е стихло...
   - Я, братцы,  несчастлив...  Я  женюсь...  нет,  не  то:  у  меня  есть
невеста...  опять  не  то:  мне  отказали...  Мне  не   отказали...   Нет,
отказали... О черти!.. о псы!.. Не смеяться же!
   Ученики,  разумеется,  хохотали.  Пьяная  слеза  оросила  пьяное   лицо
Ливанова... Он заплакал...
   - Голубчики, - начал он, за  меня  никто  не  пойдет  замуж,  никто  не
пойдет...
   Рыдать начал Ливанов.
   - У меня рожа скверная, - говорил он, - пакостная рожа. Этакие рожи  на
улицу выбрасывают. Плюньте на меня, братцы: я гадок, братцы...
   - Гадок, гадок, гадок, - подхватили бурсаки...
   - Да, - отвечал их учитель, - да, да, да... Плюньте на меня...  плюньте
мне в рожу.
   Ученики начинают плевать по направлению к нему.
   - Так и надо... Спасибо, братцы, - говорит Ливанов, а сам рыдает...
   У Ливанова была не рожа, а лицо, и притом довольно красивое, ему  и  не
думала отказывать невеста, к которой он начал было свататься,  напротив  -
он сам отказался от нее.
   Спьяна Ливанов напустил на  себя  небывалое  с  ним  горе.  Со  стороны
посмотреть  на  него,  так  стало  бы  жалко,  но  для  бурсаков  он   был
_начальник_, и они не опустили случая потравить его.
   - Братцы, - продолжал он, - я отхожу ко господу моему и к богу моему...
Я вселюсь...
   - Смазь ему, ребята! - крикнул Пушка.
   - Что такое? - спросил Ливанов...
   - Смазь...
   - Что _суть_ смазь?
   - А вот я сейчас покажу тебе, - отвечал Пушка, вставая с места...
   - Не надо!.. сам знаю... Сиди, скотина... Убью!.. Ах вы, канальи!.. над
учителем смеяться!.. а?.. - говорил Ливанов, приходя в себя... - Да я  вас
передеру всех... Розог!.. - крикнул он, совсем оправившись...
   В классе стихло...
   - Розог!
   - Сейчас принесу, - отвечал секундатор.
   - Живо!.. Я вам дам, мерзавцы!..
   Хмель точно прошел в Ливанове.  "Что  за  черт,  -  думали  бурсаки,  -
неужели  в  другое  естество  перешел?"  Но  это  была  минутная   реакция
опьяненного  состояния,  после  которого  с   большею   силою   продолжает
действовать водка, и когда вернулся  в  класс  секундатор,  то  он  увидел
Ливанова совершенно ошалевшим. Ливанов, стиснув зубы и  поставив  на  стол
кулак, смотрел на учеников безумными глазами...
   - Розог, - сказал он однако, не забывая своего желания...
   - Что Павел Алексеич? - отвечал секундатор,  смекнув,  как  надо  вести
себя...
   - Розог...
   - Все люди происходят от Адама... - говорил ему секундатор...
   - Так, - отвечал Ливанов, опять забываясь, - а роз...
   - Добро зело, то есть чисто, прекрасно и безвредно...
   - Не понимаю, - говорил Ливанов, уставясь на секундатора.
   - Я родился в пятьдесят одиннадцатом году, не доходя, минувши Казанский
собор...
   - Ей-богу, не понимаю, - говорил Ливанов убедительно...
   - Как же не понять-то? Ведь это написано у пророка Иеремии...
   - Где?
   - Под девятой сваей...
   - Опять не понимаю...
   - Очень просто: оттого-то и выходит, что числитель, будучи помножен  на
знаменатель, производит смертный грех...
   - Ты говоришь: грех?
   - Смертный грех...
   - Ничего не понимаю...
   - Всякое дыхание да хвалит...
   - Что хвалит?.. скотина!.. винительного падежа нет в твоей речи!.. черт
ты этакой!.. По какому вопросу познается винительный падеж?
   - По вопросу "кого, что?".
   - Так кого же хвалит? что хвалит? черт ты этакой, отвечай!
   - Черта хвалит.
   Ливанов посмотрел на него злобно...
   - Ты это сериозно говоришь? - спросил он.
   - Вот тебе крест.
   Ученик перекрестился.
   - Ты мне сказал "тебе"?
   - Я, тебе, мне, мною, обо всех...
   - Уйди!.. убью! - отвечал, озлившись, Ливанов, - прошу тебя, уйди!..  Я
в пьяном виде не ручаюсь за себя...
   - Он ушел, - говорит ученик...
   - Он?. Что мне за дело до  него?..  ты-то  уйди!..  Черт  же  с  тобой,
скотина, - говорит опьяневший педагог, стуча  по  столу  кулаком...  -  Не
хочешь уйти? Так я же уйду... Я пьян... Я уйду...
   Учитель после этих слов неожиданно встает со  стула  и  направляется  к
двери. Его провожают хохотом, криком, визгом и лаем...
   - Это все пустяки, - говорит он, - в жизни все пустяки, - и выходит  на
лестницу...
   Лишь только он ступил на  первую  ступеньку,  как  тот  же  секундатор,
следивший за ним, схватил его за ногу. Пьяный педагог полетел  с  лестницы
вниз головою. Счастье его, что он не переломал себе ребер...
   - Оступился, черт возьми, - говорил перепачканный учитель,  вставая  на
площадке, у которой кончалась лестница...
   Подле него уже очутился секундатор, дернувший его за ногу...
   - Вы, кажется, замарались? - спрашивает он. - Позвольте, я вас почищу.
   - Не надо, друг мой, вовсе не надо... Все пустяки...
   Учитель наконец ушел домой.
   Вот каков был Павел Алексеевич Ливанов в пьяном естестве.


   Описанная нами сцена была в четверг. В субботу Ливанов явился в трезвом
естестве.  Ученики  держали  себя,  как  и  Ливанов,  иначе  -   прилично,
разумеется  прилично  по-бурсацки.  С  Ливановым,   когда   естество   его
переменялось, из пьяного переходило в трезвое, шутить было опасно.  Вообще
Ливанов был не дурной человек, хотя как  учитель  не  выдавался  из  среды
своих товарищей; но по крайней мере он  не  запарывал  своих  учеников  до
отшибления  затылка...  Лобов,  Долбежин  и  Батька  были  представителями
террора  педагогического,   Краснов   и   Разумников   -   представителями
прогрессивного бурсацизма, а Ливанов был какая-то  помесь  тех  и  других:
иногда строг до лобнических размеров, иногда добр  бестолково.  Во  всяком
случае, не любили шутить с Ливановым, когда он был в трезвом естестве...
   Карась не выходил на сцену, когда был пьян Ливанов, но  сегодня,  когда
шутки с Ливановым были опасны, он решился на скандалы...
   Хотя Карась сидел в Камчатке и заявил своему авдитору "нуль навеки", но
он был все-таки довольно любознательная рыба. Вышел такой случай.  Однажды
от нечего делать Карась рвал арифметику  Куминского;  он  в  этом  занятии
прошел уже до деления. Тут его злодеяния вдруг прекратились.  "Деление?  -
подумал он. - А  ведь  я  знаю  деление...  А  дальше  что?..  Именованные
числа...  Это  что  за  штука?..  Сначала  узнаю,  а   потом   раздеру..."
Остановившись на такой мысли, он стал читать Куминского и без  посторонних
пособий понял именованные числа. "Дальше дроби - это что такое?" -  сказал
он. Понял он и дроби... Все это было пройдено им  в  три  приема.  Значит,
когда захочет человек учиться, то можно обойтись и без розги. "Дальше что?
десятичные дроби... Не хочу читать... Довольно". После этого он Куминского
обратил  в  клочья.  Задано  было  о  "приведении  дробей  к   одинаковому
знаменателю", и хотя у Карася стоял в нотате нуль, однако  он  знал  урок,
приготовив его без всякого поощрения  и  принуждения  гораздо  ранее,  чем
требовалось...
   Учитель вызвал к доске  _Секиру_.  Секира,  несмотря  на  то,  что  был
авдитор, путался...
   - Дурак, - сказал ему Ливанов...
   - Дурак и есть, - подтвердил Карась из Камчатки...
   - Кто это говорит? -  рассердившись,  спросил  Ливанов...  Ему  дерзким
показался ответ Карася...
   - Я, - отвечал Карась. - Помилуйте, Павел Алексеевич, не умеет привести
к одному знаменателю: ну не дурак ли?
   - Ах ты, скотина, - закричал Ливанов...
   - Помилуйте же, Павел Алексеевич. Я сижу в Камчатке, значит,  дурак  из
дураков, а все-таки "приведение знаменателей" знаю!
   - Если же ты не сделаешь мне "приведения", я тебя запорю...
   - Запорите...
   - К доске!..
   Карась вышел и отлично ответил урок...
   - Ну, не правду ли я сказал, что дурак он? - говорил Карась,  показывая
на Секиру. - Даже я умею это сделать.
   Ливанов подошел к Карасю и Секире.
   - Дай мел, - сказал он Карасю...
   - Извольте...
   Взявши в руки мел, Ливанов сделал на лице Секиры крупный  крест.  Делая
крест, он говорил:
   - Пентюх, перепентюх, выпентюх!..
   - Ну, дурак и есть, - подтверждал Карась...
   После этого Карась отправился в  Камчатку.  Развлеченный  на  несколько
минут своим ответом, он, однако скоро начал скучать. Пришла ему  на  мысль
предстоявшая опасность неотпуска домой на святую. Злость  на  него  нашла,
которую он и выместил на грифельной доске, попавшей ему под руки.  Сняв  с
краев ее боковые планки, он хотел обратить их в щепы, но,  приложив  палец
ко лбу, сказал себе: "Подожди,  дружище,  тут  выйдет  скрипка".  Из  трех
планок он  сделал  треугольник,  к  вершине  его  прикрепил  четвертую,  в
треугольнике натянул веревочные струны, добыл из розог, лежавших в  печке,
по соседству его, прут, из которого  смастерил  смычок,  и  таким  образом
устроил нечто вроде цевницы... Это заняло его на время, но  в  голову  его
опять приходит мысль о пасхе. "Черти, - думал он, - неужели так-таки и  не
пустят на пасху?.. Лучше бы пересекли пополам! Сколько  хочешь  секи,  мне
все одно". - "Так ли?" - рефлектирует он.  -  "А  вот  попробуем".  Карась
берет свою цевницу и начинает водить по ней смычком, то есть розгой...
   Раздается на  весь  класс  страшный  визг,  произведенный  Карасем  для
скандала.
   - Кто это? - спрашивает изумленный учитель.
   - Я это, - отвечает храбро Карась...
   Визг был до того неожидан и неуместен, что учитель растерялся...
   - Что это значит?
   - Ничего не значит.
   - Скотина...
   Карась сел спокойно. Учителя поразил этот случай, и потому только он не
отпорол Карася...
   "Врешь, - думает между тем Карась, - ты меня отпорешь!"  -  и  берет  в
свои руки цевницу...
   Раздается еще сильнейший его визг...
   Ливанов на этот раз вышел из себя. Он, озлобленный, бросается к Карасю.
Карась же становится коленями на ребро парты...
   - Я наказан, - говорит при приближении к нему Ливанова...
   - Стой, скотина, весь класс...
   - Буду стоять.
   Учитель недоумевает, что  сталось  с  Карасем.  Однако  мало-помалу  он
успокаивается.
   "Нет, ты меня отпорешь!" - думает Карась...
   Берет он в руки цевницу и,  водя  по  ней  прутом,  производит  третий,
сильнейший визг...
   На этот раз Ливанов  совершенно  сбесился.  Он  бросился  на  Карася  с
поднятыми кулаками...
   - Убью, мерзавец!
   Карась струсил, видя разъяренного учителя, и когда Ливанов  подбежал  к
нему, он вскочил на ноги и понесся над головами товарищей,  по  партам,  к
двери, за которою и скрылся.
   Учитель долго не мог прийти в себя.
   Долго ходил учитель по классу. Он был страшно озлоблен и в то же  время
изумлен. "Понять не могу, - думал он, - что  сталось  с  этим  мерзавцем?"
Факт выходил своею оригинальностию из ряда обыкновенных фактов, и,  должно
быть, именно это  обстоятельство  сделало  то,  что  Ливанов  не  донес  о
карасиных деяниях  инспектору.  Иначе  Карасю  пришлось  бы  целую  неделю
таскать из своего тела прутья: за подобные  его  дерзости  в  бурсе  драли
жестоко, до того жестоко,  что  после  сечения  относили  в  больницу  _на
рогожке_. Счастье Карася...
   Но Карася все-таки высекли в тот  день.  Он  в  озлоблении  пошел  бить
стекла училища, был пойман на этом деле, и хотя призывал всю небесную силу
во  свидетельство  того,  что  он  нечаянно  разбил  стекло,  однако   ему
_влепили_, как выражается он, около пятидесяти.
   Таким образом, наказание Разумникова имело свои добрые последствия: оно
бесило только человека, а нисколько не наставляло на путь истины.
   Посмотрим, что было после.


   Ученики  отпускались  домой  из  бурсы  по  письменным   билетикам   от
двенадцати часов субботы до пяти часов воскресенья.  В  субботу  разошлись
ученики, большинство по домам. Училище опустело.
   Карась остался в бурсе.
   Ученики  в  свободное  время  обыкновенно  сидели  в  спальнях.  Карась
находился в _Сапоге_. На него напала невыносимая  тоска.  Он  бросился  на
кровать, покрыл свою голову подушкой и  зарыдал.  Мы,  взрослые  люди,  на
детское горе смотрим очень легко. Разве может ребенок  серьезно  страдать?
Разумеется, большинство читателей ответит: нет. Между тем  бывают  детские
печали глубокие и сильные, печали, за которые человек не может простить  и
тогда, когда станет взрослым. Карась в ту минуту, когда лежал на  кровати,
всех ненавидел. Разве может глубоко ненавидеть ребенок? Может. Если бы  не
учился человек ненавидеть в детстве, не умел  бы  ненавидеть  и  в  зрелых
летах. Бурса дала Карасю сильные уроки ненависти, злости и мести  -  бурса
превосходное адовоспитательное заведение!
   Для городского, привыкшего проводить праздники дома, самый гадкий  день
- праздничный день в бурсе.
   Карась кое-как дождался всенощного.
   Учеников разделили на две партии: одна отправлялась в лаврскую церковь,
другая оставалась в бурсе. К первой  принадлежали  имевшие  сколько-нибудь
приличную одежду, ко второй оборвыши и отрепыши, которых стыдно было  даже
бурсацкому начальству пустить на свет божий. Карась остался с  отрепышами,
потому что был не уволен в город, а таких не пускали в лаврскую церковь.
   По звонку в шесть часов  вечера  оборвыши  и  отрепыши  отправились  на
домашнюю всенощную в так называемый "_пятый номер_",  то  есть  класс  под
N_5. Это была большая длинная комната, уставленная  партами.  На  передней
стене ее висел огромный образ  Христа,  сидящего  на  престоле;  пред  тем
образом  и  совершалась  всенощная  одним  из  лаврских  монахов.  Ученики
сдвинули парты в одну сторону, к  стене.  Образовалась  довольно  обширная
площадка, на которой и поместились рядами ученики. По правую  руку  образа
поставили аналой, около которого поместилась  _сборная  братия_,  то  есть
певчие-любители из оставшихся в бурсе оборвышей и отрепышей.
   Карась в детстве был очень религиозный мальчик. Кроме того,  на  сердце
его накопилось очень много горя. Он, лишь только началось всенощное, встал
на колени и начал усердно молиться.  Содержание  его  молитвы,  как  часто
случается в детстве, было беспредметное, неопределенное. Он ни  о  чем  не
просил, ни на кого не жаловался богу;  он,  отрешаясь  от  внешнего  мира,
стремился куда-то всеми силами  своей  души.  Тепла  была  его  молитва  и
сильна... Так прошло около полчаса, и Карась с каждым поклоном  разгорался
духом. Но  это  благодатное  настроение  было  неожиданно  нарушено  самым
пасквильным образом.
   Когда Карась кончал усердный поклон, сосед его,  дурак  Тетеры,  сделал
ему дружескую смазь. Карася  это  изумило,  а  Тетеры,  рассматривая  свою
пясть, в которой сейчас держал лицо Карася, увидел ее мокрою...
   - Ты плачешь, - сказал он Карасю...
   Религиозный экстаз Карася миновался.
   - У тебя слезы? - повторил Тетеры.
   Карась озлился, тем более что ему было стыдно своих слез...
   - Безмозглая башка, - отвечал он и дал пинка Тетеры.
   - Да о чем ты плакал? - спрашивал глупец Тетеры.
   - Отстань, осел!
   - Скажи же, - допрашивал добродушный глупец.
   - Вот тебе!
   Карась дал ему очень чувствительный пинок.
   - Подлый Карасище, - приветствовал его дурак...
   Таким образом, молитвенное настроение карасиного  духа  было  нарушено.
Карасю сделалось просто скучно.  Он  стал  наблюдать  религиозность  своих
сомолитвенников.  Ученики  любили  свой  бурсацкий  храм   более,   нежели
лаврский, потому что богослужение, которое они  совершали,  возможно  было
только в том именно храме, в котором и  драли  их.  Домашняя  служба  была
короче и веселее: ее по  возможности  сокращали  и  делали  занимательною.
Дьячок из учеников, читая псалмы, перебирал  слова  до  того  быстро,  что
слышалось только щелканье языком и губами, а смыслу... смыслу  бурсакам  и
не требовалось... "Бог с ним!.."  -  говорили  они...  Для  характеристики
бурсацкого богослужения мы должны сообщить читателю следующего  содержания
рассказ. Сидели в горячей бане два купца, один очень  жирный,  другой  так
себе, и разговаривали они о духовных делах. "Нет, ты скажи мне, -  говорит
купец так себе, - что такое дьячок?" - "Известно, что: служитель божий", -
отвечает жирный. "А вот и врешь". - "Что  же  такое  дьячок,  объясни!"  -
"Сейчас объясню, - отвечает задавший вопрос. - Дьячок,  -  говорит  он,  -
есть дудка, чрез которую глас божий проходит, но... ее не задевает  -  вот
что!" - "Это так, - подтвердил жирный, - ты в самую центру  попал".  После
такого определения читатель поймет нас, когда мы скажем,  что  бурсаки  во
время всенощного были не молельщиками,  а  чистыми  дудками...  Но,  кроме
бестолкового дьяческого  чтения,  было  еще  безобразное  пение.  _Сборная
братия_ любила _хватить, ляпнуть, рявкнуть, отвести кончик_, - эти термины
означают громыгласия бурсы. Поющая и взывающая бурса стоит и подзадоривает
тех, у кого хорошо устроены дыхательные мехи и  горловые  связки...  Ревет
молящаяся бурса... Но это все еще ничего бы: у нас на Руси  в  большинстве
случаев церковные  службы  сопровождаются  нелепым  чтением  и  аневричным
пением, но  богомольный  русский  человек  давно  привык  к  тому,  и  его
религиозное  чувство  все-таки  питается  во  время  службы;  но  этот  же
стерпевшийся  наш  богомольный  человек,  посетив   бурсацкую   всенощную;
непременно возмутится духом. Мы видели, как Карась во время  службы  смазь
получил.  Такие  явления  во  время  всенощной  были  очень   обыкновенны.
Молящиеся толкались, смеялись, плевались... Отрепыши в первых рядах только
стояли прилично, а в средине, где ученики были  заслонены  окружающими  их
товарищами,  играли  в  карты  и  _костяшки_.  Хорь  лазил  по   карманам.
_Чахотка_, второкурсник, спал на тулупе, _Павка_,  городской  мальчик,  не
отпущенный  домой  за  леность,  учил  урок...   Смази,   щипки,   плевки,
подзатыльники рассыпались только _несколько_ реже и скромнее  сравнительно
с обыкновенными занятными часами.
   Все это в бурсе называлось богослужением...


   Но не можем удержаться от горячего  слова.  И  не  будем  удерживаться.
Договоримся до конца - благо, время такое подошло, что _можно_ говорить  и
_следует_ говорить.


   Бурсацкая религиозность своеобычна. В бурсе вы всегда  встретите  смесь
дикого фанатизма  с  полною  личною  апатией  к  делу  веры.  В  бурсацком
фанатизме, как и во всяком фанатизме, нет капли, нет тени, намека  нет  на
чувство всепрощающей, всепримиряющей, всесравнивающей христианской  любви.
По понятию бурсацкого фанатика, католик, особенно же лютеранин - это такие
подлецы, для которых от сотворения мира топят в аду печи и  куют  железные
крючья.  Между  тем  всякий  бурсак-фанатик  более  или  менее  непременно
невежда, как и всякий фанатик. Спросите его,  чем  отличается  католик  от
православного, православный от лютеранина, он ответит  бестолковее  всякой
бабы, взятой из самой глухой деревни, но, несмотря на то,  все-таки  будет
считать своей  обязанностию,  своим  призванием  ненависть  к  католику  и
протестанту.  Но  жаль  учеников,  жаль:  если   препарировать   бурсацкую
религиозность,  сбросить  с   нее   покрывало,   которым   маскируется   и
декорируется  сущность  дела  пред   неспециалистом   или   недальновидным
наблюдателем, распутать схоластические и диалектические  тенета,  мешающие
анализировать факт смело и верно, то эта бурсацкая  религиозность,  знаете
ли, чем окажется в большинстве случаев? - она окажется полным,  абсолютным
_атеизмом_ - не сознательным атеизмом, а животным атеизмом необразованного
человека, атеизмом кошки и собаки. Они называют  себя  верующими,  и  лгут
они: у них и для них  не  существует  того  бога,  к  которому  так  любят
обращаться женщины, дети, идеалисты и люди, находящиеся в несчастии. И что
может развить в них религиозное чувство? Уж не  _божественные_  ли  науки,
которые зубрят они  с  проклятием  и  скрежетом  зубовным?  Эти-то  науки,
устилаемые  их  _сочинителями_  дерьмом  с  чертоплешинами,  и  развращают
человека. Науки  бурсацкие  таким  писаны  диким  языком,  вымощены  таким
непроходимым камением, что могут произвести в душе человека  разве  только
сыворотку, а никак не  возбудить  в  нем  религиозное