Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
,
естественно, не знали. Но иные из них, в особенности наиболее интеллигентные
и начитанные, о присутствии или о возможности присутствия и в их подъездах
домового предполагали и, уж во всяком случае, ничего не имели против
подобного присутствия. Да пусть бы и завелся у них домовой, жил бы себе
припеваючи и опекал бы квартиры.
А может, он и впрямь завелся, жил, ус покручивая, и опекал? Пусть не все
это замечали, а лишь некоторые, но в их квартирах бытовых безобразий
случалось куда меньше, нежели в соседних подъездах. Тут и разводы
происходили, пожалуй, реже. А теперь начались и безобразия. И посуда стала
биться (а прежде можно было успеть подхватить оплошный стакан или тарелку у
самого пола). И лампочки бессовестно перегорали. И краны текли. И маньяк
будто бы заходил в лифт и чуть было не изнасиловал супругу Старшего по
подъезду. И будто бы снова стала, постанывая, бродить по квартирам тень
наложившего на себя руки чиновника Фруктова, в домашнем халате и в очках, и
лишь стаканом дамского ликера "Амаретто" можно было от тени отделаться. И
будто бы из комнат картежника-акулы Зелепукина, гастролировавшего в поездах,
выходили на балкон голые бабы с хвостами, махали банными полотенцами и звали
народы на митинги. А у флейтиста Садовникова сломалась флейта и в котлете
запекся таракан. Все эти безобразия, да иные и похлеще, с перебранками и
драками, и дали повод бакалейщику Куропятову высказаться: "Э-э, братцы, да у
нас, кажись, домового забрали. Беда-то, беда..."
С этим суждением многие были согласны. И в особенности была согласна Нина
Денисовна Легостаева, просившая, если помните, Шеврикуку называть ее
Денизой. Впрочем, по поводу заявления бакалейщика Куропятова она не
произнесла ни слова. Она просто тосковала. И ухажер у нее был хороший,
страстно-терпкий Радлугин. И по-прежнему она ждала ребенка от Зевса (хотя в
женской консультации начали тлеть сомнения). А вот тосковала. И ждала
звонка. Не от Радлугина. Не от коллег по общественным наукам. Не от бойцов
интеллектуального фронта (будут упомянуты позже) В. Добкина и О. Спасского.
Не из журнала "Коллекция моды" с предложением позировать. А как и раньше -
от сексуально озабоченного домового, из-за первых посягательств которого
Нина Денисовна дважды по дурости обращалась с жалобами в милицию. Вот бы
позвонил он, подышал бы тяжело в трубку, и она зашептала бы яро: "Это ты,
милый... Приходи... Умоляю... Приходи... Через полчаса... Нет, сейчас..." И
он бы тотчас пришел. Или бы монахом к закованной Жанне д'Арк. Или бы князем
Василием Васильевичем Голицыным, пробиравшимся подземным ходом к царевне
Софье. Или бы пролился на Данаю Зевсовым золотым дождем. Но нет. Не
проливался. Не звонил. Не приходил. И Нина Денисовна, тоскуя и томясь
прекрасным телом, чувствовала, что его в доме нет. И не будет.
И не одна Нина Денисовна Легостаева грустила. В подъездах вообще стало
тоскливо.
К тому же пошли дожди. Лето стояло знойное, сухое, с крымской голубизной
неба, от дождей отвыкли. А они пошли. И небо удручало теперь пасмурью. Мне,
чтобы записывать эту историю, приходилось днем зажигать настольную лампу.
- Сергей Андреевич, - спрашивал Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера
Грозного, летящий по делам российский коммерсант Олег Сергеевич Дударев. -
Вы, часом, нашего Игоря Константиновича не встречали?
- Нет. Давно уже не встречал. Считай, с самого яблочного Спаса, - отвечал
Крейсер Грозный. - Мы тогда еще недозревший штрейфлинг грызли. Да, месяц уже
как...
- А визитной карточки его у вас нет? Или хотя бы телефона?
- Нет, - вздыхал Крейсер Грозный. - Ни визитной карточки. Ни телефона.
- А он мне позарез нужен! В Салоне. В связи с этими футбольными заказами.
И он вам не конкурент! Не конкурент! - Дударев постарался не раздражать
Сергея Андреевича.
- Мне никто не конкурент! - ответственно произнес Крейсер Грозный.
- Ну конечно, конечно! - поспешил согласиться Дударев. - И он мне нужен
для паркетных работ. Увы, не в доме на Покровке. Вы же сами знаете, что
после взрыва, встряски и прочей катавасии строительные планы на Покровке
приходится пересматривать.
- Может, он в командировке? - высказал предположение Крейсер Грозный. -
Или из-за дождей поехал на пляжи Сейшел?
Чуть было не забыл, возле Крейсера Грозного стоял в те минуты его
японский друг и компаньон Такеути Накаяма, Сан Саныч, с фанерой
доброжелательных плакатов на груди и спине: "Даешь Коморы, Сейшелы, Бермуды
- новые русские острова!"
- Я-то как раз и хотел послать его в командировку! - сказал Дударев. - В
горные районы Северной Италии. За паркетом из альпийских елей. Ему уже и
заграничный паспорт выправлен. С орлами. И дом ему готов в Подмосковье под
дубами и липами... Впрочем, это вам неинтересно...
- Отчего же... - вежливо произнесли Крейсер Грозный с Сан Санычем.
- Ну, я бегу. Встретимся в Салоне!
- И в Салоне тоже, - кивнул Крейсер Грозный.
И Олег Сергеевич Дударев поспешил к свинцового цвета "лендроверу", где
его внимательно поджидали два крутостриженых паладина с черно-желтыми змеями
Анаконда на серебристых рукавах.
Стало быть, недоставало Игоря Константиновича в Москве и как специалиста.
В происшедшем на ходу разговоре вскользь были упомянуты слова: "взрыв,
встряска, прочая катавасия..." И все в связи с домом на Покровке. В связи же
с Шеврикукой случайно и косвенным образом.
О взрыве и встрясках на Покровке было известно в городе, и толкования
происшествия ходили самые разнообразные, отражая своеобычность миропонимания
каждого из москвичей, а добредая до пригородов и ближайших губерний, они и
вовсе перекувыркивались и обрастали пушистыми цветами. К тому же мастера
сыска называли несколько рабочих версий случившегося, не отрицая при этом и
множества иных его причин.
Проще всего было связать взрывы и встряски с террористами, тем более что
они как раз обещали провести Парад победы на Тишинском рынке, сокрушив перед
тем георгиевский столп Зураба Церетели и перебив палками алкоголь в
палатках. А встряски ощущались и в самом доме Тутомлиных, и во многих
строениях от Воронцова поля и до Сретенки. Вылетали стекла, раскачивались
люстры, съезжали с места ванны с купающимися в них жильцами, останавливались
на полном ходу лифты, а в крайнем доме Большого Сухаревского переулка, почти
у Цветного бульвара, с жестяным скрежетом рухнули разом на тротуар все
водосточные трубы. (Очень скоро следствию пришлось отделить сухаревские
водостоки от покровских причин, по новой рабочей версии виновными в крахе
труб оказались шабашники из Сумской области.) В доме же Тутомлиных много
чего покорежило, и у властей префектуры возникли поводы в аварийные сроки
выселить из дома последних коммунальных квартирантов. В их числе и флотских
корешей Крейсера Грозного, поднимавшего в памятный день смотрин Андреевский
флаг - на борьбу за права и свободы здешнего привидения. Выселенные с
Покровки напрочь отметали причастность к их бедам террористов; по их мнению,
взрыв устроили мздоимцы-чиновники, все тот же пресловутый полпрефекта
Кубаринов, чтобы расчистить плацдармы для деятельных операций неумытого и
неухоженного московского капитала.
Террористов и мздоимцев обелили, как ни странно, саперы и пожарные.
Помилуйте, о каком взрыве вы судачите, заявляли они, обижая покровских
знатоков и следопытов из пригородов. Дом тряхнуло, но ничего при этом не
взорвалось и не горело. "А собаки выли", - возражали им. "А может, у собак
случилось расстройство пищеварительного тракта?" - отвечали саперы и
пожарные.
"Собаки выли на луну, - разъясняли мистики. - На луне перемещались пятна,
и собаки выли. И как раз подоспела Дикая Охота..." Имя предводителя Охоты
называлось уже подземным, замороженным шепотом.
Тогда-то, видимо, и возникла державшаяся в Москве почти весь отопительный
сезон легенда о Дикой Охоте, о Черном рыцаре (или лыцаре), или Черном
воеводе. И моментально выяснилось, что многие москвичи, возможно, что и
каждый третий из них или даже второй, подогнанные к окнам вытьем собак,
видели, как от луны, будто бы зацепившейся за что-то, может, за гвоздь, и
дергавшейся, отделился черный всадник (кто говорил - на коне, кто - на
кобыле, но все сходились - на лошади, вроде бы с булавой в руке - это
подтверждали не все) и потихоньку спланировал с молнией, поначалу
беззвучной, прямо на покатую крышу дома Тутомлиных. Копыто животного ударило
по крыше повелительно или приветственно, вызвав россыпи искр, грохот,
сотрясение воздуха, распространившееся в городе по законам ударной волны.
Тогда и пошли мнения о взрыве и бомбе террористов или жилищных чиновных
мздоимцев. Версия же о Дикой Охоте, естественно, была на уровне языческого
мышления, однако просвещенные люди просили отнестись к этому уровню без
высокомерия наук, находящихся на бюджетном содержании. Впрочем, и люди этих
наук, вооруженные телескопами и чем надо, отмечали в скорых публикациях
странность поведения луны в ночь, запомнившуюся вытьем собак. Глаза и
точнейшие инструменты заметили, что луну на восемь минут будто бы вдавило в
галактический желоб, где она и застыла на время, а мимо нее пронеслись стаей
крупинки, и впрямь похожие (при многократных увеличениях) на всадников, одна
из крупинок (кто утверждал - четвертая от первой, крупной, кто - шестая),
несомненно увлеченная притяжением, понеслась к Земле, скорее всего сгорев в
ее атмосфере метеоритом. Причины же затора в движении луны и явление
пронесшегося скопления крупинок пока нельзя было назвать с корректной долей
научной достоверности. Однако все в природе рано или поздно находит
объяснения, успокоили исследователи московскую публику. Тем более что собаки
прекратили выть сами по себе.
А вот Черного лыцаря продолжали наблюдать многие ("вот как ты сейчас
передо мной, так и он... и громко дышит"), с булавой и без булавы, в
кавалерийском состоянии и пешим, и в Москве, и на августовско-сентябрьских
просторах Отечества. В Москве он показывался чаще всего в предрассветные или
рассветные часы, обычно - в отсутствие дождя, стоял черным покачивающимся
столбом до небес, сотканным из дымов тепловых станций, тряс бородой, чесал
косматую грудь и грозил пальцем. Нередко его явления совпадали с
предсказанными метеорологическими бурями и несовершенствами. В провинции же
его чаще видели вблизи металлургических заводов, порой он восседал на скипах
и колошниках домен и болтал ногами. Но вряд ли при этом он пребывал в
гармонии чувств. Чугун домна испекала после таких болтаний неважный, с
низким насыщением углеродом, и потребители чугуна позволяли себе задерживать
платежи. Якобы появлялся Черный лыцарь и на металлургических производствах,
уже не имеющих домен, в частности у Оки, в Кулебаках и Выксе (Кулебаки, если
помните, были отписаны Крейсером Грозным японскому другу в добавление к
Нагасакам, Кобелякам и северным островам). И в Выксе с Кулебаками случались
неплатежи долгов. А Черный лыцарь якобы перелетал через Оку и куролесил в
муромских лесах, где, видимо, знал грибные места. Пустыми оказались кадки
муромчан, приготовленные для засолки рыжиков и маслят. Находились свидетели,
уверявшие, что Черный лыцарь с разбойным гиканьем разъезжал в воздухах не на
лошади, а на протяженном упитанном змее с четырьмя крыльями и хвостовым
оперением.
Спешное выселение из дома на Покровке квартирантов и десятка пестрых
арендаторов нисколько не ускорило переустройство здания под концерн
"Анаконда". Дударев с проектантами и подрядчиками рыскали по лестницам и
залам, но никак не могли сойтись в ценах, да и будто что-то мешало им прийти
к согласию и равновесию интересов, будто что-то нарочно и мелочно
стравливало их. Или даже выталкивало их из гнезда Тутомлиных, бормоча на
ухо: "Не ваше! Не ваше! Не ваше!"
Тоска и предчувствие неудач угнетали деловых посетителей здания. И запахи
здесь были мерзко-непонятные, хоть дыши сквозь носовые платки или надевай
противогазы. И будто кто-то во тьме подземной вздрагивал, стонал и вздыхал.
А наиболее чутким слышалось и грустное пение. Эстет-проектант утверждал
убежденно: "Что-то из раннего Никиты Богословского... Какие-то кровавые
раны... И как-то безнадежно..." Предполагаемый прораб возражал: "Нет.
Гендель. Лондонской поры. И потом, тут полно привидений". "А что привидения?
- встрепенулся Дударев. - Чем вам плохи привидения?" "Привидения нам ничем
не плохи. Они тихие и добродетельные, - вздохнул эстет-проектант. - А тут
какая-то бесовщина. Да еще и с дурными запахами..."
И создавалось впечатление, будто кто-то сильный, наглый и богатый, за
углом неизвестности, намеревается отобрать у "Анаконды" дом. "Не выйдет! - в
воинственных мыслях заявлял этому наглому и богатому Дударев. - Не выйдет!"
А слово "бесовщина" шныряло в разговорах и суждениях, а потому не было
ничего странного в том, что к нему обратились доктора наук В. Добкин и О.
Спасский, чью статью "Магнит бесовщины?" опубликовала газета "Свекольный
вестник. Три в придачу". В свое время в том же издании (только без "Трех в
придачу". И что придавали?) появились публицистические рассуждения Добкина и
Спасского "Волнения домовых?", внимательно прочитанные Шеврикукой.
(Напомню, что Добкин и Спасский были бюджетными коллегами Нины Денисовны
Легостаевой, Денизы, но Спасский, несмотря на всю свою бюджетность, играл в
гольф, а Добкин, на то же несмотря, в силу несгибаемой слабости своей натуры
продолжал давать деньги - и большие - в долг.) Прежние заметки докторов наук
вызвали нервическое неприятие Шеврикуки. Они, на его взгляд, доктора и
щелкоперы, приписали к домовым, обозвав их энергетическими субстанциями,
заурядные обиженные судьбой привидения. Доктора были обеспокоены дурным
искажением полей людей, биологических и прочих, порождающим ауру зла,
неблагополучия и неподчинения. И прежде домовые и привидения впадали в
волнения, всем памятен день смотрин дома на Покровке, закончившийся
мордобоем, страдальцами которого стали гости и случайные зрители. Стоит
напомнить, подчеркивали авторы, что в первой своей публикации, "Волнения
домовых?", они называли, пусть и мимоходом, среди возможных буйствовавших
или вызвавших катавасию и отягощенного кровавыми грехами заводчика Бушмелева
(естественно, тень его или призрак). Писали, в частности: "Не его ли была
злокозненная затея? Тогда ее можно было бы посчитать пробной..." Вот эдак! И
что же? Не с предсказанным ли учеными Бушмелевым связывает сегодня массовое
сознание взрывы и встряски на Покровке и так называемого Черного лыцаря или
Черного воеводу, удручающего и без того удрученное народосостояние? Для
образованного человека Дикая Охота и есть Дикая Охота. Поэтическое суеверие.
Но бесовщина на Земле, бесовщина в наших с вами человеческих отношениях
оказывается магнитом для бесовщины небесной, мифологические персонажи из
средневековых воздушных страхов энергетикой людей оснащаются осязаемой
субстанцией, и вот уже всадник из свиты Дикой Охоты притягивается Землею,
свергается на нее, в кучу зла, чтобы слиться с нею и служить злу. Авторы
напоминали и о том, что из-за раздоров людей в местах их супернапряжений
случаются вспышки холеры, землетрясения, оползни, снеговые лавины, они не
хотели бы быть пророками несчастий, но зловещее, увы, может произойти теперь
на правом берегу Сунжи. В конце же статьи авторы снова призывали столичных
жителей опомниться, умерить свою ожесточенность и пустую суету, хоть
потихоньку изгонять из себя бесовщину и не притягивать ее из высей и
подземных недр.
Впрочем, вряд ли публикация "Свекольного вестника. Три в придачу"
взбудоражила или предостерегла москвичей. И тиражи у нас не ахти какие, и
москвичи беспечны. Сунжа далеко. А Черный лыцарь пусть себе забавляется.
Хочет - на колошниках домен зад греет, раз с луны сверзился, а там подмерз.
Хочет - рыжики жрет и безобразничает в муромских лесах. Если такие остались.
Хочет - лошадь продает цыганам или сергачским татарам - на колбасу казы.
Хочет - седлает змея о четырех крыльях. Главное, чтоб он нашего Пузыря не
трогал и не обижал.
А он не трогал и не обижал. Возможно, имел на Пузырь долговременные виды,
какие пока не обнародовал ни намеками, ни злонамеренными происками, ни
хулиганскими подскоками. Во всяком случае, на Пузырь не усаживался и ногами
не болтал, внутрь Пузыря пробраться попыток не предпринимал, в надежде
нажраться там рыжиками. Он вообще при явлениях себя в Москве в Останкино не
залетал, а от Пузыря держался на должном расстоянии. А скорее всего, сам
Пузырь, пусть и в летаргии, будто уколотый веретеном обиженной феи, имел
возможности сомнительных рыцарей и воевод к себе не подпускать, а коли кто
пожелал бы усесться на Пузырь и ногами в сапогах или валенках трясти, сейчас
же был бы сдут к кузькиной матери.
Спокойствие и постоянство положений Пузыря будто бы умиротворяли
москвичей. В Лиге Облапошенных и в той перестали галдеть и совать палки друг
другу в интересы и души. И то, что Пузырь обходит стороной якобы притянутая
с небес бесовщина, было отрадно. А к тому, что Пузырь почивает и не
дергается, смирный, но живой, и не открывает ворот, привыкли. Значит, так
надо. Никуда он не денется. Постановление раздать Пузырь есть, его не
отменяли, наступит мгновение, и - пожалуйста! - его раздадут. Тем более что
слуги народа пока на каникулах, кто собирает чернику, кто отлавливает
рябчиков, кому удаляют полипы в носу, кто учится играть на гармони, кто
ожидает катастроф, вот нагрянут они в Москву, наорут друг на друга и
распорядятся раздать Пузырь. Всем казалось теперь, что Пузырь разлегся на
Звездном и Ракетном бульварах по-домашнему. Его бы еще верблюжьим одеялом
прикрыть. Или укутать узбекским халатом. Его бока теперь гладили
благонамеренно, словно утомившегося от игр кутенка. А дети и бомжи
совершенствовали себя в написании на его подбрюшье коротких слов. И Пузырь
позволял. Позволял украшать себя и зелено-голубыми плакатами, рекомендующими
всем, независимо от политических убеждений, социальных векторов, плотских
состояний, пользоваться исключительно тампонами "Североникель". А вольные
прокатчики, прослышав о благонравии Пузыря, в трех местах на Ракетном
бульваре - внаглую и за денежные знаки разных валют - принялись показывать
на его шкуре, пользуясь ее юридической незащищенностью, разгульные
эротические фильмы, какие не имел на кассетах и картежник-акула Зелепукин.
Неизменность трехнедельного, а потом и месячного существования Пузыря
была истинно удивительной. Хоть заноси ее в московские рекорды. Все же иное
в городе неслось, уплотняя и прессуя время, взвизгивало, подпрыгивало,
кусалось, бранилось, стервенело, жестяно гремело в валютных коридорах,
обтягивалось золотыми цепями и цепочками, бросало в бреющие полеты
хромированные автомобили, стреляло, низвергалось водопадами, расплескивая
монеты, слезы людские, упования, угрызения совести, не останавливая ни
единого мгновения, круша, рыча, подбирая, подличая, дымясь кровью и
возносясь надеждами, неслось, неслось, неслось, не оглядываясь.
О московская жизнь быстролетящая! Куда же ты спешила в наши годы? Куда же
летела? Куда? Но ведь как летела!
Вот совсем недавно, еще