- _Все-е-ми-и-и-рну-у-ю_,  -  аккомпанирует  Голопуз  каждым  слогом  в
каждую ноту Лапши.
   Шарарахнуть по нотам, когда другой певец в  то  же  время  дерганет  по
тексту, и при этом  не  сбиться  -  составляло  венец  церковно-обиходного
пения.
   К певцам подходит четырнадцатилетний Карась. Лицо его озабочено; он, по
всему видно, ожидает учителя с тоской и страхом.
   - Братцы, - начал он...
   - Поди прочь, не мешай, - ответил Голопуз.
   Но Лапша был добрее.
   - Чего тебе? - спросил он...
   - Не знаю, как "_Господи, воззвах_" на седьмой глас. Покажи, Лапша.
   - Слушай! - и Лапша запел: - "_Палася, перепалася,  давно  с  милым  не
видалася_". Так же поется и на глас. Ну-ко, попробуй.
   - _Господи, воззвах к тебе, услыши мя, услыши  мя,  господи_,  -  запел
Карась.
   - Напев тот, только разнишь сильно...
   - А как на пятый глас?
   В ответ Карасю Лапша запел:
   - _Кто бы нам поднес, мы бы випили_.
   - А на четвертый?
   - Слушай: "_Шел баран: бя, бя, бя_". Пой!
   Карась на новый  напев  затянул:  "Господи,  воззвах".  Отправляясь  на
заднюю парту Камчатки, он все твердил: "палася, перепалася", "кто  бы  нам
поднес" и "шел баран". В обиходе церковного пения употребляется 8  гласов,
или напевов, на текст "Господи, воззвах"; слова одни и  те  же,  а  напевы
разные.  Это  сильно  затрудняло  бурсаков.  Вот  аборигены  еще  бурсы  и
придумали разные присловья, по образцу которых нетрудно  было  припомнить,
как поется тот или другой глас... Но  Карась  не  был  одарен  музыкальным
ухом,  за  что  давным-давно  его  выгнали  из  семинарского  хора.  Через
несколько минут он перепутал напевы. Посмотрел Карась на Лапшу и Голопуза,
думая, не пойти ли опять к ним, но, махнув рукою, оставил  это  намерение.
"Все равно не пойму", - заключил он и печально опустил на ладони голову.
   Горек пришелся ему обиход церковного пения.
   Странное явление этот обиход. В церковной практике он никогда почти  не
употребляется. В состав его входят разные духовные песни. Музыка их сильна
замогильным какофонием: она до того тягуча, что на один слог текста иногда
приходится до семидесяти и более голосовых такт - все нижними, заунывными,
душу тянущими, тошнящими нотами. И какая филармоническая  голова  ввела  в
бурсу и узаконила  в  ней  это  обиходно-церковно-мусикийское  безобразие?
Обиход был обязателен _для всех_, но не все имели голос или верное ухо,  -
были картавые, гугнивые, заики, имевшие зуб с присвистом - что было делать
таким? - ничего: свищи соловьем и воспевай господу славу! Во  всем  блеске
обиходное козлогласование являлось тогда,  когда  учитель  назначал  общее
пение, хором всего класса, когда "поющими и взывающими" были голосистые  и
безголосые, даровитые и бездарные: в то время в воздухе совершался  террор
музыкальный и петый _богородичен_  представлялся  партитурой  из  какой-то
дикой византийской оперы, партитурой, о которой хочется сказать,  что  это
отрывок из оперы "Заткни крепче уши". Удивляемся только, как не  заклепаны
уши бурсаков так называемым _столповым_ пением? Но, характеризуя обиходные
композиции, мы должны сказать,  что  с  них  тошнило  и  само  начальство,
которое, кроме того, понимало, что не все же могли быть певцами, и  потому
на обиход не обращало внимания, незнание его не служило  препятствием  для
перехода из класса в  класс,  даже  и  нотаты  не  существовало  по  этому
предмету,  потому  что  уроки  прекращались  иногда  на  целый   год.   Но
направление  бурсацкого  образования  зависит  от  главного  епархиального
начальника, со вкусами которого сообразуются  училищные  власти,  а  в  то
время, которое нами взято, старшим начальником был  любитель  всевозможной
_столповщины_, и вот бурса наполнилась обиходным воем. Одно  к  одному,  и
учителем обихода поступил некто Всеволод Васильевич  Разумников.  Он  один
преподавал  обиход  в  нескольких  классах.  Разумников  обладал   хорошим
баритоном, отлично знал ноту и порядочно играл на скрипке.
   О Разумникове мы должны сказать несколько слов, потому что он был одним
из лучших педагогов бурсы. Мы упоминали  о  нем  в  первом  очерке  как  о
честном экономе училища. Он учредил должность _комиссара_,  выбранного  из
старших учеников, обязанностью которого было наблюдать  за  количеством  и
качеством  пищи.  Прежде  служителя,  в  заведывании  которых   находились
жизненные продукты, имея каждый по нескольку родственников,  содержали  их
на счет бурсацкого питания; но лишь только комиссар вступил в свои  права,
он тотчас уличил повара  в  краже  тридцати  фунтов  мяса  и  двух  мешков
гречневой крупы, за что повар был  изгнан  из  училища.  По  крайней  мере
третья часть продуктов, прежде  похищаемая  служителями,  была  возвращена
ученикам.
   Кроме того, Разумников никого и никогда не наказывал лишением  обеда  и
ужина, как будто боялся подозрения, что он из экономических (*4)  расчетов
заставляет голодать провинившихся. Он всегда стоял против  педагогического
изречения: satur venter non studet libenter [сытое брюхо  к  ученью  глухо
(лат.)]. Ученики за это любили его.
   Он, кроме того, преподавал "закон божий" и "священную историю". И здесь
он шел далее своих сотрудников. Он запретил  носить  в  класс  учебники  и
отвечать по ним. Рассказав ясно  и  толково  урок,  он  тут  же  в  классе
заставлял повторять его со своих слов. Когда ученик не  мог  ответить,  он
заставлял другого растолковывать незнающему; если и этот оказывался  плох,
он поднимал третьего, четвертого и т.д. Урок учился сразу всеми  учениками
и оживлялся спорами.  Но  и  после  этого  многие  плоховато  знали  урок,
особенно слабые, а Разумников хотел,  чтобы  у  него  все  без  исключения
учились хорошо.  Для  достижения  такой  цели  он  постановил:  "_авдиторы
отвечают за незнание своих подавдиторных_". Авдиторы выбирались из  лучших
учеников, успевали хорошо  выслушать  урок  вовремя,  и  потому  они  были
обязаны учить своих подавдиторных в приготовительные  занятные  часы.  Для
устранения случаев, когда ученик, по интриге с авдитором, являлся в  класс
с нулем, ссылаясь на то, что авдитор не хотел ему помочь,  требовалось  на
то подтверждение со  стороны  товарищества,  иначе  незнающий  подвергался
сугубому наказанию, а авдитор  был  прав.  Такие  приемы  для  бурсы  были
слишком прогрессивны. Лентяи  были  уничтожены  Разумниковым.  Но  главное
достоинство его нововведений состояло в том, что с ним сама  собою  падала
власть  авдиторов  и  второкурсных,  они  из  притеснителей  должны   были
превратиться в помощников своих подчиненных, из начальников в их  братьев.
Таким образом  Разумников  положил  начало  к  уничтожению  подлой  власти
товарища над товарищем. Он не уничтожил наказаний и даже был очень  строг,
но все-таки явление такого учителя в бурсе было редкостью, тем более что в
описываемое нами время и в других учебных заведениях, а не только в бурсе,
царила дремучая ерунда и свинство.
   Одно лишь лежит на совести  Разумникова  -  это  обиход.  Положим,  что
косноязычных и  безголосых  он  оставил  в  покое,  но  держался  вредного
убеждения, что всякий имеющий какой-нибудь голос при  старании  непременно
постигнет нотное искусство. Горше всех пришлось от него Карасю, тем  более
что у Разумникова была система наказаний особого  рода:  он  наблюдал,  на
кого какое наказание действует сильнее. Он понял,  что  для  Карася  всего
хуже неувольнение в родительский дом. Несмотря на то, что Карась доказывал
учителю свою бездарность изгнанием  его  из  певческого  хора,  он  ничего
слушать не хотел.
   Вошел учитель обихода в класс  и  вместе  с  учениками  пропел  звучным
голосом "Царю небесный", после чего прямо обратился к Карасю:
   - Пропой на седьмой глас...
   Уши режет Карась.
   Учитель говорит Лапше:
   - Покажи ему.
   Лапша заливается...
   - Повтори, - говорят Карасю.
   Уши режет Карась...
   - И нынешний праздник не ходи в город...
   - Всеволод Васильевич, я уже три недели не был дома...
   - И четвертую не ходи...
   - Простите...
   - А я вот что тебе скажу, - отвечал  твердым  безапелляционным  голосом
учитель, - если ты не выучишься петь, я тебя на всю пасху не отпущу...
   Учитель отошел от него.
   Карась побледнел и затрясся всем телом. Несчастный Карась. Замечательно
широкая глотка, которою  он  был  награжден  от  природы,  служила  вечным
источником его несчастий. Еще дома ему досталось,  когда  он  закричал  на
поповну, дразнившую его, так яростно, что его голос был слышен за рекой. В
бурсе его нарекли Карасем в тот момент,  когда  он,  по  приказу  регента,
пустил  нотку,  которая  надорвала  животы  слушателям.  Впоследствии,   в
семинарии, голос его развился до необъятного горлобасия, его выбрали опять
в хор, и регент, по прозванию _Капелла_ (он же _Редакция,  Конституция_  и
_Мелочная лавочка_), употреблял его как стенобитную  машину,  как  хоровой
таран: подойдет крепкая нота, мигнет регент -  и  рявкнет  Карась,  а  при
тихих нотах ему велят молчать, - это  оскорбляло  Карася.  Однажды  Карась
упражнял свой голос в комнате по соседству с семинарским экономом, он едва
не оглушил его громовыми нотами, за что эконом, схватив Карася за шиворот,
потащил к ректору и только  по  доброте  своей  помиловал  его.  Инспектор
ненавидел его, говоря, что человек обладающий рыканием льва, должен  иметь
характер зверский: должно быть, судил по себе, ибо,  обладая  семипушечным
басом, несравненно сильнейшим карасиного, по натуре был  настоящий  зверь,
за что и получил прозвище не рыбье, как Карась, а звериное, ибо имя его  -
_Медведь_. Даже по окончании курса Карась, хвативши однажды чарочку-другую
и вышедши на улицу, пустил такую руладу, что городовой должен был внушить,
что подобные рулады суть не что иное, как нарушение общественной тишины  и
порядка. Одно из сильных несчастий, причиною которых был  голос,  посетило
его теперь. "С таким альтом, - думал Разумников, - невозможно не научиться
петь". Неувольнение на пасху для Карася было глубоким несчастием,  которое
подвигло его на многие скандальные похождения...
   Он от слов Разумникова тихо плакал.


   Кому горе, а кому радость. День поступления Разумникова в  училище  был
днем торжества и счастия некоего Лапши... Лапша был чудак, парень  шальной
и благой. Широкоскулое, серого цвета лицо, голова, почти вросшая в  плечи,
выдавшаяся  вперед  неестественно  грудь  и  остальная   часть   туловища,
помещенная на коротких  ногах,  -  делали  фигуру  его  в  высшей  степени
странною, попеременно то жалкою,  то  уморительною.  Лицо  его  освещалось
каким-то  неразгаданным,  постоянно  меняющимся  внутренним  светом:   оно
сериозно, даже угрюмо, но вдруг Лапша без  всякой  причины  покраснеет,  а
потом раскатится смехом, и все это совершается в нем быстро  и  неуловимо.
Он при всем этом не был дураком. В лице его вы видите  образчик  бурсацкой
застенчивости, которая особенно развилась от его  несчастного  безобразия.
Не будь этой застенчивости, он, быть может, и не сидел  бы  в  Камчатке...
Таков был Лапша. Но  он  делался  совершенно  иным  человеком,  когда  пел
что-нибудь: значит, талант. Голосок он имел  довольно  приятный  и  владел
тонко развитым слухом. Всегдашней, самой задушевной мечтой его было  иметь
свою скрипку и выучиться играть на ней, но мечта так  и  осталась  мечтой:
теперь он где-то пастухом монастырских коров и, говорят, отлично играет на
рожке...
   Подходит к Лапше Карась.
   - Что тебе? - говорит Лапша, ежась, двигая  плечами  и  выпячивая  свое
странное лицо.
   - Поучи меня обиходу.
   Лапшу медом не корми, а только дай в руки обиход.
   - Пойдем. Сначала надо ноты выучить.
   Отправились они в Камчатку и затянули - ут, ре, ми, фа и т.д.
   - Не так: надо тоном выше!
   Карась усиливается тоном выше.
   - Чересчур высоко - теперь ниже надо.
   Карась на новый манер.
   Долго они упражнялись в церковногласии. Спотели оба.
   Но вот Лапша съежился, перегнулся, вытянулся, сделал сначала  тоскливую
рожу, а потом вдруг поднес к носу Карася кукиш...
   - Это что?
   - Кукиш!
   Лапша после этого захохотал.
   - Да что с тобой?
   - Не буду учить...
   - Голубчик... Лапша...
   - Не поймешь ничего...
   Лапша убежал...
   Остервенение напало на Карася. Он грыз свои  ногти  и,  мигая  глазами,
усиливался удержать злую соленую слезу, которая ползла на щеку.
   - Когда так, к черту все!
   Он ударил об пол обиходом...
   - Проклятое училище! - проговорил он...
   Карась начал вести себя неприлично. Если  бы  не  проклятое  наказание,
Карась от среды до воскресенья провел бы время, мирно почивая  на  лаврах,
но теперь он был раздражен, и жизнь его пошла ломаным путем.
   Подходит к нему один из его любимых дураков, бедная Катька.
   - Нет ли у тебя хлебца?
   - Этого не хочешь ли?
   Карась предлагает голодному Катьке туго натянутую фигу. Катька  отходит
от него печально...
   Карась идет развлечься на училищный двор.
   - Карасики, пучеглазики! - говорит ему _Тальянец_, второкурсный  мужлан
старшего класса, ученик с вывороченными ногами.
   - Кривы ножки, кочерыжки! - отвечает Карась...
   Тальянец начинает его преследовать.
   - На кривых ногах пять верст дальше! - отвечает Карась, пускает в  него
комом грязи и удаляется опять в класс.
   Подходит к нему другой дурак, _Зябуня_.
   - Карасик, - говорит он ласково.
   - Ты что, животное безмозглое?
   - Карасик...
   - Поди прочь, пустая башка!
   Пустая башка тоже отходит от него печально...
   Карась стал  несговорчив  и  несправедлив.  Он  чувствует  это,  и  его
начинает мучить совесть...
   - Черт знает, какая тоска, - объясняет он приступы совести...
   Идет Карась ко второуездному классу, берется за ручку двери и  начинает
стучать ею: ученики низших классов, не имевшие права входить в высший, так
вызывали второуездных. Выходит ученик.
   - Кого тебе?
   - Тавлю.
   - Сейчас.
   Вышел Тавля.
   - Чего тебе?
   - Дай в долг.
   - Сколько?
   - Пять копеек.
   - В воскресенье семь.
   - Нет уж, после воскресенья, в другое. Я не уволен. Откуда ж мне взять?
   - Тогда десять.
   Карась задумался на минуту.
   - Давай, - сказал он, махнув рукою...
   Тавля отсчитал ему пять копеек...
   Карась отправился в сбитенную, съел там на три копейки  сухарей,  а  на
две выпил сбитню. И угощение не успокоило его. Оно  напомнило  ему  только
домашний чай и кофе. Затосковал Карась.
   - Боже мой, - проговорил он, - неужели не отпустят меня на пасху? Пойду
попрошу еще Лапшу: не поучит ли? А нет! черт с ними!.. не выучиться мне!..
   После того Карась из пустяков каких-то полез в драку, и хотя  пустил  в
дело зубы, когти и ноги, как обыкновенно, однако его все-таки поколотили.


   Для Карася не было наказания тяжелее, как неотпуск  домой.  И  вот  еще
порядочный бурсацкий учитель Разумников не понимал же, что такое наказание
гнусно, незаконно и вредно. Не понимают педагоги и понимать не хотят,  что
они,  когда  запрещают  человеку,  в  виде  наказания,  переступать  порог
отцовского дома, то этим самым  вгоняют  его  в  скуку,  тоску  и  апатию,
подвергают на скандалы разного рода, поселяют к  уроку  или  нравственному
правилу, за которые штрафуют и  шельмуют,  полное  отвращение,  лицемерное
исполнение и страсть к запрещенному поступку. Неужли такие плоды  в  видах
здравой педагогики? Кроме того, чем виноваты отец и  мать,  когда  они  во
время праздника, по приговору педагогов, не  видят  в  своей  семье  сына,
часто любимого, часто единственного сына? за что братья и сестры  лишаются
свидания со своим братом? за что  их-то  наказывают  педагоги?  Воскресный
день во многих семействах один только и есть свободный день в неделе  -  к
чему же он туманится печалью по сыне или  брате?  Портить  чужой  праздник
никто не имеет права, это дело нечестное, дело несправедливое.  И  неужели
отец и мать, если они любят своего  сына,  меньшее  могут  иметь  на  него
влияние, нежели черствый педагог? Многие педагоги скажут на это: "да". Был
же,  например,  болван,  которого  мы   называли   Медведем,   семинарский
инспектор,  который  привязанность  к  родному  дому  ставил   ученику   в
преступление на том основании, что желающий быть дома  не  желает  быть  в
школе, значит, ненавидит науку и нравственность, проводимые в  ней.  Диво,
что такие черные педагоги, как лишенные деторождения, не наказывали  детей
за любовь к родителям!
   Но таких педагогов скорее прошибешь колом, нежели добрым словом. Бог  с
ними. Лучше посмотрим, что сталось с Карасем, когда он страдал  от  мысли,
что его не отпустят домой на целую пасху.


   Учителем арифметики того  класса,  где  был  Карась,  был  некто  Павел
Алексеевич Ливанов; собственно говоря, не один Ливанов, а  два  или,  если
угодно, один, но в двух _естествах_ - Ливанов пьяный и Ливанов трезвый.
   Третья  _перемена_,  которая  была   после   обеда,   назначалась   для
арифметики... Стоят при входе в класс  _караульные_,  ожидающие  Ливанова.
Ливанов входит в ворота училища...
   - Каков? - спрашивает один караульный...
   - Руками махает, значит, того...
   - Это еще ничего не значит...
   - Да ты не видишь, что он у привратника просит понюхать табаку?
   - Именно так... Значит, пишет по восемнадцатому псалму.
   Караульные бегут в класс и с восторгом возвещают:
   - Братцы, Ливанов в пьяном естестве...
   Класс оживляется,  книги  прячутся  в  парты.  Хохот  и  шум.  Один  из
великовозрастных, _Пушка_, надевает  на  себя  шубу  овчиной  вверх...  Он
становится у дверей,  чрез  которые  должен  проходить  Ливанов...  Входит
Ливанов. На него бросается Пушка...
   - Господи, твоя воля, - говорит Ливанов, отступая назад и крестясь...
   Пушка кубарем катится под парту.
   - Мы разберем это, - говорит Ливанов и идет к столику.
   В классе шум...
   - Господа, - начинает Ливанов нетвердым голосом...
   - Мы не господа, вовсе не господа, - кричат ему в ответ...
   Ливанов подумал несколько времени и,  собравшись  с  мыслями,  начинает
иначе:
   - Братцы...
   - Мы не братцы!
   Ливанов приходит в удивление...
   - Что? - спрашивает он строго...
   - Мы не господа и не братцы...
   - Так... это так... Я подумаю...
   - Скорее думайте...
   - Ученики, - говорит Ливанов...
   - Мы не ученики...
   - Что? как не ученики? кто же вы? а! знаю кто.
   - Кто, Павел Алексеевич, кто?
   - Кто? А вот кто: вы - свинтусы!..
   Эта сцена сопровождается постоянным смехом бурсаков.  Ливанов  начинает
хмелеть все больше и больше...
   - Милые дети, - начинает Ливанов...
   - Ха-ха-ха! - раздается в классе...
   - Милые дети, - продолжает Ливанов, - я... я  женюсь...  да...  у  меня
есть невеста...
   - Кто, кто такая?..
   - Ах вы, поросята!.. Ишь чего захотели: скажи им кто? Эва, не хотите ли
чего?
   Ливанов показывает им фигу...
   - Сам съешь!
   - Нет, вы съешьте! - отвечал он сердито.
   На нескольких партах показали ему довольно ядреные фиги.  Увлекшись  их
примером, один за другим, ученики показывали своему педагогу  фиги.  Более
ста бурсацких фиг было направлено на него...
   - Черти!.. цыц!.. руки по швам!.. слушаться начальства!..
   - Ребята, _нос_ ему! - скомандовал _Бодяга_ и, подставив к своему  носу
большой палец одной руки, зацепив  за  мизинец  этой  руки  большой  палец
другой, он показал эту штуку своему учителю... Примеру Бодяги  последовали
его товарищи...
   Учителя это сначала поразило, потом привело в раздумье,  а  наконец  он
печально поник головою. Долго он сидел, так  долго,  что  ученики  бросили
показывать ему фиги и выставлять носы...
   - Друзья, - заговорил учитель, очнувшись...
   Господа, братцы, ученики,  свинтусы,  милые  дети,  поросята,  черти  и
друзья захохотали...
   - Послушайте же меня, добрые люди, - говорил Ливанов, совсем хмелея...
   Лицо его покрылось пьяной печалью. Глаза стали влажны...
   - Слушайте, слушайте!.. тише!.. - заговорили ученики.
   В класс