илось человек  тридцать,
и тогда сам Соломон не разберет, кого следует выпороть. При бунтах  всегда
прибегали к круговой. "Ты зачем кричал во время класса?"  -  "Меня  научил
такой-то".  -  "А  ты  зачем?".  Тот  ссылается  на   другого,   и   пошла
коловоротица,  в  которой  сам  черт  ногу  сломит.  Надуть   товарищество
считалось преступлением, надуть  начальство  -  подвигом  и  добродетелью.
Случалось, что секли не того, кого следует, но наказываемый редко  выдавал
виноватого.  Добровольное  сознание  в  проступке  ученики  признавали  за
пошлость и трусость; напротив, кто больше и наглее лгал перед начальником,
бессовестно запирался, путал дело мастерски, божился и клялся на чем  свет
стоит, тот высоко стоял в глазах бурсацкой общины. Но и в  этом  отношении
Гороблагодатский стоял  выше  всех;  после  долгой  практики  в  скандалах
разного рода он приобрел навык в самом изворотливом запирательстве. Другие
только не сознавались в проступке, а он с самоуверенной  дерзостью,  глядя
прямо в глаза начальнику, огрызался,  и  в  то  время  такая  оскорбленная
невинность была написана на его лице, что опытный физиономист  и  психолог
сбился бы с толку. Он входил до того в роль невинного, что сам считал себя
невинным и  под  лозами  никогда  не  сознавался.  Все,  что  исходило  от
начальства, он презирал и  ставил  ни  во  что;  поэтому  розги,  оплеухи,
лишения обеда,  стоянье  на  коленях,  земные  поклоны  и  т.п.  для  него
положительно не имели никакого  морального  значения.  Наказание  было  до
такой степени дело не позорное, лишенное смыслу и  полное  только  боли  и
крику, что Гороблагодатский, сеченный  публично  в  столовой,  пред  лицом
пятисот человек, не только не стеснялся сряду же после порки явиться перед
товарищами,  но  даже  похвалялся  перед  ними.  Полное  бесстыдство  пред
начальнической розгой создало местную поговорку: _не репу  сеют,  а  секут
только_. Да чего лучше:  секундатор,  товарищ,  секущий  своих  товарищей,
уважаем и любим был ими, потому что и он служил в  их  видах:  искусный  в
своем деле, он сильно драл своих товарищей, и свистели  лозы  по  воздуху,
когда под  ними  лежала  добрая  голова.  Гороблагодатского  много  секли;
случалось ему вкушать даже до ста ударов,  и  потому  он  переносил  розги
легче, нежели  его  товарищи,  вследствие  чего  с  абсолютным  презрением
относился к какому бы то  ни  было  наказанию.  Ставили  его  коленями  на
покатой доске парты, на выдающееся  ребро  ее,  заставляли  в  двух  шубах
волчьих  делать  до  двухсот  земных  поклонов,  приговаривали  держать  в
поднятой руке, не опуская ее, тяжелый камень по получасу и  более  (нечего
сказать, изобретательно было начальство), жарили его линейкой  по  ладони,
били по щекам, посыпали сеченное тело солью (верьте, что это факты) -  все
он переносил спартански: лицо его делалось после наказания свирепо и дико,
а на душе копилась ненависть к начальству. Мы  видели  в  Гороблагодатском
переносчивость физической боли, когда Тавля задавал ему с пылу горячих.
   Но кража, сплетня, порча чужих вещей  и  всякая  гадость  не  считались
пороками только относительно начальства, а в себе самом товарищество  было
честно, и с этой стороны Гороблагодатский является в новом  свете.  Он  не
взял ни одной взятки, беспристрастно и справедливо  отмечал  подавдиторным
баллы,  не  куражился  над  ними,  часто   защищал   слабосильных,   любил
вмешиваться в ссоры и хотя деспотически, но всегда справедливо  решал  их;
он постоянно солил ростовщикам и взяточникам. Товарищество  его  любило  и
уважало.
   Мы сказали, что Гороблагодатский глубоко ненавидел Тавлю за его гнусную
натуру; но он с ним играет в камешки:  ему  хочется  выиграть  и  помучить
Тавлю.
   Кончив щипчики, Тавля предложил лукаво:
   - Не хочешь ли еще?
   Тавля отлично играл в камешки и надеялся на себя.
   - Давай! - упорно отвечал Гороблагодатский.
   Камни опять защелкали.
   Семенов издали наблюдал за игроками. Семенов был третий тип  училищный,
созданный тою же бурсацкою администрацией. Товарищество  сегодня  огласило
его _фискалом_.
   Начальство понимало, что через свое педагогическое устройство бурсы оно
не достигло цели, но вместо того, чтобы отказаться от училищных  порядков,
оно пошло по пути нелепостей  далее.  Явилось  новое  должностное  лицо  -
фискал, который тайно сообщал начальству все, что делалось в товариществе.
Понятно, какую ненависть  питали  ученики  к  наушнику;  и  действительно,
требовался  громадный  запас  подлости,  чтобы  решиться  на  фискальство.
Способные и прилежные ученики  не  наушничали  никогда,  они  и  без  того
занимали видное место в  списке;  тайными  доносчиками  всегда  были  люди
бездарные и подловатенькие трусы; за низкую послугу начальство  переводило
их  из  класса  в  класс,  как  дельных  учеников.  Но  мы  сказали,   что
товарищество само в себе было честно и потому  не  уважало  тех  учеников,
которые за взятку начальнику, по родственным связям, по протекции,  а  тем
более за фискальство, занимали не свое место в списке. Кроме того, ученики
вполне справедливо были уверены, что наушник переносил не только то, что в
самом деле было в товариществе, но и клеветал на них,  потому  что  фискал
должен был всячески доказать  свое  усердие  к  начальству.  Но  когда  он
передавал инспектору или смотрителю даже правду, и тогда  он  возбуждал  в
классе ненависть и злобу:  например,  дети  собираются  устроить  попойку,
оторвать хвост экономской свинье, улизнуть к знакомой прачке или чем  иным
развлечься,  и   вдруг   инспектор,   предуведомленный   заранее,   вместо
развлечения драл их не на  живот,  а  на  смерть.  Правда,  в  большинстве
случаев, при непобедимом упорстве бурсаков, доносы не вели к наказанию, но
начальство  из  доносов  все-таки  умело   сделать   полезное   для   себя
употребление. Как объяснить, отчего инспектор за  одинаковое  преступление
двоих учеников наказывал неодинаково? Это большею частью объяснялось  тем,
что на ученика сильно наказанного были доносы через  фискалов.  Начальство
особенно не терпело тех лиц, которые ненавидели и преследовали  наушников.
Вся ябеда, добытая через наушников, вносилась в _черную книгу_. Эта  книга
имела огромное значение при переводе  из  класса  в  класс;  тогда  многим
неожиданно вручались _волчьи  паспорты_:  это  те  же  титулки,  только  с
отметкою в них о дурном поведении; такие титулки  объяснялись  единственно
черною книгою.
   Семенов чувствовал,  но  страшно  верить  ему  было,  что  товарищество
догадалось, что он фискал. Он ясно заметил, что с ним никто не хочет слова
сказать, а первой мерой против наушника было _молчание_:  целый  класс,  а
иногда все училище соглашалось не говорить ни  слова,  исключая  брани,  с
фискалом. Положение ужасное: жить целые недели  среди  живых  людей  и  не
услышать ни одного приветливого звука, видеть на всех лицах  отталкивающее
презрение и отвращение, вполне  быть  уверену,  что  никто  ни  в  чем  не
поможет, а напротив - с радостью сделает зло...  И  действительно,  фискал
становится в товариществе вне  покровительства  всяких  законов:  на  него
клеветали, подводили под наказания, крали и ломали его вещи, рвали  одежду
и книги, били его и мучили. Иное поведение относительно фискала  считалось
_бесчестным_.
   Но начальство все-таки напрасно развратило  навеки  несколько  десятков
человек, сделав из них наушников:  училищная  жизнь  развивалась  в  своих
нелепых формах, и товарищество делало что хотело.
   Семенов, смотря на играющих в камешки, злорадостно усмехнулся.
   - С пылу горячие! - закричал Гороблагодатский.
   В его голосе было что-то зловещее. Тавля струсил и побледнел на минуту.
Около стола опять толпа. Опять камень летает в воздухе, но теперь  Тавлина
рука лежит на столе; напрасно он понадеялся на  себя:  Гороблагодатский  в
один прием взял все восемь конов, а Тавля срезался на пятом...
   - Конца не будет! - сказал сурово Гороблагодатский.
   Тавля видимо трусил. Окружающие не смеялись: они видели, что дело  идет
не на шутку, что Гороблагодатский мстит.
   Дошло до ста. От здоровенных щипчиков вспухла рука  Тавли.  Он  выносил
страшную боль, наконец не вытерпел и проговорил просительно:
   - Да ну, полно же!..
   - После двухсот проси пощады, - отвечал Гороблагодатский.
   - Ведь больно!..
   - Еще больнее будет.
   На сто семидесятом щипке у Тавли рука покрылась темно-синим цветом.  Он
чувствовал лом до самого плеча...
   - Довольно же, Ваня... что же это будет?
   Гороблагодатский вместо ответа с ожесточением щипнул Тавлю.
   Тавля знал, что слово Гороблагодатского ненарушимо, однако он ощущал до
того сильную боль во всей руке, что не мог не просить:
   - Оставь... ведь натешился.
   - Скажи только слово, еще двести закачу!..
   Гороблагодатский дал щипчик более чем с пылу горячий. Тавля  не  вынес:
по щекам его потекли слезы.
   Наконец двести.
   - Теперь прощенья проси!
   Как ни больно Тавле, а стыдно прощенья просить.
   - Да ну, оставь же!
   - Зачем насмехался давечь?
   - Так то ведь шутка!
   - Так ты смеешь, животное, надо мной шутить?
   Жестоко щипнул он Тавлю.
   - Ну прости меня, Ваня...
   Гороблагодатскому точно жаль было прекратить мучения  ненавистного  для
него Тавли.  Он  собрал  все  силы,  и  от  последнего  щипка  рука  Тавли
почернела.
   - Будет с тебя. Сыт ли?.. - спросил Гороблагодатский.
   Лишь только освободился Тавля, страх в душе его сменился  бешенством  и
злостью.
   - Подлец! - проговорил он. - Слышь, не задевай! в зубы съезжу!
   - Ты?
   - Я.
   - А вот и харя, съезди,  -  сказал  Гороблагодатский,  подставляя  свое
лицо...
   Тавля забылся в бешенстве и залепил оглушительную плюху  своему  врагу,
но в ответ получил еще здоровейшую. Завязалась драка...
   "Так и надо, так и надо!.." - шевелилось в душе Семенова...
   Тавля так ошалел от злости, что, несмотря на истерзанную свою руку,  не
уступал Гороблагодатскому, хотя  тот  был  сильнее  его.  Злость  до  того
охмелила Тавлю и увеличила его силы,  что  трудно  было  решить,  на  чьей
стороне осталась победа... Гороблагодатский затаил и эту обиду в душе.
   Гороблагодатский после драки пошел к  ведру  напиться;  на  дороге  ему
попался Семенов. Он дал Семенову затрещину и, как  ни  в  чем  не  бывало,
продолжал свой путь. Семенов со злостью посмотрел  на  него,  но  не  смел
пикнуть слова.
   Постояв немного посреди класса, Семенов стал бесцельно шляться из  угла
в угол и между партами, останавливаясь то здесь, то там.
   Посмотрел он, как играют в _чехарду_, - игра, вероятно, всем известная,
а потому и не будем  ее  описывать.  В  другом  месте  два  парня  _ломали
пряники_, то есть, встав спинами один к другому и сцепившись руками  около
локтей, поочередно взваливали себе  не  спину  друг  друга;  это  делалось
быстро, отчего и составлялась из двух лиц одна качающаяся фигура. У  печки
секундатор, по прозванию Супина, учился своему  мастерству:  в  руках  его
отличные лозы; он помахивал ими и выстегивал  в  воздухе  полосы,  которые
должны будут лечь  на  тело  его  товарища.  На  третьей  парте  играли  в
_швычки_: эта деликатная игра состоит в том, что одному  игроку  закрывают
глаза, наклоняют голову и сыплют в голову щелчки, а он должен угадать, кто
его ударил; не угадал  -  опять  ложись;  угадал  -  на  смену  ему  ляжет
угаданный. Семенов увидел, как его товарищу пустили в голову  целый  заряд
швычков и как тот, вставая, схватился руками за голову.
   "Так и надо!" - повторил он в душе и пошел к пятой парте.
   Там одна партия дулась в три листика, а другая в носки: известная  игра
в карты, в которой проигравшему бьют по носу колодой карт.
   Семенов перешел к седьмой парте и полюбовался, как шесть  _нахаживали_.
Эти шестеро, взявшись руками за парту, качались взад и вперед.
   На следующей парте Митаха выделывал _богородичен на швычках_,  то  есть
он пел благим гласом "Всемирную славу" и в такт подщелкивал пальцами.  Тут
же Ерундия (прозвище) играл _на белендрясах_, перебирая свои жирные  губы,
которые, шлепаясь одна о другую, по  местному  выражению,  _белендрясили_.
Третий артист старался возможно быстро выговаривать: "под потолком  полком
полколпака  гороху",  "нашего   пономаря   не   перепономаривать   стать",
"сыворотка из-под простокваши".
   Наконец Семенов пробрался до  стены.  Здесь  Омега  и  Шестиухая  Чабря
играли в _плевки_. Оба старались как можно выше плюнуть на стену. Игра шла
на _смазь_. Шестиухая Чабря плюнул выше.
   - Подставляй! - сказал он, расправляя в воздухе свою пятерню.
   Омега выпятил свою _лупетку_ (лицо).
   - Надувайся! - сказал Чабря.
   Омега надул щеки.
   - Шире бери!
   Омега до того надулся, что покраснел.
   - _Верховая_, - начал Чабря, прикладывая свою  руку  ко  лбу  Омеги,  -
_низовая_, прикладывая к подбородку, -  две  _боковых_,  -  прикладывая  к
одной и другой щеке. - Надувайся!
   Омега надулся.
   - И _всеобщая_! - торжественно вскрикнул Шестиухая Чабря.
   После этого он забрал лицо Омеги в пясть, так что  оно  между  пальцами
проступило жирными и  лоснящимися  складками,  и  тряс  его  за  упитанные
мордасы и кверху и книзу.
   Семенову было скучно. Он не знал, что делать...
   - Леденцов, пряников! Пряников, леденчиков!
   Это  был  голос  Элпахи,  который  обыкновенно  торговал  пряниками   и
леденцами, от чего получал немалую выгоду, потому что покупал  фунтами,  а
продавал по мелочи.
   Семенов очутился около него.
   - На сколько? - спросил Элпаха, оглядываясь вокруг и около, потому  что
товарищество запрещало говорить с Семеновым, но  купецкая  корысть  Элпахи
взяла свое.
   - На пять копеек.
   - Деньги?
   - Вот!
   - Держись.
   - Что ж ты обсосанных даешь?
   - Лучший сорт.
   - Перемени, Элпаха.
   - Леденчиков, пряников! - закричал Элпаха, отворачиваясь в сторону.
   Семенов, держа на ладони, рассматривал леденцы, не зная, съесть их  или
бросить, и уже решился съесть, как кто-то сзади подкрался, схватил с  руки
лакомство и быстро скрылся. Семенов со злобой посмотрел на  товарищей,  но
бессильна была его злоба, и в то же время одурь брала его от скуки.
   - Давай играть в _костяшки_, - сказал ему Хорь.
   Семенов сам удивился, что  с  ним  заговорил  товарищ.  Он  недоверчиво
смотрел на Хоря.
   - Что _гляделы_-то пучишь? не бойся!
   - Надуешь...
   - Ну вот дурак... что ты!
   - Побожись.
   - Ей-богу, вот те Христос!
   - Право, не надуешь?
   - Побожился! чего ж тебе еще?
   - Ну ладно, -  ответил  Семенов,  от  души  обрадовавшись,  что  с  ним
заговорило живое существо, хоть это живое существо и было Хорь.
   В училище была своя монета - _костяшки_ от брюк, жилетов и сюртуков. За
единицу принималась _однодырочная_ костяшка;  две  однодырочных  равнялись
_четырехдырочной_, или _паре_, пять пар  _куче_,  или  _грошу_,  пять  куч
_великой куче_. Костяшки имели  цену,  определенную  раз  навсегда,  и  во
всякое время за пять пар можно было  получить  грош.  Огромное  количество
костяной монеты обращалось в бурсе. Ею платили  при  игре  _в  юлу_  и  _в
чет-нечет_. Бывали владетели сотни великих куч и более; их можно узнать по
тому, что они всегда держат  руку  в  кармане  и  роются  там  в  костяном
богатстве.   Употребление   костяной   монеты   породило   особого    рода
промышленников, которые по ночам обрезывали костяшки на  одежде  товарищей
или делали это во время классов, под партами,  спарывая  бурсацкую  монету
сзади сюртуков.
   Хорь был один из таких промышленников. У Хоря ничего не было  своего  -
все казенное, и если бы не казна, вы увидели бы в лице его возможность  на
Руси совершенно голого человека. У него почти никогда не водилось денег. В
продолжение семи лет у него не перебывало и семи рублей, так что настоящая
монета для него была менее действительна,  чем  костяшки.  Это  был  нищий
второуездного класса, и  мастер  же  он  был  _кальячить_.  Узнав,  что  у
товарища есть булка или какое-нибудь лакомство, он приставал к нему как  с
ножом к горлу, канючил и выпрашивал до тех пор, пока не  удовлетворят  его
желание Будучи без роду и племени, круглый сирота,  он  безвыходно  жил  в
училище, на каникулы никогда не ездил и до  того  втянулся  во  все  формы
бурсацкой жизни, что, кроме ее, другой не существовало для него. Только  в
каникулярное время посещал он базар соседний, реку да лес: здесь был конец
его света. Учиться Хорь терпеть не мог,  но  учился,  потому  что  не  мог
терпеть и розги: из двух  зол  (а  бурсацкое  ученье  -  зло)  приходилось
выбирать меньшее. Он был страстный игрок в костяшки; но,  наживши  кое-как
великую кучу, он либо выменивал ее на деньги  и  проедал  их  с  жадностью
нищего, либо опять проигрывал, потому что играл не совсем счастливо. Тогда
с перочинным ножом он промышлял под партами, либо по ночам  под  подушками
товарищей, куда ученики прятали  свою  одежду.  У  одного  товарища  таким
образом он  спорол  с  одежды  все  костяшки,  так  что  не  на  что  было
застегнуться - все валилось долой, хоть умирай. Однажды Бенелявдов, первый
силач класса, во время урока, при учителе, поймал его за волоса под партой
и задал ему _волосянку_. Просить  пощады  нельзя  было:  заметит  учитель.
После долго смеялись над Хорем, говоря, что у него волоса распухли. Теперь
у Хоря только и было полпары, то есть однодырочная.
   - Чет аль нечет? - спросил он, загадывая.
   - Пусть нечет, - отвечал Семенов.
   - Твое. Теперь ты.
   Семенов загадал, но лишь только  открыл  он  ладонь,  чтобы  сосчитать,
верно ли Хорь сказал "нечет", как хищный Хорь схватил костяшки  и  спрятал
их себе в карман.
   - Что же это. Хорь? - говорил Семенов.
   - Я тебе Хорь?.. а в ухо хочешь?
   - Оплетохом, - сказал один из товарищей.
   - Беззаконновахом, - прибавил другой.
   - И неправдовахом, - заключил третий.
   - Отдай, Хорь; право, отдай.
   - Опять Хорь?.. Рожу растворожу, зубы на зубы помножу!
   Семенов не стал более разговаривать. Несчастный отошел в сторону. Нигде
не было для него приюта. Он вспомнил, что у него в парте есть  горбушка  с
кашей. Семенов хотел позавтракать, но горбушки не оказалось.  Раздраженный
постоянными столкновениями с товарищами, он обратился к ним со словами:
   - Господа, это подло, наконец!
   - Что такое?
   - Кто взял горбушку?
   - С кашей? - отвечали ему насмешливо.
   - _Стибрили_?
   - _Сбондили_?
   - _Сляпсили_?
   - _Сперли_?
   - _Лафа_, брат!
   Все эти слова в переводе с бурсацкого на  человеческий  язык  означали:
украли, а _лафа_ - лихо!
   - Комедо! - раздался голос Тавли.
   - Иду! - было ответом.
   Семенов еще после обеда подслушал, что  у  Комеды  с  Тавлей  состоялся
странный спор на пари, и потому поспешил на голос  Тавли,  забыв  о  своей
горбушке.
   - Готово? - спросил Комедо.
   - Есть! - отвечал Тавля и развязал  узел,  в  котором  оказалось  шесть
трехкопеечных булок.
   - Сожрешь?
   - Сказано.
   Толпа любопытных обступила их.  Комедо  был  парень  лет  девятнадцати,
высокого роста, худощавый, с старообразным лицом, сгорбленный.
   - Условия?
   - Не стрескаешь - за булки  деньги  заплати,  а  стрескаешь  -  с  меня
двадцать копеек.
   - Давай.
   - Смотри, ничего не пить, пока не съешь.
   Вместо ответа Комедо стал уплетать белый хлеб, который так  редко  едят
бурсаки.
   - Раз! - считали в толпе. - Два, три, четыре...
   - Ну-ка пятую...
   Комедо улыбнулся и съел пятую.
   - Хоть на шестой-то подавись!
   Комедо улыбнулся и съел шестую.
   - Прорва! - говорил Тавля, отдавая двадцать копеек.
   - Теперь и напиться можно, - сказал Комедо.
   Когда он напился, его спрашивали:
   - А еще можешь съесть что-нибудь?
   - Хлеба с маслом съел бы.
   Достали ломоть хлеба и масла достали.
   - Ну-ка попробуй!
   Он съел.
   - А еще?
   - Горбушку с кашей съел бы.
   Добыли и горбушку. Его кормили из любопытства. Он съел и горбушку.
   - Эка