тварь!.. Куда это лезет в тебя, животина ты эдакая! Скот! Как  ты
не лопнешь, подлец?
   - А что брюхо? - спросил кто-то.
   - Тугое, - отвечал Комедо, тупо глядя на всех...
   - Очень?
   - Пощупай.
   Стали брюхо щупать у Комеды.
   - Ишь ты, стерва!.. как барабан!..
   - А что, два фунта патоки съешь?
   - Съем.
   - А четыре миски каши?
   - Съем...
   - А пять редек?
   - А четыре ковша воды выпьешь?
   - Не знаю... не пробовал... Я спать хочу...
   Комедо отправился в Камчатку. Долго толпа ругала Комеду  и  стервой,  и
прорвой, и всячески...
   Между тем Тавля, накормив на свой счет Комеду, по обыкновению  озлился.
Одному из  первокурсных  попала  от  него  затрещина,  другому  он  загнул
салазки, третьему сделал  смазь.  Гороблагодатский  видел  это  и  в  душе
называл Тавлю скотиной. Потом  Тавля  посмотрел  на  игру  в  _скоромные_.
Васенда наводил: он выставляет руку на парте,  а  Гришкец  со  всего  маху
ладонью бьет его по руке. Васенда старается отдернуть руку, чтобы  Гришкец
дал промах: тогда  уже  будет  подставлять  руку  Гришкец.  Это  Тавлю  не
развлекло.
   - Не _садануть_ ли в _постные_? - пробормотал он.
   Он стал оглядываться, желая узнать, не играют ли где в постные.
   - А, вон где! - сказал он, отыскав то, что требовалось.
   Около задних парт, подле Камчатки, собралось человек  восемь.  Один  из
них, положив голову на руки, так что не мог  видеть  окружающих,  наводил;
спина его была открыта и выпячена вперед. Поднялись над спиной  руки  и  с
треском опустились на нее. К ударам других присоединился и удар Тавли.  По
силе удара наводивший догадался, чей он был...
   - Тавля ударил, - сказал он.
   Тавля лег под удары.
   Гороблагодатский  между   тем   направлялся   правым   плечом   вперед,
по-медвежьи, к той же кучке. Увидев, что Тавля наводит, он присоединился к
играющим.
   Ударили Тавлю.
   - Хлестко! - говорили в толпе.
   - Ты восчувствуй, дорогая, я за что тебя люблю!
   - Кто ударил?
   - Ты.
   - Вали его... вали снова!..
   Тавля наклонился...
   - Взбутетень его!
   - Взъерепень его!
   - Чтоб насквозь прошло!
   Трехпудовый удар упал на спину Тавли.
   - Гороблагодатский, - сказал Тавля, едва переводя дух...
   - Растянуть его снова!
   Опять повторился сильный удар...
   - Бенелявдов, - указал Тавля.
   - Вали еще!..
   - Что ж, братцы, эдак убить можно человека...
   - Зачем мало каши ел?
   - Жарь ему в становой!
   Опять сильный удар, и опять не угадал Тавля.
   - Что ж это, братцы?.. убить, что ли, хотите?
   - Значит, любим тебя, почитаем, - сказал Гороблагодатский.
   - Братцы, я не лягу... что же такое!.. других так не бьют...
   - А тебя вот бьют!
   - Жилить?
   - Вздуем!
   - Морду расквашу! - сказал Гороблагодатский.
   - Братцы...
   - Ну! - крикнул грозно Бенелявдов.
   Тавля угадал наконец... Игроки захохотали, когда он сказал:
   - Я не хочу больше играть...
   - Отчего же, душа моя? - спросил Гороблагодатский.
   Тавля взглянул на него с ненавистью, но, не сказав ни  слова,  удалился
потешаться над первокурсными... Кучка продолжала игру в постные. Но  вдруг
один из играющих поднял нос и понюхал воздух.
   - Кто это? - спросил он.
   Поднялись носы и других игроков. Потом все подозрительно посмотрели  на
Хорька.
   - Ей-богу, братцы, не я... вот те Христос, не я... хоть обыщите...
   - Чичер!.. - провозгласил Гороблагодатский.
   Человек десять вцепились Хорьку в волоса, а один из них запел:
   - Чичер, ячер, на вечер; кто не  был  на  пиру,  тому  волосы  деру;  с
кровью, с мясом, с печенью, перепеченью. Кочена иль пирога?
   - Пирога, - пищал Хорь...
   - Не проси пирога, мука дорога. Чичер, ячер, на вечер; кто  не  был  на
пиру, тому волосы деру; с  кровью,  с  мясом,  с  печенью,  перепеченью...
Кочена иль пирога?
   - Кочена.
   Снова почали и опять пропели "чичер"...
   - Кок или вилки в бок?
   - Кок! - отвечал истасканный Хорь.
   После этого, отпустив в его голову несколько щелчков, отпустили  его  с
миром, говоря:
   - Не бесчинствуй!..
   - Черти эдакие! - отвечал Хорь. - Я в другой раз еще не так!
   Семенов, видя, как таскали Хоря, шептал:
   - Так и надо, так и надо!
   Но Гороблагодатский схватил Семенова сзади и положил  на  парту  вместо
того, кто должен был наводить; с другой  стороны  придержали  Семенова  за
голову. На спину его  обрушились  жесточайшие  удары.  Он  шатался,  когда
поднялся. Не его спине было переносить  такую  тяжесть  здоровых  ладоней.
Осмотрелся он бессмысленно кругом. Кто бил?  за  что?..  Семенов  упал  на
парту и зарыдал. Темнело в классе; еще несколько минут, и зги не увидишь.
   -  Братцы,  -  заговорил  Семенов,  опомнившись,  -  за  что  вы   меня
ненавидите?.. все!.. все!..
   Голос его был заглушен хоровою песней. Сумерки развивались быстро, едва
можно рассмотреть лица; цвета и линии пропадают в воздухе,  остаются  одни
звуки.
   Семенов пробрался к окну и с гнетущей тоской и злобой на сердце смотрел
на неприветливый двор,  в  непроглядную  тьму  зимнего  скверного  вечера.
Припомнилась ему родная семья. Отец давно  уже  встал  от  послеобеденного
сна; добрая мать,  которой  он  был  любимцем,  вносит  теперь  самовар  в
гостиную; брат и две сестренки уже около стола, щебечут и смеются;  звенят
чайные ложки и блюдца, и легкий пар идет от живительной влаги.  "Домой  бы
теперь!.." Он закрыл лицо руками, приклонился к стеклу и опять  зарыдал...
Но вдруг плач его пресекся... Ужас напал  на  него,  и  он  задрожал  всем
телом. Страшна такая жизнь, какую он испытал сегодня. Он забыл  физическую
боль тела, лишь только в груди залегло что-то и мешало дышать.  Отупел  он
от страху, и неотразимо ясно представилось ему:  "Отверженец!..  тебя  все
ненавидят! и даже предвидеть нельзя, что  с  тобой  сделают!  быть  может,
сейчас ударят в спину, вырвут клок волос из головы, плюнут в  лицо...".  В
классе совершенно темно, потому что начальство из  экономического  расчета
зажигало лампу только в часы занятий. В этой темноте могут сделать  с  ним
что угодно, и не узнаешь, кто над тобой сорвет гнев  свой  и  отомстит  за
товарищество. "Не буду больше", - прошептал он, и не было тени злобы в его
душе. "Того и стою!" - прокрадывалось в его сознание. Он желал примириться
с товариществом и душевно просил  пощады.  Он  уже  ненавидел  начальство,
сделавшее его фискалом, и готов был сам вырвать клок волос из головы  того
товарища, который займет его место. Семенов решился просить у всего класса
прощения и публично отказаться от шпионства.  Но  вдруг  он  услышал,  что
будто кто-то крадется  к  нему;  он  в  страхе  поспешно  оставил  окно  и
неизвестно куда скрылся в темноте.
   В классе так темно, что за два шага не распознать  лица  человеческого.
Всякие игры прекращались в эти  часы  и  бурсак  мог  развлекаться  только
звуками, странными и разнообразными. Общее впечатление было дико...
   Звуки мешаются и переплетаются. Раздается крик  какого-то  несчастного,
которому, вероятно,  _въехали  в  загорбок_;  слышен  напев  на  "_Господи
воззвах, глас осьмый"; вырывается из концерта патетическая нота в  верхнее
re; кого-то еще треснули по  роже;  у  печки  поют:  "Отроцы  семинарстии,
посреде кабака стояще, пояху: подавай, наливай; мы  книги  продадим,  тебе
деньги отдадим"; слышен плач; _грегочет_  какая-то  тварь,  то  есть  ржет
по-лошадиному, выделывая "и-и-го-го-го-го!". Ругань висит в воздухе, крики
и хохот, козлоглагольствуют, грегочут и поют на гласы и вкушают затрещины.
В Камчатке,  под  управлением  заматерелого  Митахи,  хранителя  училищных
преданий, поется стих, сложенный еще аборигенами бурсы:

   Сколь блаженны те народы,
   Коих крепкие природы
   Не знали наших мук,
   Не ведали наук!

   Тут в столовую заглянешь,
   Щей негодных похлебаешь,
   Опять в свой класс идешь,
   Идешь, хоть и воешь...

   А тут архангелы подскочат,
   Из-за парты поволочат,
   Давай раба терзать,
   Лозой его стегать...

   Бедняги! недаром же так дико в  вашем  классе.  Вас  волочат,  терзают,
стегают!.. Сочувственно подстают к голосу Митахи голоса его  товарищей.  К
сожалению, конец песни,  которая  пелась  каким-то  замогильным,  грустным
напевом, забылся и не дошел до нас...
   В другом месте слышно:

   На поповой-то на даче
   Мужичок едет на кляче,
   Хлибушку везе,
   Хлибушку везе...

   Мужичье к возью бежали,
   Кулачьем в возье совали:
   - Ще, бра', продаешь?
   Ще, бра' продаешь?

   Им сказали, ще овес;
   Мужик вынул да потрес
   На горсти своей,
   На горсти своей.

   Еще слышно:

   А как взяли козла
   Поперек живота,
   Как ударили козла
   О сырую мать-землю;

   Его ноженьки
   При дороженьки,
   Голова его, язык
   Под колодою лежит...

   После каждого двустишия припевалось:

   Ти-ли-лн-ли-ли-ли-ли

   и потом повторение второго стиха.
   А вот и еще отрывок:

   Любимцы... Аполлона
   Сидят беспечно in caupona [в кабачке, в харчевне].
   Едят селедки, merum [чистое, неразбавленное вино] пьют
   И Вакху дифирамб поют:
   "О, как ты силен, добрый Вакх!
   Мы tuum regnum [твое царство] чтим в мозгах:
   Dum caput nostrum [пока нашу голову] посещаешь,
   Оттуда curas [заботы] выгоняешь,
   Блаженство в наши льешь сердца
   И dignus domini [достойный господа] отца.
   Мы любим Феба, любим муз:
   Они с богами нас равняют,
   Они путь к счастью прокладают,
   Они дают нам лучший вкус;
   Sed omnes haec [но все эти] плоды ученья
   Conjunctae sunt [соединены] всегда с томленьем...
   Давно б наш юный цвет увял,
   Когда б ты нас не подкреплял!"

   Восьмипесенная "Семинариада" составлена давно и переходит  по  преданию
от одного поколения к другому. В местных песнях и стихах  отразилось,  как
товарищество смотрело на науку и на своих начальников...
   Из общего же всем репертуара  певались  здесь  либо  жестокие  романсы:
"Стонет сизый голубочек", "Ночною темнотою",  "Я,  бедная  пастушка",  "Уж
солнце зашло вверх, горя" и т.п.,  либо  чисто  народные  песни:  "Ах  вы.
сени", "Вниз по матушке по Волге", "Как за  реченькою,  как  за  быстрою",
"Полно, полно нам, ребята, чужо пиво пити" и т.п.
   Но вот какой-то отпетый возглашает еще стих домашнего изделия:

   В восьмом часу по утрам,
   Лишь лампы блеснут на стенах,
   Мужик Суковатов несется,
   Несется в личных сапогах...

   Повисли в воздухе хохот, остроты и крепкая ругань против  начальства...
Опять  какая-то  шельма  грегочет...  десятеро   загреготали...   двадцать
человек... счету нет... Появились лай, мяуканье и кряканье, свист и  визг.
Ко  всей  этой   ерунде   присоединилась   голосов   в   сорок   бурсацкая
_разноголосица_:  участвующие  в  ней  разбирают  между  собою  все  тоны,
употребляемые в пении, и все ноты берут сразу. Между тем сырость  и  холод
пронимают приходчину  до  костей;  благим  матом  затягивается:  "холодно,
холодно!" - это  призывный  к  согреванию  звук,  после  которого  ученики
начинают махать руками наподобие тому, как греются извозчики, и  стонут  -
душу надрывают: "холодно, холодно!" -  "Домового  ли  хоронят,  ведьму  ль
замуж выдают?" Пастей во сто выработывается бесшабашный гвалт, и  все  это
совершается в непроглядной темноте.  Если  бы  привести  в  класс  свежего
человека, не слыхавшего стенаний бурсака, он подумал бы, что  это  грешные
души воют в аду. Грегочут, тянут  "холодно",  дуют  разноголосицу  во  все
ноты; в вопиющих и взывающих звуках растут-разрастаются голоса и  отдаются
дрожью в оконных  стеклах...  Существует  ли  на  свете  еще  какой-нибудь
нелепый звук, который не отыскался бы в этой массе крика, пенья и гуденья!
Но вот что-то новое зарождается в душном,  промозглом  воздухе  кромешного
класса; что-то встало над всеми голосами.  Заслышали  товарищи  знаменитый
громадный  бас  Великосвятского,  гласящего  "благоденственное  и   мирное
житие";  с  неудержимою  силою  оглушаются  товарищи  последними  словами:
"благополучно  ныне  почивающему  на  лаврах  курсу  многая   лета!".   На
необъятной нотище разрешается последний звук... В одно мгновение, точно по
одному темпу, смолкли все... Товарищество наслаждается; оно страстно любит
крепкий звук... Но минута - и стоголосое "многая лета!"  отвечало  басу...
Надо заметить, что товарищество уважало,  кроме  отпетых,  потом  силачей,
потом голов, выносящих многоградусный хмель, - уважало и  обширных  басов.
Бурса любит хорошие голоса, бережет их, лелеет, выручает из  всякой  беды.
Ученики еще дома привыкли петь в церкви, славить Христа, служить  панихиды
и молебны, читать часы и апостол, отчего у них развиваются голоса и любовь
к пению. В  училищах  часто  бывают  превосходные  певческие  хоры.  Около
Великосвятского слышно одобрение.
   - Господа, концерт! - предложил кто-то.
   - "На реках вавилонских".
   - Да нот нет!..
   - На память!..
   - Зови маленьких певчих.
   Через несколько минут поется концерт. Ни  одного  дикого  звука  нет  в
классе. Дисканты плачут детскими  голосами;  бас,  как  подавленная  сила,
гудит и сдержанно ропщет;  слышен  крик  вавилонянина:  "Воспойте  нам  от
песней сионских!"; чудится, как в гневе и нетерпении топает ногами грозный
деспот... "Каково воспоем на земле  чуждей  песнь  господню?"  -  отвечают
плачущие, робкие голоса детей; женские слезы слышны в  грудных  дискантах.
Высокими, тихими и страстными нотами восходит плач и наконец  переходит  в
сильные, грозные голоса: "Дщи  вавилоня,  окаянная!  блажен,  кто  возьмет
твоих младенцев и расшибет их головы о камень!".
   После концерта  все  стихло.  Ученики,  укрощенные  на  время  стройным
пением, рассказывают друг другу сказки,  вспоминают  каникулы,  толкуют  о
начальстве и товариществе. Изредка кого-нибудь  треснут  по  шее.  Митаха,
хранитель преданий, поет заунывным голосом:

   А как взяли козла
   Поперек живота...

   Но ученики недолго сидели скромно и тихо.
   - Приходчину дуть! - раздался чей-то голос.
   - Идет! - отвечают на голос.
   Собирается партия человек двадцать, и ноябрьским вечером крадутся через
двор, в  класс  приходских  учеников.  Приходчина,  тоже  сидящая  в  сени
смертней, ничего не ожидала. Второуездные, сделавши набег, рассыпались  по
классу, бьют  приходчину  в  лицо,  загибают  ей  салазки,  делают  смази,
рассыпают постные и скоромные, швычки и подзатыльники. Кто  бьет?  за  что
бьет? Черт их знает, и черт их носит!.. Плач, вопль,  избиение  младенцев!
На партах и под партами уничтожается горе-злосчастная  приходчина.  Больно
ей. В этих диких побиениях приходчины, совершаемых в потемках, выражалась,
с одной стороны, какая-то нелепая удаль:  "раззудись,  плечо,  размахнись,
кулак!", а  с  другой  стороны  -  "трепещи,  приходчина,  и  покоряйся!".
Впрочем,  в  таких  случаях   большинство   только   удовлетворяло   своей
потребности побить кого-нибудь, дать вытряску, лупку,  волосянку,  отдуть,
отвалять, взъерепенить, отмордасить,  чтобы  чувствовалось,  что  в  твоих
руках пищит что-то живое, страдает и просит пощады, и все это делается  не
из мести, не из вражды, а просто из любви к искусству. Натешившись вдоволь
и  всласть,  рыцари  с  торжественным   хохотом   отправляются   восвояси.
Истрепанная приходчина охает, плачет и щупает бока свои.
   Когда рыцари вернулись в класс, там шла новая забава.
   - Мала куча! - кричало несколько человек.
   Среди класса, в темноте, шла  какая-то  возня  -  не  то  игра,  не  то
драка... Смех и брань раздавались оттуда.
   Усиливается возня. Обыкновенно,  когда  кричали  "мала  куча",  то  это
значило, что кого-нибудь повалили на пол, на этого другого, потом третьего
и т.д. Упавшим не дают вставать. Человек тридцать роются в куче, сплетаясь
руками и ногами и тиская друг другу животы. Успевшие выбиться  из  кучи  и
встать на ноги стараются  повалить  других,  еще  не  упавших  на  пол,  и
постоянно раздается в несколько голосов:
   - Мала куча!
   Не окончилась еще эта возня, как затеялась новая.
   - Масло жать! - кричали из угла у печки.
   Слышно, как толпа пробирается в угол, напирает  и  давит  своею  массою
попавших к стене, при криках:
   - Михалка, вали!
   - Васенда, при!
   - Работай, Шестиухая Чабря...
   - Тисни, Хорь, тисни!
   Попавшие к стене еле дышат, силятся выбиться  наружу,  а  выбившись,  в
свою очередь жмут масло.
   Но  обе  игры  неожиданно   прекратились...   Раздался   пронзительный,
умоляющий вопль, который, однако, слышался не оттуда, где  игралась  "мала
куча", и не оттуда, где "жали масло".
   - Братцы, "то это? братцы, оставьте!.. караул!..
   Товарищи не сразу узнали, чей это голос... Кому-то  зажали  рот...  вот
повалили на пол... слышно только мычанье... Что там такое творится? Прошло
минуты три мертвой тишины... потом ясно обозначился свист розог в  воздухе
и удары их по телу человека. Очевидно, кого-то секут. Сначала была мертвая
тишина в классе, а потом едва слышный шепот...
   - Десять... двадцать... тридцать...
   Идет счет ударов.
   - Сорок... пятьдесят...
   - А-я-яй! - вырвался крик...
   Теперь все узнали голос Семенова и поняли, в чем дело...
   - Ты, сволочь, кусаться! - Это был голос Тавли.
   - Ай, братцы, простите!.. не буду!.. ей-богу, не бу...
   Ему опять зажали рот...
   - Так и следует, - шептались в товариществе...
   - Не фискаль вперед!..
   Уже семьдесят...
   Боже мой, наконец-то кончили!
   Семенов рыдал сначала, не говоря ни слова... В классе было тихо, потому
что всячески  совершилось  дело  из  ряду  вон...  Облегчившись  несколько
слезами, но все-таки не переставая рыдать, Семенов, потеряв  всякий  страх
от обиды и позора, кричал на весь класс:
   - Подлецы вы эдакие!.. Чтобы вам всем...  -  И  при  этом  он  прибавил
непечатную брань.
   - Полайся!
   - На зло же расскажу все инспектору... про всех...
   Неизвестно, от кого он получил затрещину, и опять зарыдал на весь класс
благим воем. Некоторые захохотали, но многим было жутко... отчего?  Потому
что при подобных случаях товарищество возбуждалось  сильно,  отыскивало  в
потемках своих нелюбимцев и крепко било их.
   Между тем рыдал Семенов. Невыразимая злость на обиду душила его;  он  в
клочья разорвал чью-то попавшуюся под руку книгу, кусал свои пальцы,  драл
себя за волосы и не находил слов, какими бы следовало  изругаться  на  чем
свет стоит. Измученный, избитый, иссеченный, несколько раз  в  продолжение
вечера оскорбленный и обиженный, он теперь совершенно одурел от горя. Жаль
и страшно было слышать, как он шептал:
   - Сбегу... сбегу... зарежусь... жить нельзя!..
   Надобно честь отдать товарищам: большая часть, особенно первокурсные, в
эту минуту сочувствовали горю Семенова. У некоторых  были  даже  слезы  на
глазах - благо темно, не заметят. Второкурсные храбрились,  но  и  на  них
напала тоска, смешанная со страхом. Все понимали, что такое дело даром  не
пройдет и что великого сеченья должна ожидать бурса. Тихо было  в  классе;
лишь Семенов рыдал... Что-то злое было в его рыданиях... но вот они  вдруг
прекратились, и настала мертвая тишина.
   - Что с ним? - спрашивали ученики.
   - Не случилось ли беды?
   - Да жив ли он?
   - Братцы, -  закричал  Гороблагодатский,  освидетельствовав  парту,  на
которой сидел Семенов, - он пошел жаловаться!
   - Опять фискалить! - раздалось несколько голосов.
   Расположение товарищей мгновенно переменилось; посыпалась  на  Семенова
злая брань.
   - Смотрите, не выдавать, ребята!
   - Э, не репу сеять!.. - слышались ответные голоса.
   - А ты как же, Тавля?
   - Я скажу, что хотел заступиться за него, и в то время, как  отдергивал
от его рта чью-то руку, он и укусил мою.
   - Молодец Тавля.
   Однако Тавля дрожал, как осиновый лист.
   - А что цензор будет говорить? - он должен донести, а то  ему  придется
отвечать.
   - А скажу, что меня не было в классе, - вот и все!
   В это время  раздался  звонок,  возвестивший  час  занятий.  Отворилась
дверь, и в комнату в