как  "фольклора  четырех
времен года".
     Став горожанином, современный человек во многом утрачивает свой контакт
с  природой.  Она  уже почти не влияет  на его повседневную жизнь. Японец же
даже в городе остается не только чутким, но и отзывчивым к смене
     времен года.
     Подчиняясь  календарю,  он  старается  есть определенную  пищу,  носить
определенную  одежду,  придавать  должный  облик  своему  жилищу.  Он  любит
приурочивать семейные торжества к знаменательным явлениям природы:  цветению
сакуры   или   осеннему  полнолунию;  любит  видеть  на   праздничном  столе
напоминание о времени года: ростки бамбука весной или грибы осенью.
     Жажда общения  с природой  граничит  у японца с самозабвенной страстью.
Причем любовь эта вовсе не обязательно адресуется одним только захватывающим
дух крупномасштабным красотам  --  предметом  ее может быть  и травинка,  на
которой   обосновался   кузнечик;  и  полураскрывшийся   полевой  цветок;  и
причудливо изогнутый корень --  словом,  все, что служит окном в бесконечное
разнообразие и изменчивость мира.
     Японцам присуща не столько решимость покорять, преобразовывать природу,
сколько стремление  жить  в  согласии  с ней.  Этой же  чертой пронизано  их
искусство.  Японские  архитекторы  возводят  свои  постройки так,  чтобы они
сливались с окружающей средой, были открыты ей.  Цель японского садовника --
воссоздать  природу  в  миниатюре.  Ремесленник  стремится  показать фактуру
материала, повар -- сохранить вкус и вид продукта.
     Стремление к гармонии с природой -- главная черта японского  искусства.
Она  определяет подход художника к материалу. Как бы ни велика была общность
культур  Японии  и  Китая, здесь  они  в  корне  различны. Пафос  китайского
искусства утверждает всемогущество человеческих рук. Японский же художник не
диктует свою  волю  материалу, а лишь  выявляет  заложенную  в  нем природой
красоту.

     Природа  страны  влияет  на  человека  не   только  своими   отдельными
элементами,  но  и  всей  своей  совокупностью,  своим  общим  характером  и
колоритом. Вырастая среди богатой и разнообразной природы, любуясь с детства
изящными очертаниями вулканов, уходящих в небо  своими конусами, и бирюзовым
морем,  усеянным  тучею зеленых островков, японец всасывает с молоком матери
любовь к красотам природы и способность улавливать в ней прекрасное.
     Чувство  изящного,  наклонность  наслаждаться  красотою  свойственны  в
Японии всему  населению от земледельца до аристократа. Уже простой  японский
крестьянин  --  эстетик  и  артист  в душе,  непосредственно  воспринимающий
прекрасное  в   окружающей  природе.   Нередко   он   совершает   отдаленные
путешествия,  чтобы  полюбоваться  каким-либо  красивым  видом,  а  особенно
красивые  горы,  ручьи  или  водопады  служат  даже объектом  благоговейного
культа,  тесно переплетаясь в представлениях простолюдина с конфуцианскими и
буддийскими святынями. Из этого культа  красоты,  основывающегося на  дивном
колорите всего окружающего, возникло японское искусство.
        "П. Ю. Шмидт, Природа Японии. СПб., 1904"

        "x x x"
     При  изучении  истории,  литературы  и фольклора  можно установить  два
главных источника развития японской культуры: один  из  них --  это любовь к
природе,  и  второй  --  скудость материальных  ресурсов. Любовь  японцев  к
природе подобна  тому  чувству,  которое дети  испытывают к своим родителям,
восхищаясь ими и в то же время побаиваясь их.
     Хотя  культура  обычно  рассматривается как антитезис природы,  главная
характерная  черта  японской  культуры  состоит  в  том,  что  это  культура
природоподражательная,  то есть  построенная по образцу природы, и тем самым
резко контрастирующая с культурой Других азиатских стран, особенно Китая.
        "Сюнкити Акимото, Изучая японский образ жизни, Токио, 1961"

        "Керамисты и кулинары"
     С  утра я брожу  по извилистой улочке Киото,  спускающейся по склону от
храма  Кемидзу.  На  ней теснится множество  гончарен  и  лавочек, торгующих
керамикой. Здесь рождается слава кемидзуяки, то есть керамики Кемидзу.
     Я  брожу,  вдыхая знакомый запах,  рождающий  воспоминания о только что
вытопленной  русской  печи.  Это дым  сосновых  дров  смешивается  с запахом
обожженной глины.
     Запах этот  напоминает  мне,  однако, не только русскую деревню.  Перед
глазами  тут  же  встал  китайский город  Цзиндэ  --  родина  фарфора.  Косо
срезанные  сверху  трубы  на  фоне   голубоватых  гор.  Берег   реки,  густо
облепленный джонками с каолином -- сырьем для изготовления фарфора. Грузчики
на бамбуковых коромыслах  уносили эти белые  кирпичики наверх, к гончарням и
печам. А  другие  катили  навстречу им тачки с укутанными в  рисовую  солому
связками готовой посуды.
     Можно ли было без волнения подъезжать к родине фарфора,  о котором  еще
тысячу лет назад говорили:

     Белизной подобен нефриту,
     тонкостью -- бумаге.
     Блеском подобен зеркалу,
     звонкостью -- цимбалам.

     В начале VII века китайский купец Тао Юй сказочно разбогател. Он пустил
в продажу  новый,  неизвестный дотоле  тип керамики, выдав ее  за изделия из
нефрита.   Белый,   блестящий,  чуть  просвечивающий  фарфор   действительно
напоминал  этот высоко  ценимый на Востоке благородный камень.  Тогда же, то
есть еще в эпоху Тан, фарфор  проник в Японию, затем в Индию, Иран, арабские
страны, а оттуда -- в далекую Европу.
     Впервые мне  довелось попасть в Цзиндэ в 1954  году. Город был похож на
пчелиные соты.  Он состоял из замкнутых двориков-ячеек.  Каждый такой дворик
действительно представлял  собой первичную ячейку фарфорового  производства.
Все  гончарни  были похожи  друг на друга:  прямоугольник  крытых  черепицей
навесов, а посредине -- ряды  кадок, в которых отмучивался каолин. Солнечный
луч дробился в них, как в десятках круглых зеркал.
     Человек  в  фартуке   осторожно   переливал  плоским   ковшиком   почти
прозрачную, чуть забеленную воду из одной кадки в  другую.  Через  несколько
дней  самый  светлый  слой  ее  вычерпывали  в  третью.  Таким  многократным
отмучиванием достигалась тончайшая структура сырья.
     Под  навесом работали  гончары.  Каждый  сидел  над  большим деревянным
кругом, широко расставив ноги  и опустив руки между колен. Он то рас