Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
о, в сыпучий! Под зад коленом! В реактор, в режим
распада! Под зад коленом! Триста плетей по обезвоженным местам!
Дальнейшее Шеврикука помнил плохо. Его опять подхватили, теперь уже с
гиканьем и посвистом, крутили, трясли, пинали, то в пропасти швыряли, то
винтом возносили в поднебесье, и все в Шеврикуке замирало, засовывали в
недра жестяной бочки и били по ней кувалдами, потом втиснули в ржавую
водопроводную трубу и сжатым воздухом погнали на восток. Здесь сознание
Шеврикуки погасло.
5
Очнулся Шеврикука на берегу Останкинского пруда.
На черной воде в платной прогулочной лодке сидел водяной Марафетьев с
удочкой в руке. "Часа два ночи", - сообразил Шеврикука. Ночь стояла тихая,
теплая, и люди на Поле Дураков и по тротуарам улицы академика Королева,
пусть и редкие, шлялись. Водяной Марафетьев сидел в полосатых плавках
спасателя, фетровой ковбойской шляпе и за спиной имел гитару. На всякий
случай Шеврикука пожелал помахать водяному рукой, но сразу же понял, что
Марафетьев его приветствия и не заметит. Он, Шеврикука, лежал глубоко в
цветущих кустах шиповника. При попытке подняться застонал и принялся
браниться. Все в нем болело. Все, но в некоторых местах боль была особенно
ощутимой. Исследовав географию боли, Шеврикука пришел к выводу, что
добросовестнее всего экзекуторы отнеслись к устному распоряжению: "Под зад
коленом!"
Ковыляя домой, Шеврикука не раз оборачивался, грозил кулаком Башне и
находил слова, каким позавидовали бы подсобные рабочие рыбных магазинов.
Потом клокотание в нем поутихло. "Кто-нибудь из домовых, ушедших к нам,
вернулся в Останкино?" - вспомнилось Шеврикуке. А он возвращался. Понятно,
они могли и лукавить, кто-то вдруг и вернулся, иное дело - как и в каком
виде. А он, несомненно, возвращался. И возвращался Шеврикукой. И он
почувствовал себя чуть ли не победителем. Видали, экий Шеврикука-то он!
Однако победные песнопения звучали в нем недолго, и с унылой рожей
явилась мысль: ну и какие такие достижения в том, что он уцелел и
возвращается? Накануне о возвращении он вовсе и не пекся. И выходило, что он
проиграл. Он упустил шанс, который вряд ли еще представится. Бго не приняли
всерьез, не признали даже достойным темницы или измельчения в порошок, его
отрыгнули за ненадобностью, не считаясь с приличиями и без боязни
последствий. А если рассудить холодно, переведя себя в состояние студня из
свиных ног с желатином, то следует признать, что более других виноват был он
сам. Он ведь знал, куда рискнул проникнуть, готовился к капканам, унижениям
и даже пыткам, роль себе сочинил и выстроил и вдруг - к собственному
изумлению - повел себя гордецом, дерзил собеседникам. "А зачем они
кривлялись? - начал оправдываться Шеврикука. - Кривлялись-то зачем?..
Голосами дурными верещали, щипались, вспоминали Риббентропа, балаган
устраивали... Зачем?.." "Их право, - тут же ответил себе Шеврикука, - не они
тебя приглашали, ты сам изволил их посетить". Отважившись двинуть в поход,
был согласен на любого собеседника, да что согласен - мечтал о любом
собеседнике, а заполучив его, надо полагать, что и не "любого", принялся ему
хамить. И тогда еще терпение у них не иссякло. Хотя бы два слова
существенных они желали от него услышать. Коли сам приволокся. И не
услышали. Возможно, их устроили бы и "Чаша Грааля", а он и о ней не сказал.
("Далась тебе эта "Чаша Грааля"!" - опять удивился себе Шеврикука.) Дурак,
он и есть дурак, добавить тут нечего. Ну, живой, ну, вернулся, а дальше что?
Что дальше-то? Ведь он уже и в мыслях выкорчевал себя из привычной жизни. К
тому же как пребывать здесь, как служить после воскресных посиделок?
"А-а-а, - в отчаянии решил Шеврикука, - сяду-ка я на больничный.
Выправлю-ка я больничный и отсижусь. И дядя, уполномоченный, фикус меня не
достанет. А там посмотрим!"
Добывать больничные Шеврикука и при непоколебленных состояниях своей
натуры был умелец, теперь же и ловчить не стоило, а надо было лишь
предъявить дежурному знахарю спину и задницу ("сдувал пыль с лампочек,
рухнул вместе с люстрой, сами знаете, какие выпускают, пусть и по
конверсии") и удалиться от недоброжелателей в спасительное укрытие
постельного режима. И Шеврикука немедля посетил ночного знахаря. Дежурил тот
в калеко-пункте на четвертой липе (если встать передом к Хованскому проезду)
Поля Дураков, зевал в безделье. Бумагу выправил вмиг. Шеврикука получил
снадобье для растирания ("нынче туда добавлены шакальи выбросы, из Замбии,
некоторые суют вовнутрь, но я бы не советовал"). В малахитовой вазе
Шеврикука решил обдумать происшествие дня заново и всерьез, мысли по дороге
от пруда и домой казались ему теперь неразумными, зыбкими, суетными. Но тут
же ощутил сигнал: в его подъездах опять нарушалось благонравие. "Нет меня! -
протестуя, в воздух, сделал заявление Шеврикука. - Я больной! На больничном!
Болею болезнью!" Но шум опять происходил из окрестностей квартиры активиста
Радлугина.
"Ну попадитесь мне сейчас подлец Продольный и уполномоченный дядя!" -
возмечтал Шеврикука.
Однако и сам Радлугин, так и не вознагражденный ведомствами судьбы
розовым унитазом, был встревожен и раздосадован не менее, нежели Шеврикука.
Шумели над ним, в квартире кандидата наук Мельникова, и на ближних пролетах
лестницы. Радлугин звонил в "Скорую", в милицию, к пожарным, машины
приезжали - и белые, и желто-синие, и красные. Но и отбывали. Выяснив
причины ночного праздника, лица, вызванные Старшим по подъезду, проявляли
непростительное благодушие, никого не брали, не окатывали струей, никого не
убеждали резиновыми доводами, а говорили: "Историческая неизбежность.
Человечество прощается с прошлым. Пусть порезвятся напоследок. К шести
разойдутся".
Уснуть супруги Радлугины не могли, в пижамах толклись у двери,
приоткрытой на две цепочки, и время от времени обращались к народу с
пронзительными призывами и назиданиями. "Не митингуйте, - отвечали им без
злобы, но с усталостью и печалью. - Вот метро поедет, и мы уберемся". А
стрелки подтянулись к трем.
Шеврикука в приличном виде ввинчивался в компании курящих вблизи квартиры
Мельникова и скоро вызнал все обстоятельства. Вот что было. Упразднили
Департамент Шмелей. Длиннее: Департамент, управлявший полетами шмелей. В
бумагах название Департамента выглядело еще более протяженным. Дело к тому
шло. Той самой исторической неизбежностью, о которой справедливо напоминали
Радлугину медики, милиционеры и пожарные, Департамент был поставлен в
очередь. Теперь номер его выкликнули. Упразднили. Разогнали. Изничтожили.
Компот сварили из чиновников, объявив, что накладно надзирать из
первопрестольного населенного пункта над шмелями, да и противно это естеству
природы, пусть перепончатокрылые летают, кушают, плодятся и совершенствуются
сами по себе. Патриоты Департамента учинили прощальный бал. Гуляли в
ресторане. Когда утихли, околев, ламбады и эскадроны мыслей шальных, решили
продолжить. Кто где. Вспомнили, что талант, а может, и гений Митя Мельников,
малахольный и великодушный, может многих вместить в своей холостяцкой
квартире. К нему и бросились. И хорошо сидели. Теперь догуливали, курили,
зевали. Впрочем, иные были еще резвые и неутоленные.
- Ба, и вы здесь! - Шеврикуку хлопнули по плечу.
- Я? - Шеврикука даже растерялся. - Да, я здесь... Здесь я...
Приветствовал его квартиросъемщик Сергей Андреевич Подмолотов,
проживавший на втором этаже и хорошо Шеврикуке известный.
- Вы тоже, что ли, в нашем Департаменте работали? - обрадовался
Подмолотов. - А я и не знал. Я сегодня со многими познакомился, с кем,
оказывается, работал.
- Нет, - сказал Шеврикука. - Я здесь случайно. Я ведь тоже живу в этом
доме. Возможно, мы с вами сталкивались во дворе, в магазинах, в очереди за
квасом...
- И не только за квасом! - рассмеялся Подмолотов. - То-то я вижу - лицо
знакомое.
- Конечно, конечно, - закивал Шеврикука. - И мне ваше.
- А на Северном флоте вы не служили?
- Нет. На Северном я не служил.
- Тогда, наверное, в Севастополе?
- Нет. И в Севастополе я не служил.
- Ну и ладно. Тем более следует промочить горло. Пойдемте к Мельникову.
И Подмолотов повлек упиравшегося Шеврикуку из коридора к столу. Сергей
Андреевич Подмолотов был мужчина шумный, из породы громобоев, он и носом
издавал громкие звуки, нос этот был солидный, трубой, напоминал нос Корнея
Ивановича Чуковского. Сергей Андреевич в Департаменте трудился в должности
инженера по технике безопасности, но и во дворе и в доме его знали прежде
всего как бывшего и доблестного моряка. Срочную службу он проходил на
непотопляемом крейсере "Грозный". Его и называли во дворе не Сергеем
Андреевичем и не Серегой, а то Крейсером, то Грозным.
- Митя! Мельников! - загремел Подмолотов. - Смотри, кого я привел! Вот,
видишь! - И уже шепотом: - Запамятовал, как вас именуют, в голове нынче все
перемешалось, извините...
- Меня? - замешкался Шеврикука. - Игорем Константиновичем...
Он сам себе был удивлен. Случались эпизоды, когда в людских компаниях и
передрягах ему приходилось придумывать себе имя и отчество. Но "Игорь
Константинович" никогда не являлось ему в голову, и не было никаких
объяснений, почему теперь он объявил себя именно Игорем Константиновичем.
Впрочем, никто на него, похоже, не обратил внимания. Дмитрий Мельников,
узкий в кости, деликатного сложения блондин, кивнул из вежливости. И ему,
наверное, лицо Шеврикуки показалось знакомым. Но Мельникова, вцепившись в
куртку, тянул к себе возбужденный собеседник с намерением то ли расцеловать
Митю, то ли плюнуть ему в физиономию. И собеседник этот проживал в
Землескребе. Департамент в пору расположения к нему городских властей выбил
здесь немало квартир. Собеседник Мити был экономист Дударев, красавец
мужчина лет тридцати пяти с коварными тонкочерными усами графа Люксембурга
или князя Эдвина, покорившего королеву чардаша, вертопрах и плясун, в
словесных баталиях способный обескуражить и самого Радлугина. Наконец,
Дударев расцеловал Митю. Но тут же гордо оттолкнул его от себя и сказал:
- Ты - мельник, колдун, обманщик и вор, и дело наше, еще и не начатое, а
значит, и тем более хрупкое, желаешь предать!
- Почему я обманщик и вор? - пьяно пробормотал осевший на стул Митя.
- А потому что опера есть такая композитора Фомина "Мельник - колдун,
обманщик и вор". Или сват. Не важно. Лучше вор! Ну ладно, мельник ты теперь
только по фамилии. И небось уже не колдун. Стало быть, остался только -
обманщик и вор!
- Почему я обманщик и вор? - обиженно повторил Митя. - Почему я...
- Ты, Дударев, не прав, - вломился в разговор Подмолотов. - Ну конечно,
Митька уже не мельник. И где они, мельницы, где? Где мука? Где вермишель и
рожки? Но колдуном-то он может быть, их-то хватает!
- Могу! - тут же откликнулся Мельников. - Колдуном - могу! И прабабка моя
была колдуньей. Под Дмитровом. В селе Ольгово, в имении Апраксиных, там, где
Пиковая Дама на портрете... Колдуном - могу!
Сил у Мити хватило лишь на это заявление, веки его смежились, он заснул.
- Все он врет! - заключил Дударев. - И дело наше поддержать не желает!
- Какое дело? - спросил Подмолотов.
- Тише! Тише! - зашипел на него Дударев. - Неугомонный не дремлет враг!
Сейчас же из угла комнаты воздвигся человекобык с бокалом в руке и запел:
"Смело мы в бой пойдем за власть Советов и-и-и, - палец певца поперся вверх,
превращаясь в восклицательный знак или в жезл управителя движением, - и-и-и
как один умрем в борьбе за это!" "Бордюков, успокойся!" - приказала певцу
крепкая обильная дама, похожая на метательницу ядра, сама будто выложенная
из ядер, за столом она хозяйничала, и ее слушались. Вот и Бордюков, испив из
бокала, крякнул, сел и успокоился. "Бордюков - это наш кадровик. И по общим
делам... - зашептал Шеврикуке Подмолотов, видимо посчитавший, что свежего
человека следует просветить. - А соседка его - Совокупеева, она передовых
взглядов и всегда в президиумах, тоже экономист, как и Олег Дударев, но
сознательностью выше... А вон та барышня, раскраснелась вся, это наша
прелестная Леночка Клементьева, музыковед, она из музыкального управления.
Бывшего, конечно, бывшего..." "Какое в вашем Департаменте могло быть
музыкальное управление?" - усомнился Шеврикука. "А как же! - Подмолотов
сомнениям Шеврикуки чуть не обрадовался. - А моряк-то великий, пусть и не
служил на крейсере "Грозном", но за сколько лет все предвидел и написал
"Полет шмеля"! Леночкино управление занималось биомузыкой, расшифровкой
серенад и трудовых песен шмелей, других разных насекомых. Леночка, скажем,
вела стрекоз, ну я еще кое-что, вы понимаете... - Тут Подмолотов зашептал
совсем тихо, губы его почти сжались. - Конечно, мы и шмелей курировали, и их
процветанию содействовали, но и не только... Много чего секретного... Теперь
другое мышление. И правильно... Но было, было... Вот и Митя Мельников,
Эдисон с Яблочковым, такие темы разрабатывал, такое изобретал, что и
рассказать нельзя, талант и гений!" "Точно! - подтвердил усевшийся рядом
Дударев, плясавший только что за стеной, налил всем в рюмки жидкость бурого
цвета и тоже зашептал: - Митьке-то давно быть доктором, академиком, а он
лодырь и карась, он и теперь уже такое соорудил, почти соорудил, что чего
хочешь материализует. Вот все, что Крейсер Грозный врет, и это
материализует!" "Я никогда не вру! - обиделся Подмолотов. - Нигде. Никогда и
ни при каких обстоятельствах. Ты же знаешь". "И такого человека, как
Мельников, разогнали и сократили? Как же так? - не поверил Шеврикука. - Его
куда только с почетом не звали, а он сказал: буду как все. И его не
сдвинешь". "Дурак он! - вспомнил возмущенно Дударев. - Колдун, обманщик и
вор! И дело наше поддержать не хочет! Предатель!" - "Какое дело?" - "Тише!
Ша! Замолкли! - зашипел Дударев. - Выпьем лучше! А Ленка-то как на него
смотрит. Тоже дуреха из оленьего стада!" Музыковед Леночка Клементьева,
рекомендованная Шеврикука Подмолотовым, и впрямь во все время их разговора
не сводила с Мельникова черных глазищ, восторженных и жалеющих, и все
видели, что она в Митю влюблена. На Митю глядел и ее приоткрытый рот.
Хотелось бы сказать: ротик. Но нет, у Леночки был именно рот, и большой,
нисколько, впрочем, ее не портивший. И вызывавший даже предположения, что
Леночка - барышня не только благоуханная, но и страстная. Теперь она явно
желала подойти к Мите и замереть возле него, оберегая Митин сон. Но сила
вмещенного в нее напитка подняться ей не позволяла. "И-и-и! - опять взлетел
палец Бордюкова. - Как один умрем в борьбе за это!" Теперь певцу на глотку
не наступили, а даже попросили начать кантату "От края до края по горным
вершинам, где вольный орел совершает полет", и он, обнаружив в себе ансамбль
Александрова, просьбу ринулся исполнять. Бордюкову стали подтягивать.
Хоровое пение в Останкине никогда не умирало, менялись лишь вкусы и
пристрастия любителей. Долгие годы здесь, как помнилось Шеврикуке, звучали
все более трогательные, бередящие душу или, напротив, обнадеживающие слова.
Вроде таких: "Ромашки спрятались, опали лютики..." Или: "И снится мне не
рокот космодрома..." Или: "Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним
крылом!" Или: "Из полей доносится "Налей!" И конечно: "Горная лаванда"! Где
те устойчивые времена! Сейчас же получалось, что квартиросъемщики и их гости
при хоровом пении из лирического состояния впадали в гражданское. При этом
свирепели, и орали, и готовы были бить посуду. Шеврикука поглядывал на
солиста, человекобыка Бордюкова, и прикидывал, перевернут ли стол вместе со
спящим хозяином или нет. Не перевернули. Утомились... Тут он наконец
разглядел, что на столах осталось и что с них уже было взято. При нынешних
затруднениях к Мельникову принесли закуски и напитки из семейных добыч и
запасов, все больше домашнего приготовления. Жидкость от разных специалистов
была своего цвета - и бурая, и свекольная, и мутно-оранжевая, и прозрачная,
как совесть отечественного налогоплательщика. "Кони сытые бьют копытами!" -
забрал Бордюков. Его остановили предложением выпить за урожай и за
преодоление кризиса в Новой Гвинее.
- Мо-ол-ча-ать! - вскочил вдруг на стул мелкий взъерошенный мужчина с
тремя жетонами победителя соревнования на эпонжевой ковбойке. -
Мо-ол-ча-ать! У нас что? Нам что - знамя вручили? У нас поминки. Мы
упразднены. Мы сокращенные. Нас нет. Нет. Мы живые трупы. Мы привидения. А
тут поют и пляшут! Ра-зой-дись!
- Свержов, успокойся, спать пора, баиньки пора! - Возле оратора сейчас же
оказался легкий Дударев, стал за ногу стаскивать Свержова с кафедры,
подоспела Совокупеева, она хозяйственно схватила Свержова, заграбастала его
и повлекла из компании на покой.
"Наверх вы, товарищи, все по местам!" - стал размахивать руками Бордюков,
приглашая публику открыть глотки и ответить Свержову и судьбе. "Это
по-нашему, по-флотски! - одобрил Бордюкова Подмолотов, успел шепнуть
Шеврикуке: - А Свержова вы в голову не берите. Замначальника управления
передних плоскостей. По режиму. Он, конечно, строгий. Да и как же ему без
строгостей? Но вы не бойтесь. Это он на нервах". И последовал Бордюкову во
вторые голоса.
И все же гулянье криками проявившего бестактность Свержова было
расстроено. Вот уж и из песен исчезла энергия. И пили без тостов, кто как -
кто с соседом, кто сам с собой, кто чокаясь с рюмкой или плечом дремлющего
Мельникова. Шеврикука полагал, что ему пора раскланяться, но встать не мог.
Трезвенником он не был, но и не увлекался, и уж под столами и заборами никто
его не наблюдал. А тут он затяжелел. Может, на Башне его слишком растрясли и
изволтузили. "Ну ладно, - говорил себе Шеврикука, - еще посижу, послушаю".
Как это он прежде-то не проявлял интереса к Мите Мельникову и занятиям
Департамента Шмелей? А вдруг и не случайно Продольный с уполномоченным дядей
собирались заменить предмет из системы общей связи именно под Митей
Мельниковым? Не был ли в их предприятии какой-нибудь особый смысл или
технический фокус? А покойный Фруктов, до гибели доведенный, проживал прямо
над Мельниковым! Так-так-так! Нет ли во всем этом темного, но и вызванного
кознями сплетения обстоятельств, которое ответственный домовой-двухстолбовый
проморгал? Чьими кознями? Из-за чего и ради какой выгоды? "Фу ты! -
останавливал себя Шеврикука. - Глупости мерещатся, закусывать следовало
борщом..." Тут на плечо Шеврикуке доброжелательно возложила руку крепкая
дама Совокупеева. Рука ее была горячая, и сама Совокупеева исходила жаром.
Или истомой. Нельзя сказать, чтобы возлежание руки на его плече вышло для
Шеврикуки неприятным. Опять Шеврикука подумал, что Совокупеева может - и
удачливо - толкать ядро и вся сложена из ядер. "Как это материя, тряпки
всякие выдерживают, как не треснут, когда ядра ее перекатываются?" И в этой
ленивой мысли Шеврикуки не было неприязни, скорее содержался комплимент
женщине. "Такая и в Доме Привидений бы не пропала, - подумал Шеврикука. И
тут же на себя фыркнул: - Не пропала бы! Она там бы в первые привидения
вышла, да еще бы и свечи в шандалах растопила!"