Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
ло. Тогда он подумал: "Сейчас бы стакан водки
- и все!" Мысль эту Данилов понял.
Данилов опять посмотрел на тучу и покачал головой. Туча еле ползла.
Данилов вздохнул и спустился на скользкий асфальт. К мужчине в нутриевой
шапке он решился подойти не сразу. Данилов и всегда с некиим волнением
знакомился с новыми людьми, а этот мужчина был интеллигентного вида и тихий,
учитель географии по профессии, и неизвестно еще, как он мог отнестись к
появлению Данилова.
- Холодно, - сказал Данилов, улыбаясь от смущения.
- Да, зябко, - кивнул мужчина.
Помолчали.
- Не кажется ли вам, - сказал Данилов, - что вон те новые дома на
Аргуновской совершенно не гармонируют ни с башней, ни тем более с
Шереметевским дворцом?
Мужчина удивленно поглядел на Данилова, поглядел на дома и сказал:
- Это еще не самые худшие дома...
- Не уверен, - сказал Данилов и, помолчав опять, начал скороговоркой,
робея и от робости заикаясь: - Вы меня извините, у меня к вам нижайшая
просьба, вы можете послать меня куда угодно, но выслушайте сначала меня... У
меня тяжело на душе... Мне сейчас выпить надо... А один я не могу. Не могли
бы вы составить мне компанию?
- То есть как? - растерялся мужчина.
- У меня все есть, - сказал Данилов. И достал из кармана пальто начатую
бутылку водки и стакан. - Вы, если не желаете, хоть только постойте рядом со
мной...
- Ну что ж, - неуверенно сказал мужчина, - если вам нужно, чтобы я
постоял...
- Вот и спасибо! - обрадовался Данилов. - Только давайте отойдем отсюда
вон за тот забор. А то не ровен час - милиция или женщины-дружинницы. И по
десятке сразу возьмут, и письма отправят на работу.
Они зашли за коричневый забор бывшего рынка и встали возле мусорной ямы.
Данилов предпочел бы сейчас достать из пальто бутылку бургундского, или
коньяка, или зелено-лукавого шартреза из монастырских подвалов Гренобля,
водку он пить не хотел, тем более возле мусорной ямы, но что ему оставалось
делать! Выпив свою долю, Данилов наполнил стакан, бросил бутылку и протянул
стакан мужчине:
- Вот, пожалуйста, примите... Я больше не могу... Но не пропадать же
добру!..
- Нет, нет, нет! Что вы! - заговорил мужчина, однако стакан взял и водку
одним махом выпил.
Данилов протянул ему яблоко закусить и, заметив, как тот провожал
взглядом стакан, сказал:
- А больше стакана вы и не хотели.
- Что? - как бы очнулся мужчина и поглядел на Данилова испуганно.
- Нет, нет, это я так, - быстро сказал Данилов.
Тут Данилов почувствовал, что самая пора им расстаться, мужчина сейчас
мог пуститься в откровения, и в этом ничего плохого не было бы, но назавтра
мужчина этот сам стал бы каяться и казнить себя за то, что открыл душу
первому встречному и пил с ним водку, хорошо хоть еще документы не показывал
и не давал своего телефона. Данилов решительно извинился перед мужчиной,
сказал, что опаздывает, и быстро пошел в сторону парка. Зайдя за пустой
рыночный павильон, он взлетел в останкинское небо и опять, расслабив тело,
разлегся в воздушных струях в ожидании тучи.
Теперь он был спокойнее и даже стал насвистывать мелодию из "Хорошо
темперированного клавира" Баха. Туча проплывала уже над Клином и домиком
Петра Ильича и через час должна была достигнуть московских застав. Терпеть
больше Данилов не мог, он не любил вынужденного безделья, да и сладость
предстоящих удовольствий манила его. Он сорвался с места и полетел из теплых
струй навстречу туче. Над станцией Крюково он врезался в темную, влажную
массу и, разгребая руками лондонские туманы нижнего яруса тучи, стал
подниматься на самый верх ее к взблескивающим ледяным кристаллам. Там он
вытянулся и начал сам преобразовываться в ледяные кристаллы, принимая их же
положительный заряд. Ему и теперь было хорошо, он не торопил тучу, а она
упрямо теснила теплый фронт воздуха, намереваясь дать в небе над Останкином
генеральное сражение.
Минут через двадцать они уже были над Останкином. Тут и началось! Все в
туче пришло в движение, задрожало, занервничало, забурлило, сила лихая
ощутила в себе способность к взрыву. Где-то внизу холодный воздух уже
столкнулся с теплым, и вот наконец движение дошло до льдистого покрывала
тучи, а стало быть и до Данилова, и он вместе с другими кристаллами льда
ринулся вниз, чтобы там, внизу, превратиться в водяные пары. Ринулся без
оглядки, отчаянно, теряя в загульном падении ионы и приобретая отрицательный
заряд. "Хорошо-то как! - думал Данилов, ощущая в себе пронзительную свежесть
нового заряда. - Ах как хорошо!" Но он помнил, что это только начало.
И тут он не удержался, а, махнув на все рукой, позволил себе созорничать
- противу правил оделил себя еще и положительным зарядом, и теперь два
заряда жили в нем, никак, по воле Данилова, друг с другом не взаимодействуя,
и Данилов в суете электрического движения несся, блаженствуя, но и рискуя
потерять навсегда душевные свойства.
А свободные электроны уже стекали из тучи со скоростью сто пятьдесят
километров в секунду на землю, пробивая в воздухе канал для молнии и для
Данилова. Данилов почувствовал, что рисковать хватит, и испустил из себя
положительный заряд. Как только канал для молнии был пробит, туча совсем
задрожала. Крутою и гладкой дорогой, открытой теперь для движения,
отрицательные заряды полетели вниз со скоростью в десятки тысяч километров в
секунду, и Данилов вместе с ними понесся к земле на самом острие молнии,
завывал, гремел от восторга. И с голубыми искрами ухнул, врезался в стальную
иглу громоотвода Останкинского дворца. Но не ушел в землю, не
нейтрализовался и не исчез, а, оттолкнувшись от иглы, словно бы отброшенный
ею, с артиллерийским грохотом взвился в небо, да так бурно, что сразу же был
бы неизвестно где, если бы не обуздал себя, не опрокинул обратно в тучу.
Данилов и теперь мог лететь куда собрался, но он знал, что в туче есть еще
силы на два или три разряда, и он не смог отказать себе в удовольствии еще
три раза искупаться в молнии. И вот он опять и опять падал с молнией на
землю, кувыркаясь и расплескивая искры. А однажды в безрассудстве упоения
бурей, ради гибельных и сладких ощущений, нейтрализовался на миг и все же
успел вернуться в свою сущность. Дважды опять он попадал в стальную иглу, а
в третий раз, увлекшись, промазал и расщепил старый парковый дуб возле
катальной горки. Тут и опомнился.
"Хватит! - сказал себе Данилов. - Все. Надо остановиться. Дубу-то зачем
страдать..." И отскочил в небо, оставив внизу выстуженную теперь Москву,
что, впрочем, и было предопределено прогнозом Темиртауской метеостанции.
Скорость его была уже хороша, даже слишком хороша для нынешнего столь
ближнего полета, да и сам Данилов чувствовал себя сейчас опьяненным, он
захотел перевести дух. Собственно говоря, в грозе как в подсобном для
разгона средстве не было у Данилова никакой необходимости. Он и так мог
улететь куда хотел. Но вот привык к купаниям в молниях. Да еще не в шаровых
и не в ленточных, а именно в линейных. Да еще с раскатистым громом. Стыдил
иногда себя, упрекал в непростительном пижонстве, но вот не мог, да и не
хотел отказаться от давней своей слабости. Как, впрочем, и от многих иных
слабостей. Но если раньше, в юношескую пору, Данилов сам устраивал грозы и,
блаженствуя в их буйствах, ощущал себя неким Бонапартом, командовавшим
сражением стихий, то нынешнему Данилову быть причиной жертв и бедствий
натура не позволяла. Теперь он поджидал гроз естественных, дарованных ему и
людям природой, и не был в них уже Бонапартом, а был кристаллами льда и
водяными парами, оставаясь, впрочем, и самим собой.
Отдышавшись, Данилов показал себе рукой направление. И куда показал, туда
и полетел. Было у него в Андах место успокоения.
Но в движении он почувствовал некий стеклянный зуд во всем теле, да и
слуху его что-то мешало и хотелось чихать. Данилов остановился, выковырнул
из ушей серую мерзость, включил пылесосы и очистители, вытряс из себя песок,
мелко истолченное в ступе стекло и капитанский трубочный табак. Кто-то
нарочно и со зла напихал в тучу стекла и табаку, а Данилов в своих купаниях
ничего и не заметил. Неужели это Валентин Сергеевич постарался? Но тогда
выходило, что Валентин Сергеевич вхож в атмосферу. "Ну и пусть! - подумал
Данилов. Однако он почувствовал, что ему было бы неприятно, если это так. -
Неужели и такие теперь вхожи?.. Кто же он есть-то?.." И он полетел дальше.
Лететь он имел право со скоростью мысли. Вот он в Москве, вот он подумал,
что ему надо в Верхний Уфалей, и вот сейчас же он в Верхнем Уфалее на
базаре. Но так летать Данилову было скучно, и со скоростью мысли он
передвигался только по рассеянности и выпивши. Обычно же он позволял себе от
мыслей отставать. Вернее, перебивать мысль главную мыслями и интересами
случайными, а порой и бестолковыми, которые, однако, доставляли Данилову
удовольствие. Мог он и в единое мгновение увидеть и понять все, что лежало
на его дороге, любую людскую судьбу, любое происшествие, любую букашку и
любую пылинку, но это, по мнению Данилова, было бы все равно что пробежать
эрмитажные залы за полчаса и смешать в себе все краски и лица. Ничто бы он
тогда не принял близко к сердцу. Ни один бы нерв в нем не зазвенел. А только
бы голова разболелась. Оттого он по дороге все и не рассматривал, а о чем
хотел, о том и узнавал. Вот отправится, бывало, в Японию к своей знакомой
Химеко на остров Хонсю, а сам вдруг услышит звон каких-то особенных
колокольцев, обернется поневоле на звон и сейчас же пронесется в Тирольских
горах над овечьим стадом, дотрагиваясь на лету пальцами до колокольцев. И
тут же вспомнит, что хотел узнать, бросил ли писать Сименон, как о том
сообщили по радио, или не бросил, и вот, не упуская из виду желанную Химеко,
он заглянет в лозаннский дом Сименона, благо тот рядом. Потом его привлекут
запахи жареной баранины в Равальпинди, стычки демонстрантов на Соборной
площади в Санто-Доминго и плач ребенка в пригороде Манилы; ребенку этому
Данилов тихонечко подложит конфету и слезу утрет и полетит к Химеко, но и
теперь он не сразу окажется возле нее, а приключений через пять.
Сегодня Данилов летел строго по курсу, не спешил, но и не снижался. Все
системы работали в нем нормально, ничто не барахлило. Под ним была Европа.
Справа впереди мерцал Париж, и окна светились в известных Данилову
квартирах, в самом Париже и в пятидесяти лье от него в галантном городе Со.
А чуть дальше и слева Данилов разглядел мрачный ларец Эскориала, сколько раз
он собирался заглянуть в его залы и подземелья и самшитовым веником вымести
наконец оттуда черные мысли Филиппа Второго. Да все никак не выходило. И
сегодня он сказал себе: "Непременно в следующий раз", однако тут же
вспомнил, что следующего раза может и не быть. А под ним уже плескалась
атлантическая вода.
Летел он, прижав руки к туловищу, вытянув ноги, но и без особых
напряжений мышц. Никаких крыльев у него, естественно, не было. Да и кто
нынче осмелился бы их надеть! Мода на них давно прошла, даже тяжелые
алюминиевые крылья от реактивных самолетов, из-за которых страдали и плели
интриги всего лишь пятнадцать лет назад, никто в эфире уже не носил. А
Данилов был не из тех, кто в обществе хоть и в мороз мог появиться в
валенках. Он был щеголем.
Когда принято было летать с рулем и ветрилами, он летал с рулем и
ветрилами, но уж какие это были ветрила! Потом увлеклись крыльями, и Данилов
одним из первых пошил себе крылья, глазеть на них являлись многие. Каркасы
из дамасской стали Данилов обтянул прорезиненной материей, материю же эту он
обложил сверху павлиньими перьями, а снизу обшил черным бархатом и по
бархату пустил дорожки из мезенских жемчугов. Крыльев он пошил восемь, два
запасных и шесть для полетов, чтобы было как у серафимов. Крылья были
замечательные, теперь они валяются где-то в кладовке. Данилов не выбросил их
совсем, старые вещи трогают иногда до слез его чувствительную душу. Потом
были в моде дизельные двигатели, резиновые груши-клаксоны со скандальными
звуками, мотоциклетные очки, ветровые гнутые стекла, выхлопные трубы с
анодированными русалками и еще что-то, все не упомнишь. Потом кто-то нацепил
на себя алюминиевые плоскости - и начался бум. Что тут творилось! Многие
знакомцы Данилова доставали себе удивительные крылья - и от "боингов", и от
допотопных "фарманов", по четыре каждый, и даже от не существовавших тогда
"конкордов". "Тьфу!" - сказал себе Данилов. Он был щеголем, порой и
рискованным, но маклаковскую моду принять не желал. Мода ведь только
создается в Париже или там в Москве, а живет-то она в Фатеже и Маклакове. А
пока дойдет она до Маклакова, через голову десять раз перевернется и сама
себя узнавать перестанет, вот с приходом ее и начинают юноши в Маклакове
носить расклешенные на метр штаны с бубенцами и лампочками на батарейках
возле туфель. Нет, Данилов тогда не суетился, он скромно достал крылья от
"ИЛ-18", ими и был доволен. И теперь, когда знакомые его увлеклись
космическим снаряжением, Данилов не стал добывать ни скафандров, ни капсул.
То ли постарел, то ли надоели ему обновки. И не нужны были ни ему, ни его
знакомым ни крылья, ни двигатели, ни скафандры, все ведь это было так,
побрякушки! Цветные стеклышки для папуасов! Однако и теперь, может, по
старой привычке, а может, ради баловства, Данилов приобрел для полетов
кое-какие приборы и технические приспособления. Не захотел отставать от
других...
Но давно уж пора было появиться Андам. Они и появились. Данилов увидел
свое заветное место и стал снижаться. Место было тихое, в горах, у моря, а
здешние жители его отчего-то не любили. Прямо под Даниловым тянулась теперь
посадочная полоса километров в пять длиной, а вокруг нее там и тут на
пустынном каменистом плато в зеленом мху кустарников виднелись изображения
странных животных и птиц. Данилов произвел посадку и пошел к своей пещере.
Посадочная полоса была еще хороша, не хуже иных бетонированных, камень пока
не искрошился. Полосу эту Данилов устроил в пору ложного увлечения
алюминиевыми крыльями. И с крыльями-то этими совсем она была не нужна ему
для посадки, а вот спижонил, наволок камней, уложил их да сверху еще их и
вылизал, и раза три, теперь-то об этом стыдно вспоминать, садился на полосу
как самолет, с ревом, с ветром, выпуская из-под мышек шасси. А потом он и
плато вокруг изрисовал всякими диковинными фигурами и мордами да еще и оплел
их орнаментом дорожек, нравились тогда Данилову индейские примитивы. Вскоре
явились на плато ученые и с шумом открыли работы инков. Другие же ученые с
ними не согласились и доказали, что полосу с рисунками создали пришельцы,
Данилов с увлечением читал их исследования, страницы с жадностью
перелистывал, до того было интересно. Однако охотников за пришельцами в пух
и прах разнес проницательный профессор Деревенькин, за что был проклят
детьми, в числе их и Мишей Муравлевым. Миша вместе с другими юными умами
устно объявил этому профессору кислых щей кровную месть, уроки уже не делал,
а точил нож. Профессор теперь нервно вздрагивал, на работу ходил в черной
маске, но Данилов считал, что дети правы.
Данилов подошел к пещере. Вход в нее был прикрыт, гранитный тесаный
камень в сорок тонн весом Данилов сдвинул плечом. В пещере было темно, сыро,
пахло пометом летучих мышей. Данилов погнал летучих мышей палкой, смахнул с
каменной лежанки пыль и всякую дрянь, застелил лежанку шкурой древесного
ягуара, на шкуре и разлегся.
Надо было что-то решать. Необходимость этого решения мучила Данилова. Эх,
отложить бы сейчас, думал Данилов, все это на когда-нибудь потом да и забыть
обо всем... Но нельзя. Данилов достал лаковый прямоугольник повестки, и
багровые знаки тут же проявились на ней, мрачно осветили пещеру, напоминая
Данилову о времени "Ч". Данилов убрал повестку в карман жилета, вздохнул и
закрыл глаза.
Ему стало жалко себя. И чего они к нему пристали?
Ведь хуже него есть личности - и живут себе, и никто их не трогает...
Понять бы, чем он вызвал назначение времени "Ч"? И кто ему это время
назначил?
"А-а-а-а! Что гадать-то! - подумал Данилов с чувством обреченности. -
Гадай не гадай, а исход один..."
Он был нервен, печален, купание в молнии и полет, успокоившие немного
его, были теперь в далеком далеке. Жалел он свою молодую неисчерпанную
жизнь. Но, оплакивая себя, Данилов все же краешком мыслей старался
предположить, какой ему припишут состав преступления. Это и само по себе
было интересно. Но, главное, зная про этот самый состав, можно было бы
предпринять что-нибудь, что-нибудь придумать, да как-нибудь и судей и
исполнителей, пусть и всесильных, а обвести вокруг пальца...
"Какие же статьи договора они мне припомнят?" - думал Данилов. Между ним
и Канцелярией от Порядка был заключен договор. Начальник канцелярии поставил
свою подпись желтыми несгораемыми чернилами, Данилов по закону расписался
кровью из вертикальной голубой вены. В договоре было сто три статьи, и все
без шарниров. Туда-сюда их повернуть считалось невозможным. Главным образом
там перечислялись обязанности Данилова, признанного отныне демоном на
договоре, но гарантировались и кое-какие его права. Когда вышло решение
подписать договор, Данилов, да и многие его знакомые, посчитали это решение
либеральным и великодушным, Данилов кувыркался от радости в воздушном
океане. Да что там говорить! За своеволия Данилова и шалости его и тогда уже
могли покарать крепче, а вот все обошлось договором.
Тут следует сказать, что Данилов был демоном лишь по отцовской линии. По
материнской же он происходил из людей. А именно - из окающих людей
верхневолжского города Данилова. Отца Данилов не знал. Данилов был грудным
ребенком, когда отца его за греховную земную любовь и за определенное
своеобразие личных свойств навечно отослали на Юпитер. Там ему положили
раздувать газовые бури. Да и мать Данилова тогда же и сгинула. С отцом
Данилов в переписке не состоял и никогда не встречался. Они и узнавать друг
о друге ни словечка не имели права. Пунктом "б" семнадцатой статьи договора
Данилову было установлено пролетать мимо Юпитера, лишь закрыв глаза и
заткнув уши ватой. Сам же Данилов мог всю жизнь провести в своем городке,
разводить в огороде ярославский репчатый лук, а теперь уж и покоиться
смиренным мещанином под тополями и березами на даниловском кладбище - ведь
по людским понятиям он родился в конце восемнадцатого столетия. Однако
влиятельные приятели его отца из жалости к невинному младенцу выхлопотали
ему иную судьбу и перенесли Данилова прямо в мокрых пеленках из Ярославской
земли в небесные ясли. А потом пристроили его в лицей Канцелярии от
Познаний. Лицей был с техническим уклоном. И дальше Данилов двигался
укатанной дорогой молодого демона, срывая на ходу цветы удовольствий.
Жизнь он вел рассеянную и блестящую. Но между тем положение его было
сомнительным, во всех документах он числился незаконнорожденным. Иные
ретрограды, не имеющие и понятия о правилах приличия, принюхивались иногда в
присутствии Данилова к атмосфере и шептали раздраженно: "Фу ты! Человеком
пахнет!" Одна беззубая старушка с клюкой, нечесаная и немытая,