Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
пока
стояли душные. Впрочем, Шеврикука тут же пробормотал как бы в воздух слова о
том, что им, наверное, надо будет подумать, где бы сыскать место поудобнее,
поспокойнее, а то вдруг выйдут какие-либо затруднения. "Да-да, - согласился
Пэрст-Капсула. - Мне бы только отдохнуть дня три..." "Да нет, это я так, -
великодушно успокоил его Шеврикука. - Отчего же дня три? Можно и побольше...
Торопиться не будем".
"Пусть уж он за мной присматривает, - подумал Шеврикука, - если его
прислали с этим..."
А сам он с портфелем Петра Арсеньевича проследовал в квартиру Уткиных.
14
Но Петра ли Арсеньевича добыли ему портфель?
Запахи от портфеля подходили к Петру Арсеньевичу. Но ведь сколько сейчас
выведено специальных умельцев, в частности, и по запахам! И все же
Шеврикука, осмотрев вещь, посчитал, что портфель, даже если он и направлен к
нему со злым или хитрым намерением, подлинный. Портфель хорошей кожи,
красно-бурый когда-то, местами и теперь сохранивший первобытный цвет,
конечно, потертый и с щелями, был небольшой, потому Шеврикука и подумал, что
он - женский. Именно такой новенький портфель носила в двадцать восьмом году
учительница школы второй ступени из строения Шеврикуки, сама только что
оставившая парту. И теперь Шеврикука вспоминал о той учительнице с приязнью.
Но он и насторожился. Вот сейчас он отщелкнет замок, и посыплются из
портфеля пожухлые тетради с контрольными работами двоечников двадцать
восьмого года! Отщелкнул. Да, лежали в портфеле бумаги, в частности, и
школьные тетради. Но рядом с ними были и кое-какие предметы.
Шеврикука вытряс бумаги и реликвии Петра Арсеньевича на стол. Нервно стал
инспектировать их. Его листочки с рисунками и оттисками не обнаружились.
"Что я горячусь!" - отругал себя Шеврикука и постановил провести
обследование спокойно. И не только спокойно, но и степенно. Будто свои
спокойствие и степенность ему следовало кому-то предъявить. Будто этот
кто-то должен был теперь увидеть Шеврикуку именно ученым-исследователем в
очках или даже с лупой, в своем кабинете либо в академической лаборатории
принявшимся изучать, скажем, старообрядческие рукописи, отысканные вблизи
Пустоозерска. Или не рукописи, а формулы и записи физико-акустических
опытов. Сидел Шеврикука действительно степенно, не ерзал, но сосредоточиться
никак не мог, а уже понял, что для серьезного знакомства с бумагами Петра
Арсеньевича нужны сосредоточенность и умственное напряжение не на час и не
на два. Среди прочих текстов, рисунков-чертежей, будто бы клинописи и,
возможно, криптограмм, попадались Шеврикуке и простенькие страницы. Были на
них мимолетные соображения Петра Арсеньевича и были явные выписки из вполне
доступных книг или документов. Иные выписки Шеврикуку удивили. То есть не
сами выписки, а предполагаемые причины, по каким Петру Арсеньевичу
понадобилось годы сохранять их, а возможно, и оберегать. Вот, скажем, советы
по поводу кости-невидимки. Следуя этому совету, требовалось: отыскать черную
кошку, на которой бы ни единого волоса не было другого цвета, и сварить
оную, выбрать все кости, а потом, положа все перед зеркалом, стоять самому и
класть каждую кость к себе в рот, смотря в зеркало, когда же та кость
попадет, то сам себя в зеркале не увидишь, и с сею-то костью можешь уж
ходить куда хочешь и делать, что изволишь, будучи никем не видим. Шеврикука
озадачился. Первым делом он стал вспоминать, встречались ли в Останкине
черные кошки без единого волоса другого цвета. Не встречались. И у кошатника
и книжника флейтиста Садовникова не было такой кошки. Да и что-нибудь бывает
у нас теперь в чистом виде? Но даже если бы и обнаружилась требуемая кошка и
была открыта Петру Арсеньевичу, стал бы он ее варить и, стоя перед зеркалом,
класть кости в рот? Не мог себе этого представить Шеврикука. Да и само
желание сделаться невидимым и недостижимым (не для людей, конечно, а для
своих, для людей-то он и так чаще всего был невидимым) казалось Шеврикуке
маловероятным. Все же Шеврикука прислушался и стал чуять, но нигде в
Останкине присутствия Петра Арсеньевича не ощутил. Но ведь почему-то старик
не выбрасывал из портфеля листочек с простодушным советом. Держал, как
держит хозяйка старый рецепт, скажем, из рекомендаций добросердечной
Молоховец. Уж и продовольствия того нет, а хранится легенда о раковых
шейках, тушенных в белом вине. Или вот не расстался Петр Арсеньевич с
выпиской о Перуне и сокрушении идолов. "Другой же или сей идол, когда тащим
был в Днепр и бит палками, испускал тяжкое вздыхание о своем сокрушении...
брошенный болван поплыл вниз, а идолопоклонники, не просветившиеся еще
Святым писанием, шли за ним по берегу, плакали и кричади: "Выдибай, наш
государь, боже, выдибай, - ты хоть выплыви или выдь из реки", и будто бы
идол тот, послушая гласа их, вышел на берег, отчего и прозвалось место то
Выдубичи, однако бросили его опять с камнем в воду. А новгородский Перун,
когда тащили его в Волхов, закричал: "Горе мне, впадшему в руки жестоких и
коварных людей, которые вчера почитали меня как бога, а теперь надо мною так
ругаются!" - потом, когда бросили его с моста в реку, то плыл вверх и,
выбросив на мост палку, вскричал: "Вот что вам, новгородцы, в память мою
оставляю!"; сие было причиною, что через долгое время новгородцы имели
обыкновение по праздникам, вместо игры и увеселения, биться палками".
"Неужели, - подумал Шеврикука, - Петр Арсеньевич перечитывал свои выписки?
Неужели его волновали Перун и новгородские любители палочных драк?" -
"Прекрати читать! Выкинь! Сожги!" - будто бы ощутил приказ Шеврикука. Были
бы перед ним печь или камин и горели бы в них поленья, Шеврикука швырнул бы
в огонь бумаги Петра Арсеньевича. Но приказ прозвучал чужой, и в нем было
посягательство на его, Шеврикуки, независимость и особосущность. Шеврикука
ноги вытянул, принимая для возможных наблюдателей как бы лениво-спокойную и
уж точно независимую позу. Да и что уж такого дерзко-опасного или
возмутительного в этих ерундовых листочках?
И Шеврикука снова стал просматривать бумаги Петра Арсеньевича. Вот что он
в них углядел. Чары на лягушку. Заговор на посажение пчел в улей. Заговор от
ужаления козюлькой. Стень. Заговор от скорой доспешки. Чары на лошадь.
Чародейская песня солнцевых дев. Соображения о траве прикрыш. О
непоколебимости цветущего кочедыжника перед дурной силой. О тенях зданий. О
тенях земель и растений, предсказывающих раздоры и худые замыслы. О гаданиях
на решете. О приключениях оборотней. Об онихмантии, или гадании по ногтям. И
прочее, прочее... Все это было знакомо и неинтересно. И несерьезно. Главный
ли тайник обнаружил Пэрст-Капсула? Или все эти выписки с полезными советами
и заговорами Петр Арсеньевич держал для простофиль, полагая ввести их в
заблуждение и отвлечь от существенного в нем? Но, может, Шеврикука сам
нафантазировал о Петре Арсеньевиче лишнее, а теперь должен был отказаться от
ложных представлений и намерений? Потом Шеврикука наткнулся на слова о
рыцарстве, якобы интересовавшем Петра Арсеньевича. Правда, сначала пошли
записи о воине-звере, который не так уж решительно удалился от оборотня. И о
волколаках, о берсерках, то есть о "медвежьих шкурах" или одержимых
медведем. Порядочные люди их не слишком жаловали. Однако те были, и, как
записал Петр Арсеньевич, их обычаи и образ поведения позже не могли не
отразиться в действиях раннего рыцарства. На желтоватом листе фиолетовыми
чернилами было записано: "Из одного итальянца (Ф. Кардини)". И ниже: "Мирным
и относительно процветающим оседлым народам кочевники представляются людьми
жестокими, скрытными, асоциальными, бесчеловечными, у них нет веры, они
жертвы мрачных, адских культов. В глазах кочевников оседлые безвольны,
изнежены, растленны, крайне сластолюбивы, в общем - недостойны тех благ,
которыми они обладают. Поэтому было бы справедливо, чтобы блага эти перешли
в руки более сильного". Следовала пометка Петра Арсеньевича: "Мир и благо
состоявшихся, благоустроенных, изнеженных манят, но и вызывают презрение...
Кочевники-ватага-коммандос". Шеврикука отложил желтоватый листок. А не об
останкинских ли духах, не о народившихся ли или нарождающихся персонажах
Башни думал Петр Арсеньевич, читая одного итальянца? Несомненно, к людям, а
к домовым - тем паче эти самые, с Башни, относились с презрением и наверняка
полагали, что всеми приобретениями людей они должны овладеть по
необходимости времени и по праву сильного... Шеврикука увидел опять: "Из
одного итальянца". "Вотан существовал в окружении дружины - свиты доблестных
мужей. Подобно ему, германские вожди искали достойных товарищей для свиты.
Им был свойствен особый образ жизни - странствие, неподчинение установлениям
среды, в какой они выросли. Главное в них - амбиция, стремление
первенствовать, повелевать, пристрастие к авантюре, жажда богатства, вкус к
острым ощущениям. Будничное течение жизни вызывает у них тоску. Судьбу они
не признают предначертанной. Будто бы неизбежное можно было перечеркнуть
воинской доблестью. Но притом в комитате, дружине, естественной и
необходимой была взаимная верность. И взаимность обязанностей. И честность.
О дружине князя Игоря сказано: честно - это сражаться и приносить себя в
жертву идеалам братства, бесчестно - подражать Каину и поворачивать оружие -
против своих. Воинская этика, основанная на братстве, чести, преданности, и
вела к тому, что вышло рыцарством". Ну-ну, подумал Шеврикука, экий романтик
и созерцатель Петр Арсеньевич, тут тебе и Каин, и германские вожди, и
Вотан-Один, и дружина князя Игоря. Или вот: "Варвары и римляне. Духи О.
башни и мы. Явление варваров - наказание и назидание? Или - продолжение в
новых одеждах?" Это мы, что ли, усмехнулся Шеврикука, римляне? Или люди?
Однако мысль об этом, видимо, тяготила Петра Арсеньевича всерьез. "Люди (и
мы, естественно, с ними) перед обрушивающимися на них событиями или
предзнаменованиями испытывают великий страх. Был великий страх тысячного
года. И явились в пору смятений, раздоров, вероломства заступники слабых и
напуганных". Все, хватит, сказал себе Шеврикука. А в руках его уже были
листочки со стихотворными строками. Зигмунд. Сын его Зигфрид... "Он
страшного дракона убил своим мечом. В крови его омылся и весь ороговел. С
тех пор, чем ни рази его, он остается цел..."
Зигфрид, Нибелунги. Клад их. Золото Рейна. Чаша Грааля. Король Артур. "Фу
ты! - возроптал Шеврикука. - Зачем мне-то теперь все эти Артуры с их
круглыми столами, все эти Зигфриды и Нибелунги и их клады! Что я глаза
порчу!" Но он чувствовал, что в нем опять шипит чужой приказ: "Не лезь,
Шеврикука! Не суйся!" И снова из упрямства (или вздорной блажи?) Шеврикука
тетради и листочки сразу не отодвинул, а продолжал перебирать их и наткнулся
на карточки из плотной бумаги, какими пользуются посетители общественных
читален для особо ценных выписок и соображений. На одной из них были слова:
"Принципы комитата, дружины, свиты. Принципы коммандос, серых волков. И
принципы воровской стаи. Они разные? Рыцари и банда. Принципы - близкие. Но
часто они - навыворот. Это горько. Горько! Все идеальное может быть
навыворот!" На обороте карточки тушью был начертан план какого-то дома и
написано: "Малина. 11 проезд Марьиной Рощи. Подпол. Четыре спуска". А Петр
Арсеньевич вроде бы служил когда-то в деревянных домах Марьиной Рощи. Ну и
что! Ну и служил! Ему-то, Шеврикуке, что за дело! Избавиться следовало от
портфеля! Избавиться! И уж ни в коем случае не надо было разгадывать
криптограммы, строки крючков и клинописи (рунической, что ли?) и даже
запоминать их. Шеврикука суетливо, дерганно принялся запихивать бумаги Петра
Арсеньевича в портфель, увидел на обложке одной из них завитки букв:
"Собственноручные записки феи Т., в составе мекленбургского посольства
посещавшей Московию летом 1673 года. Сокольнический список". Еще и фея Т.!
Шеврикука выругался. Только фей ему ныне не хватало! Мекленбургских! Будто
опаздывая к самолету, Шеврикука стал швырять в портфель и реликвии Петра
Арсеньевича, не вдаваясь в их подробности и не оценивая их, среди прочего
чей-то клык, шелковую лиловую ленту (дамы сердца, что ли, марьино
-рощинского, сокольнического, останкинского рыцаря?), пучок засушенной
травки с цветком зверобоем и цветком львиный зев, четыре карты, четыре
замусоленных валета (неужели поигрывал? неужели вообще был игрок?).
Защелкнул замок. Выбросить портфель? Сжечь? Растворить? "Спрятать у
Радлугина!" - вышло постановление. Почему у Радлугина? Почему именно у
Радлугина, ведь за его квартирой наблюдают? И хорошо, что наблюдают! Сейчас
же к Радлугину, сейчас же поместить портфель там!
15
А Гликерия? Что с Гликерией?
Разузнать о ней Шеврикука решил окольным путем. Что не позволяло ему
рисковать и лезть на рожон? Благоразумие или трусость? Скорее всего, ни то
ни другое. А что, Шеврикука посчитал полезным не называть словами. На лыжную
базу Шеврикука проник тихо и кротко, никому не попадаясь на глаза. Ни с
Гликерией, ни с Невзорой-Дуняшей не вступал в общение. Но вызнал: никаких
чрезвычайных событий в жизни Гликерии не произошло. И смотрины дома на
Покровке не отменили.
В калекопункте дежурным знахарем сидел какой-то свежий хмырь, весь в
жабьих бородавках, желанию Шеврикуки продлить больничный лист навстречу не
пошел. Бормотал что-то о транжирах, об экономии, о касторовом масле,
которого его могут лишить. А от удара палки резинового призрака в видимой
натуре Шеврикуки не осталось следов. Шеврикука проворчал: "Ну и ладно. А с
этим хмырем мы еще разберемся!"
Спокойствие вернулось к Шеврикуке. Или даже душевное равновесие. А может,
он стал неразумно беспечен. Три дня Шеврикука не поднимался в получердачье и
не тревожил утомленного тяготами жизни подселенца. Наблюдая как-то проход по
двору Радлугина, Шеврикука увидел на груди воодушевленного активиста, на
орденском месте пиджака, большой, с блюдце, пластмассовый кругляш: "Клуб
любителей солнечного затмения". Через день надпись на значке Радлугина была
уже иная: "Участник солнечного затмения". "Какого такого затмения? -
озадачился Шеврикука. - Неужели я пропустил его или проспал?" Опять явились
недоумения: отчего он пять дней назад тащил портфель Петра Арсеньевича
именно в квартиру Радлугиных? Отчего он так разволновался тогда, будто
бумаги из портфеля, засушенные травинки или замусоленные валеты были
отравлены и могли заразить его черной или даже погибельной болезнью? Стыдно
было теперь Шеврикуке. В квартире Радлугиных он нашел портфель целым и
нетронутым. Никаких датчиков вблизи него, ничьих отпечатков пальцев на коже
портфеля он не обнаружил. Предмет, как был положен, так и лежал в книжном
шкафу в пустоте за томами Мопассана. Собраний сочинений Радлугин выкупил
много, но ни сам он, ни его добропочтенная супруга рук к книжному шкафу
давно не протягивали. К Мопассану же они и вовсе относились с осуждением.
Теперь Шеврикука принялся уверять себя, что бросился к Радлугиным неспроста,
а с некой, пусть и смутной мыслью о выгоде укрытия именно за Мопассановой
спиной. Пусть, пусть наблюдают за квартирой Радлугиных, вдруг и ему выйдет
от этого польза. Пусть все эти марьинорощинские или сокольнические малины из
прошлого, все эти Нибелунги, Зигфриды с драконами и феями мирно почивают
себе в шкафу, а потом - поглядим. Потом бумага и реликвии Петра Арсеньевича
вдруг для чего-нибудь и понадобятся. И эта фея Т., посещавшая Московию в
составе посольства в 1673 году (кстати, а что происходило в Московии в 1673
году?), и ее собственноручные записки окажутся не бесполезными.
В воскресный день Радлугин остановил во дворе Шеврикуку и сказал скорее
утвердительно, нежели вопрошающе:
- Вы ведь в нашем доме живете. Я нередко встречал вас...
- Ну вроде бы... - без всякой охоты вести разговор ответил Шеврикука.
- И мне кажется, что вы в своем секторе активист.
- Говорить об этом не стоит, - будто намекая на нечто важное, но тайное,
сказал Шеврикука.
- Я понял. Я так и думал про вас. Я не ошибся! - обрадовался Радлугин. И
добавил уже доверительным шепотом: - Вы, конечно, принимали участие в
Затмении?
- В каком затмении? - спросил Шеврикука.
- В Солнечном.
- В каком именно солнечном?
- Ах да... - сообразил нечто Радлугин. - В недавнем. В том, что в Мексике
было полным, а у нас частичным.
- Видите ли... - начал Шеврикука многозначительно. - Затмения, солнечные,
лунные, наводнения, землетрясения, солнцестояния... Мало ли в чем
приходилось участвовать...
- Понял, понял, - заторопился Радлугин. - Все. Молчу. Конечно, в нашем
доме жильцов не меньше, чем в районном городе, и вы, наверное, обо мне не
слышали... Я - Радлугин.
- Отчего же, - сказал Шеврикука. - Слышал.
- Да? Очень рад. Да... Не все одинаково проявили себя во время Затмения,
- сказал Радлугин тоном государственного человека, - не мне вам объяснять.
Целесообразно выяснить степень участия каждого из жильцов дома...
- На какой предмет? - не менее государственно поинтересовался Шеврикука.
- Ну... - замялся Радлугин. - Чтобы иметь общую картину...
- Ну это конечно, - одобрил Шеврикука.
- Вот-вот, - удовлетворенно кивнул Радлугин. - Будем распространять
опросные листы. Не могли бы вы раздать их в вашем подъезде?
- Нет, - резко сказал Шеврикука. - Не найдется времени. И не для меня это
занятие.
- Ага. Понял. Но, может, хотя бы один лист потребуется вам для
ознакомления?
- Один, возможно, потребуется.
Пока Радлугин защелкивал "дипломат", Шеврикука просмотрел опросный лист.
Увидел среди прочего: "Что вы делали во время Солнечного Затмения?
Бодрствовали? Были на посту? Тыкали пальцем в небо? Предавались панике? Пили
от недовольства или из вредности? Занимались любовью? Отсиживались в
туалете?" И так далее.
- Хорошо, - сказал Шеврикука. - Изучим.
- Вы знаете... - Похоже, Радлугин был намерен сделать серьезное
заявление, но не отважился.
- Говорите, говорите, - разрешил Шеврикука.
- Мне кажется, в нашем подъезде завелся бомж. Он какой-то странный. С
большой головой. И будто робот... наверху. Где кончается шахта лифта. Там
вроде чердака.
- Вы туда поднимались?
- Нет, - сказал Радлугин, и было очевидно, что он ощущает себя виноватым
перед социальной справедливостью и обязанностями гражданина. - Мне так
кажется. У меня такое чувство. Я видел его... Этого, с большой головой... во
дворе... Он нюхал жасмин... Он нездешний... Может, мне стоило сообщить в
отделение? Или туда?..
- Вашу наблюдательность и чутье оценят, - строго сказал Шеврикука. - Но
не надо спешить. Не надо. К тому же у вас, я полагаю, хватит хлопот и с
опросными листами. А теперь, извините, я обязан отправиться по делам.
И Шеврикука, не оглядываясь, энергично зашагал к улице Королева. Он
понимал, что наблюдательный и чуткий гражданин смотрит ему в спину, но не
вытерпел и секунд через пять растворился в воздухе, наверняка вызвав в
Радлугине напряжение мыслей. И пусть. И пусть себе Радлугин беспокоится в
связи с объявившимся в подъезде бомжем или, может, неопознанным объектом,
пусть даже докладывает о нем, куда пожелает или куда привы