несли лампу о трех рожках. От столбов  полосами  легли
тени по классу, и осветились неуклюжие здоровенные парты, голые  и  ржавые
стены, грязные окна, осветились угрюмым и неприветливым светом.
   Второкурсные собрались на первых партах  и  вели  совещания  о  текущих
событиях. Начались занятия; но  странно,  несмотря  на  прежестокие  розги
учителей, по крайней мере человек сорок и не  думали  взяться  за  книжку.
Иные надеялись  получить  в  нотате  хорошую  отметку,  подкупив  авдитора
взяткой; иные думали беспечно:  "авось-либо  и  так  сойдет!",  а  человек
пятнадцать, на задних партах, в Камчатке, ничего  не  боялись,  зная,  что
учителя не тронут их: учителя давно махнули на них рукой, испытав на деле,
что никакое сеченье не заставит их учиться; эти  счастливцы  готовились  к
исключению и знать ничего не хотели. Лень была развита в высшей степени, а
отсутствие всякой деятельности во время занятных часов  заставило  ученика
выработать тот  элемент  училищной  жизни,  который  известен  под  именем
школьничества,  элемент,  общий  всякому  воспитательному  заведению,   но
который здесь, как и все в бурсе, является в оригинальных формах.
   Сидящие в Камчатке пользовались некоторыми привилегиями; на их  шалости
цензор, наблюдающий тишину и порядок, смотрел сквозь пальцы,  лишь  бы  не
шумели камчадалы. Пользуясь такими льготами,  камчадалы  развлекались  как
умели. Гришкец толкает Васенду и  шепчет:  "следующему",  Васенда  толкает
Карася, Карась Шестиухую Чабрю,  передавая  то  же  слово;  этот  передает
дальнейшему, толчок переходит на другую  парту,  потом  на  третью  и  так
перебирает всех учеников. Вон Комедо, объевшись,  спит,  а  Хорь,  нажевав
бумаги, сделал комок, который называется _жевком_, и  пустил  его  в  лицо
спящего товарища. Комедо проснулся и пишет к Хорю записку: "После  занятия
тебе я спину сломаю, потому что не приставай, если к тебе не пристают",  и
опять засыпает. Записок много  пересылается  по  комнате;  в  одной  можно
читать: "Дай ножичка или карандаша", в другой: "Эй, Рабыня! (это  прозвище
ученика) я ужо с тобой на матках в чехарду", в третьей  "Пришли,  дружище,
табачку понюшку, после, ей-богу, отдам"; а вот Хитонов получил  безымянную
ругательную записку:  "Ты,  Хитонов,  рыжий,  а  рыжий-красный  -  человек
опасный; рыжий-пламенный сожег дом каменный". Ответы и требуемые вещи идут
по той же почте. Дети развлекаются  по  мере  возможности.  Многие  корчат
гримасы, ловят нос языком, косят  глаза,  пялят  рот  пальцами,  показывая
искривленное лицо другим или рассматривая его в  трехкопеечное  зеркальце.
Плюнь умеет корчить рожи на номера: он высунул язык в левую  сторону,  нос
подпер пальцем к правой щеке, глаза выпучил, щеки отдул - это номер пятый.
Всех номеров двенадцать. Авдитор, по прозванью Богиня, жует резину, третий
день не выпуская ее изо рта; она скоро превратится в мягкую  массу;  потом
надо надуть  ее  воздухом,  сжать  пальцами,  вследствие  чего  образуется
пузырек; пузырьком великовозрастный ударит себя по лбу  и  услышит  легкий
треск; чтобы насладиться таким счастьем,  он  работает  усердно,  не  щадя
своих челюстей, а когда устанет, то дает  пожевать  подавдиторному.  Мямля
сделал панораму из конфетных картинок и любуется ею целый час  и  в  сотый
раз; у него же из билетиков  от  леденцов  сделан  оракул:  по  леденечным
билетикам красны девицы гадают о женихах, а он - вспорют  его  завтра  или
нет. Сосед его сделал _пильщика_, то есть деревянную  куклу  с  пилою,  и,
отыскав равновесие, поставил ее на краю парты и  заставляет  ее  качаться.
Чеснок запихнул себе в нос нитку, под сильным вдыханием  воздуха  проводит
ее в рот и, передергивая нитку взад и вперед, показывает эту штуку  своему
_закоперщику_ (другу) Мямле.  Один  великовозрастный  камчадал  оттачивает
перочинный нож и потом бреет верхнюю губу и щеки. Выбрившись, он  начинает
долбить в парте ящичек. Другой великовозрастный делает цепочку из  сутуги.
Третий великовозрастный свернул бумагу в тонкую трубочку и щекочет ею себе
в носу; рожа  его  сморщилась,  он  чихнул  громко,  и  ему  весело.  Двое
камчадалов учатся иностранным языкам; один говорит "хер-я, хер-ни, хер-че,
хер-го, хер-не, хер-зна, хер-ю, хер-к зав, хер-тро, хер-му"; следует  лишь
вставить после каждого слога "хер" и выйдет не  по-русски,  а  _по-херам_.
Другой отвечает ему еще хитрее: "ши-чего ни-цы, ши-йся не бо-цы", то  есть
"ничего не бойся". Это  опять  не  по-русски,  а  _по-шицы_;  здесь  слово
делится на две половины, например: розга, к последней прибавляется _ши_  и
произносится она сначала, а  к  первой  _цы_  и  произносится  она  после;
выходит _ши-зга ро-цы_. Пентюх на последней парте занимается  типографским
искусством: он слюнит кость на  суставе  пальца,  прикладывает  сустав  на
печатную букву в учебнике и потом вырывает ее; снявши букву с  пальца,  он
переводит ее на бумагу; таким образом печатается какое-нибудь  слово.  Под
последними партами улеглись на постланные  на  пол  шубы  человек  пять  и
рассказывают сказки и побывальщины. На  многих  скучное,  монотонное,  без
всякого содержания занятное время нагнало непобедимый сон; спят  на  пятой
парте, спят на  седьмой,  спят  на  двенадцатой,  спят  под  партами.  Так
камчатники и второкурсные, приготовившие уроки,  проводят  занятные  часы.
Веселая жизнь!
   Но только записные, безнадежные лентяи, готовящиеся  получить  титулку,
пользовались правом развлекаться в занятные часы. Кроме их, было еще много
лентяев, кандидатов в камчадалы, но еще не камчадалов. Провождение времени
этими учениками было еще бесцветнее. Они тоже развлекались  по-своему,  но
так как им необходимо было притворяться,  будто  они  дело  делают,  то  и
развлечения их были другие. Цапля со всеусердием пишет что-то; со  стороны
посмотреть, он прилежнейший ученик, а между тем он вот что делает: напишет
цифру, под ней другую, потом умножит их; под произведением опять  подпишет
первую цифру, опять умножит числа и т.д. работает, желая  узнать,  что  из
этого выйдет. Порося придавил глаз  пальцем  и  любуется,  как  перед  ним
двоятся и троятся предметы; потом, затыкая и оттыкая уши, слушает жужжанье
и легкий говор в классе, как оно прерывающимися  звуками  отдается  в  его
ушах; а не то он приставит ухо к парте  и  рассуждает,  отчего  это  через
дерево усиливается звук. Один первокурсный  нащипывает  себе  руку,  желая
приучить ее хоть к тепленьким щипчикам. Другой завязал конец пальца ниткой
и любуется на затекшийся кровью палец. Третий насасывает руку до  крови...
Изобретают  самые  пустые  и,  кажется,  неинтересные  занятия,  например,
прислушиваются, как бьется пульс, заберут в легкие воздуху  и  усиливаются
как можно дольше удержать его в груди, задают себе задачу - не мигнуть  ни
разу, пока не сосчитают тысячу, сбивают слюну во рту и  потом  выплевывают
на пол, читают страницу  сзаду  наперед  и  притом  снизу  вверх,  положат
натаскать из головы сотню волос  и  натаскают;  кто  болтает  ногами,  кто
ковыряет в носу, перемигиваются, передают друг другу разные знаки,  руками
выделывают разные акробатические штуки... Иной сидит,  положив  голову  на
ладони, и смотрит в воздух беспредметно: он мечтает о матери,  сестрах,  о
соседнем саде помещика, о пруде, в котором ловил  карасей...  и  урок  ему
нейдет на ум. Некоторые, зажмурив  глаза  и  стараясь  попасть  пальцем  в
палец, гадают, будет ли сечь завтра учитель или нет,  и  когда  выходит  -
будет, то соображают, где бы взять денег в долг, чтобы подкупить авдитора,
а за книжку и не думают браться. Иные сидят обессмыслевши и млеют в  тоске
неисходной,  ожидая  скоро  ли  пройдут  три  узаконенных  часа  и  ударит
благодатный звонок, возвещающий ужин, тупо глядя на тускло горящую  лампу.
У этих бурсаков не хватает силы воли взяться за урок. Но что это значит? -
спросит читатель. - Неужели занимательнее читать  страничку  снизу  вверх,
как это  делают  некоторые  для  развлечения,  нежели  сверху  вниз?..  Да
пожалуй, что и занимательнее. Недаром же сложилась в бурсе песня,  которая
говорит, что "блаженны народы, не ведающие наук", что нужно иметь "крепкую
природу" для училищных "мук", что ученик, идя в класс, "воет",  он  "раб",
его "терзают".  Песня,  переходящая  от  поколения  к  поколению,  недаром
сложилась.
   Главное свойство педагогической системы в бурсе -  это  долбня,  долбня
ужасающая и мертвящая. Она проникала в кровь и кости  ученика.  Пропустить
букву,  переставить  слово  считалось  преступлением.  Ученики,  сидя  над
книгою, повторяли без конца и без смыслу: "стыд и срам, стыд и срам,  стыд
и срам... потом, потом... постигли, стигли, стигли... стыд  и  срам  потом
постигли...". Такая египетская работа продолжалась до тех пор, пока навеки
нерушимо не запечатлевалось в голове ученика "стыд и срам". Сильно мучился
воспитанник во время урока,  так  что  учение  здесь  является  физическим
страданием, которое и выразилось в песне: "Сколь блаженны те народы".  При
глухой долбне замечательны в училищной науке возражения. Педагоги получали
воспитание схоластическое, произошли всевозможную синекдоху  и  гиперболу,
острием священной хрии вскормлены, воспитаны тою философией, которая учит,
что "все люди смертны, Кай - человек, следовательно Кай смертей"  или  что
"все люди бессмертны, Кай - человек, следовательно  Кай  бессмертен",  что
"душа соединяется с телом по однажды установленному закону",  что  "законы
тожества и противоречия неукоснительно вытекают из нашего я или из  нашего
самосознания",  что  "где  является  свет,  там  уничтожается  тьма",  что
"смирение есть источник всякого блага, а вольнодумство пагубно и  зазорно"
и т.п. Они упражнялись в диалектике, разрешая  такие,  например,  вопросы:
"может ли диавол согрешить?", "сущность духа подлежит ли в загробной жизни
мертвенному состоянию?", "первородный грех  содержит  ли  в  себе,  как  в
зародыше,  грехи  смертные,  произвольные   и   невольные?",   "что   чему
предшествует: вера любви или любовь вере?" и т.п. Окончательно же  окрепли
их мозги в диспутах, когда они победоносно витийствовали на одну и  ту  же
тему pro и contra [за и против  (лат.)],  смотря  по  тому,  как  прикажет
начальство,  причем  пускались  в  дело  все   сто   форм   схоластических
предложений, все роды и виды софизмов и паралогизмов. Еще во время детства
у них явилось расположение разрешать: "что такое  сущность?",  "что  такое
целое?", "спасется ли Сократ и другие благочестивые философы язычества или
нет?", и  им  очень  хотелось,  чтобы  нет.  Особенно  же  любили  учителя
доказывать,   что   человек   есть   существо    бессмертное,    одаренное
свободно-разумной душою, царь вселенной, - хотя странно, в  действительной
жизни они едва ли не обнаруживали того  убеждения,  что  человек  есть  не
более не менее, как  бесперый  петух.  Все  это  слышалось  в  возражениях
педагогов. Ученик до боли в  висках  напрягал  голову,  когда  приходилось
разрешать великие вопросы педагогов-философов,  но,  к  благополучию  его,
возражения давались редко и вообще считались  ученою  роскошью.  Над  всем
царила всепоглощающая долбня... Что  же  удивительного,  что  такая  наука
поселяла только отвращение в ученике и  что  он  скорее  начнет  играть  в
плевки или проденет из носу в рот нитку, нежели станет учить урок? Ученик,
вступая в училище из-под родительского крова, скоро чувствовал, что с  ним
совершается что-то новое, никогда им не испытанное, как будто пред глазами
его опускаются сети одна за другою, в бесконечном ряде,  и  мешают  видеть
предметы ясно; что голова его перестала действовать любознательно и  смело
и сделалась похожа на какой-то препарат, в котором стоит пожать пружину  -
и вот  рот  раскрывается  и  начинает  выкидывать  слова,  а  в  словах  -
удивительно! - нет мысли, как бывало прежде. Только ученики, соединившие в
себе способность долбить со способностью отвечать на  возражения,  никогда
не задумывались над уроком. Но для  этого  надо  было  родиться  _башкой_.
Бывали удивительные башки. Так,  некто  Светозаров  выучил  из  латинского
лексикона Розанова слова и фразы на четыре буквы; начав с "A, ab, abc", он
отхватывал несколько печатных листов, не  пропуская  ни  одного  слова,  и
такой подвиг был предпринят единственно из любви к искусству. Но  немногие
были способны к училищным работам; большинству они давались трудно, и лишь
розги заставляли заниматься. Вон Данило Песков, мальчик умный и прилежный,
но решительно неспособный долбить слово в слово, просидев над  книгой  два
часа с половиной, поводит помутившимися глазами... и что же?..  он  видит,
многие измучились еще более, чем он, многие еще доканчивают свою порцию из
учебников, озабоченно вычитывая урок и подняв голову  кверху,  как  пьющие
куры. Иные чуть не плачут,  потому  что  невысокий  балл  будет  выставлен
против их фамилии в нотате. Один, желая возбудить в себе энергию,  треплет
сам себя за волоса... Э, бедняга, хоть сам-то пожалей себя! брось ты книгу
под парту либо наплюй в нее - все равно завтра твое  тело  будет  страдать
под лозами... ступай-ка, дружище,  в  Камчатку  -  там  легче  живется;  а
дельных  знаний  у  камчатников,  право,  не  меньше,  нежели   у   самого
закаленного  башки.  Ученик,  вглядываясь  в   измученные   долбнею   лица
товарищей, невольно спрашивает себя: "Зачем эти труды и страдания? к  чему
эта возня с утра до вечера над опротивевшим учебником? разве мы не люди?".
Среди таких размышлений выскочит без спросу, сам  собою,  кончик  урока  и
простучит всеми словами в голове. Под конец занятия у  прилежного  ученика
голова измается; в ней не слышно ни одной  мысли,  хотя  и  являются  они,
послушные сцеплению идей, как это бывает  с  человеком  во  сне.  Невесела
картина класса... Лица у всех скучные и апатические, а  последние  полчаса
идут тихо, и, кажется, конца не  будет  занятию...  Счастлив,  кто  уснуть
сумел, сидя за партой: он и не заметит, как подойдет  минута,  возвещающая
ужин.
   Но вечер кончился очень  занимательно.  Минут  за  тридцать  до  звонка
явился в классе Семенов. Бледный  и  дрожащий  от  волнения,  вошел  он  в
комнату и, потупясь, ни на  кого  не  глядя,  отправился  на  свое  место.
Занятная оживилась: все смотрели на него. Семенов чувствовал, что на  него
обращены сотни любопытных и злобных глаз, холодно было у него на  душе,  и
замер он в каком-то окаменелом состоянии. Он ждал  чего-то.  Минуты  через
четыре снова отворилась дверь; среди холодного пара, ворвавшегося с  улицы
в комнату, показались четыре солдатские фигуры -  служителя  при  училище:
один из них был Захаренко, другой Кропченко - на них была обязанность сечь
учеников; двое других, Цепка и Еловый,  обыкновенно  держали  учеников  за
ноги и за голову во время сечения.  Мертвая  тишина  настала  в  классе...
Тавля побледнел и тяжело дышал. Скоро явился инспектор, огромного роста  и
мрачного вида. Все встали. Он, ни слова не говоря, прошелся по классу,  по
временам  останавливаясь   у   парт,   и   ученик,   около   которого   он
останавливался,  дрожал  и  трепетал  всем  телом...   Наконец   инспектор
остановился около Тавли... Тавля готов был провалиться сквозь землю.
   - К порогу! - сказал ему инспектор после некоторого молчания.
   - Я... - хотел было оправдываться Тавля.
   - К порогу! - крикнул инспектор.
   - Я заступался за него... он не понял...
   Инспектор был сильнее всякого бурсака. Он схватил Тавлю за волосы и дал
ему трепку; потом наклонил его за волоса лбом к  парте,  а  другой  рукой,
кулаком, ударил ему в спину, так что гул раздался от  здорового  удара  по
крепкой спине; потом, откинув Тавлю назад, инспектор закричал:
   - К порогу!
   Тавля после этого  не  смел  рта  разинуть.  Он  отправился  к  порогу,
разделся медленно, лег на грязный пол голым брюхом; на плеча  и  ноги  его
сели Цепка и Еловый...
   - Хорошенько его! - сказал инспектор.
   Захаренко и Кропченко взмахнули с двух сторон лозами;  лозы  впились  в
тело Тавли, и он, дико крича, стал оправдываться,  говоря,  что  он  хотел
заступиться за Семенова, а тот не понял, в чем дело, и  укусил  ему  руку.
Инспектор не обращал внимания на его вопли. Долго секли Тавлю  и  жестоко.
Инспектор с сосредоточенной злобой ходил по классу, ни слова не говоря,  а
это был дурной признак: когда он кричал и ругался, тогда криком и  руганью
истощался гнев... Ученики шепотом считали число  ударов  и  насчитали  уже
восемьдесят. Тавля все  кричал  "не  виноват!",  божился  господом  богом,
клялся отцом и матерью под лозами. Гороблагодатский злобно смотрел  то  на
инспектора,  то  на  Семенова;  Семенов  не  понимал  сам  себя:  и   тени
наслаждения местью не было в его сердце, он почти  трясся  всем  телом  от
предчувствия чего-то страшного, необъяснимого. Бог знает,  на  что  бы  он
согласился, чтобы только не секли Тавлю в  эту  минуту.  Тавля  вынес  уже
более ста ударов, голос его от крику начал хрипнуть, но все  он  продолжал
кричать: "Не виноват, ей-богу, не виноват... напрасно!". Но он должен  был
вынести полтораста.
   - Довольно, - сказал инспектор и прошелся по комнате. Все ожидали,  что
будет далее.
   - Цензор! - сказал инспектор.
   - Здесь, - отозвался цензор.
   - Кто еще сек Семенова?
   - Я не знаю... меня...
   - Что? - крикнул грозно инспектор.
   - Меня не было в классе...
   - А, тебя не было, скот эдакой, в классе!.. Завтра буду сечь  десятого,
а начну с тебя... И тебя отпорю, - сказал он Гороблагодатскому, - и  тебя,
-  сказал  он  Хорю.  Потом  инспектор  указал  еще  на   несколько   лиц.
Гороблагодатский грубовато ответил:
   - Я не виноват ни в чем...
   - Ты всегда виноват, подлец ты  эдакой,  и  каждую  минуту  тебя  драть
следует...
   - Я не виноват, - ответил резко Гороблагодатский.
   - Ты грубить еще вздумал, скотина? - закричал инспектор с яростью.
   Гороблагодатский  замолчал,  но  все-таки,  стиснув  зубы,  взглянул  с
ненавистью на инспектора...
   Выругав весь класс, инспектор отправился домой. На  товарищество  напал
панический страх. В училище бывали случаи, что не только  секли  десятого,
но секли поголовно весь класс. Никто не мог сказать  наверное,  будут  его
завтра  сечь  или  нет.  Лица  вытянулись;  некоторые  были  бледны;  двое
городских тихонько от товарищей плакали: что, если по  счету  придешься  в
списке инспектора десятым?.. Только Гороблагодатский проворчал:  "не  репу
сеять!" и остервенился в душе своей и с  наслаждением  смотрел  на  Тавлю,
который не мог  ни  стать,  ни  сесть  после  экзекуции.  Гороблагодатский
намеревался идти к Семенову и избить его окончательно; он уже сказал себе:
"семь бед - один ответ"; но вдруг лицо  его  озарилось  новой  мыслью,  он
злорадостно усмехнулся и проговорил:
   - _Пфимфа_!
   Семенов совершенно замер... Он  был  в  том  состоянии,  когда  человек
чувствует, что над ним поднят кулак, готовый упасть  на  его  темя  каждую
минуту, и он каждую минуту ждет удара тяжелого. Он  был  точно  стиснут  и
сдавлен со всех сторон...  дышать  почти  нельзя...  Черти,  черти!  какие
минуты приходилось переживать бурсаку...
   - Пфимфа! - сказал Гороблагодатский, подходя к  цензору,  и  стали  они
шептаться...
   Ударил звонок к ужину. Сердца несколько повеселели...
   - Становись в пары! - закричал цензор...
   Минуты через две ученики отправились в столовую и, пропевши  в  пятьсот
голосов "Отче наш", принялись  за  скудную  пищу...  Когда  толпа  обратно
валила из столовой, цензор подошел к  Бенелявдову  и  повторил  загадочное
слово:
   - Пфимфа!
   - Следует! - ответил Бенелявдов.


   Уже в обители священной
   Привратник запер крепко вход,
   И схимник в келье единенной
   На сон грядущий preces [молитвы] чтет...
   Морфей на город сыплет маки,
   Заснул народ мастеровой;
   Одни не дремлют лишь собаки,
   Да кой-где вскрикнет часовой...
   Вторично петухи кричали...
   Был ночи ча