с; все крепко спали...

   Так "Семинариада" описывает ночь...


   Во втором этаже, по правую руку огромного училищного двора,  помещаются
6, 7, 8, 9 и 10-й номера спален. Эти спальни соединены между собой. Задний
отдел трех номеров носил название _Сапога_. Это были спальни  своекоштных;
поэтому  утром  и  вечером,  особенно  в  первые  недели   после   больших
праздников, в Сапоге и других двух комнатах открывался чисто обжорный ряд.
Сюда стекалось все училище; ученики толпами переходили от одной кровати  к
другой; из под кроватей, числом до двухсот  в  этих  номерах,  выдвигались
сундуки, наполненные, кроме книг, разными  съестными  припасами.  С  дома,
особенно с деревень, привозились в  запас  огромные  белые  хлебы,  масло,
толокно, грибы в сметане, моченые  яблоки.  От  этих  припасов  отделялись
особого рода запахи и наполняли собою воздух; с  этими  запахами  мешались
нецензурные миазмы; от стен, промерзавших зимою в сильные морозы насквозь,
несла сырость, сальные свечи в шандалах делали атмосферу горькою и  едкою,
и ко всему этому надо прибавить, что в углу у дверей стоял огромный  ушат,
наполненный до половины какою-то жидкостью и заменявший место нечистот.  К
такой ядовитой атмосфере должен был привыкать ученик, и  поверит  ли  кто,
что большинство, живя в зараженном воздухе, утрачивало наконец способность
чувствовать отвращение к нему!.. Другая беда - холод был для ученика более
невыносим. Начальство печей не топило по неделе; ученики  воровали  дрова,
но это не всегда случалось, и товарищество, ложась  под  холодные  одеяла,
должно было покрываться своими шубами и шинелями. Огромные комнаты спален,
со столбами посредине, как и в классах, слабо освещались,  и  темные  тени
ложились полосами по кроватям. Ученики храпели и бредили; некоторые во сне
скрипели зубами.
   Доскажем последние события зимнего вечера в  бурсе.  Из  комнат  Сапога
неожиданно появилась фигура и отправилась  в  угол  девятого  номера;  там
поднялись еще две фигуры... Между ними начались совещания.
   - У тебя пфимфа? - спрашивал один.
   - У меня.
   - Давай сюда.
   Все три фигуры отправились в угол  и  там  остановились  около  кровати
Семенова... Один из участников  держал  в  руках  сверток  бумаги  в  виде
конуса,  набитый  хлопчаткою.  Это  и  была  пфимфа,  одно  из  варварских
изобретений бурсы. Державший пфимфу босыми ногами подкрался к Семенову. Он
зажег вату с широкого отверстия свертка, а узким осторожно вставил  в  нос
Семенову. Семенов было сделал во сне движение, но державший пфимфу  сильно
дунул в горящую вату; густая струя серного дыму охватила  мозги  Семенова;
он застонал в беспамятстве. После второго, еще  сильнейшего  дуновения  он
соскочил, как сумасшедший. Он усиливался крикнуть, но вся внутренность его
груди была обожжена и прокопчена дымом. Задыхаясь,  он  упал  на  кровать.
Участники  этого  инквизиторского  дела  тотчас  же  скрылись.   Слышалось
глубокое храпенье Семенова, прерываемое тяжкими стонами.  На  другой  день
его замертво стащили в больницу. Доктор понять не мог, что такое случилось
с Семеновым, а когда  сам  Семенов  очувствовался  и  получил  способность
говорить, то оказалось, что он сам не помнит, что с ним  было.  Начальство
подозревало, что враги Семенова что-нибудь да сделали с ним, но  разыскать
ничего не могло. На другой день были многие пересечены в училище, и многие
напрасно...

   1862



БУРСАЦКИЕ ТИПЫ. ОЧЕРК ВТОРОЙ

   Три часа утра. В спальне, именуемой  _Сапог_,  все  покоится.  Слышится
храп и легкий бред; некоторые скрипят во сне зубами, чего терпеть не могли
бурсаки и за что нередко набивали рот скрипевшего золою с целью отучить от
дурной привычки; иные стонут от прилившей крови к голове и груди, а завтра
рассказывать  будут,  как  их  домовой  душил.  Только  после   усиленного
вглядывания в мрак, наполняющий воздух Сапога, можно рассмотреть множество
бурсацких тел, брошенных  на  кровати  и  покрытых  поверх  одеял  шубами,
халатами, накидками и обносками разного рода.
   В углу кто-то поднялся и на  босую  ногу,  крадучись  осторожно,  начал
обходить кровати. Он останавливался изредка там и сям  и  потом  продолжал
путь далее. Это был училищный вор, знаменитый некогда Аксютка. Один спящий
юноша был покрыт волчьей шубой. В той шубе много было  паразитов,  которые
наконец доняли бурсака. Он разбросался, шуба свесилась на пол, одной  лишь
половиной покрывая  спящего.  Аксютка  наклонился  к  изголовью  товарища,
отыскал ворот шубы и, сдернув ее с бурсака в один миг, мгновенно  скрылся.
Искусанное тело скраденного горело огнем, прохладный воздух освежил его, и
он благодаря Аксютке уснул сладко и  спокойно.  Аксютка  между  тем  успел
запрятать шубу впредь до распоряжения ею, после  чего  отправился  в  свой
угол, где и заснул невинным сном праведника.
   Четыре часа. Вошел Захаренко. (На нем, кроме обязанности сечь учеников,
лежала еще обязанность будить их и возвещать колокольчиком начало и  конец
классов). Он, проходя по рядам между кроватями, звонил  яро  над  головами
спящих направо и налево.
   Ученики вскакивали, чесали бока и _овчину_  на  голове,  отплевывались,
зевали и крестили рты; иные тупо глядели, не понимая сразу, зачем их будят
в такую рань, и опять тяжело падали на постели.
   - В баню! в баню! - провозглашал Захаренко.
   - Эй, вы!.. И-го-го-го! - загреготал кто-то.
   В баню пускали по утрам раным-раненько.  Срам  было  днем  выпустить  в
город  эту  массу  бурсаков,  точно  сволочь  Петра  Амьенского,  грязных,
истасканных, в разнородной одежде, никогда не ходивших скромно, но  всегда
с нахальством, присвистом и греготом, стремящихся  рассыпать  скандалы  на
всю окрестность. В продолжение всей истории училищной жизни только  и  был
один случай, когда днем отпустили бурсаков в  баню,  но  после  начальство
долго раскаивалось в своем распоряжении. Но об этом после.
   - Живо! - крикнул спальный старший.
   - Подымайся!  -  кто-то  заревел  неистовым,  раздирающим  уши  и  душу
голосом.
   - Грешные тела мыть! - отвечали еще неистовее.
   Спальня Сапога наполнилась шумом. Скоро  и  охотно  одевались  бурсаки,
потому что баня для учеников  была  чем-то  вроде  праздника.  Выдвигаются
сундуки; у кого есть чистое белье, связывают узлы; у кого есть  деньжонки,
запасаются грошами; всем весело, потому что хоть раз в две недели  бурсаки
подышат свежим воздухом и увидят иные, не казенные лица, а главное -  день
бани для бурсака был днем разнообразных промыслов и похождений.
   - В пары! - командовал старший.
   Установились в пары.
   - Марш!
   Длинной вереницей  отправились  из  спальни  Сапога.  На  лестнице  они
повстречали еще своекоштных, к хвосту их пристали еще несколько номеров; у
ворот их ожидали номера казенных учеников.  Только  городские  остались  в
училище. Они ходили в баню дома, по субботам.  Во  главе  ополчения  стоял
_Еловый_, солдат из училищной прислуги. Ему было  поручено  от  начальства
наблюдать порядок и тишину. Понятно, что порядку и тишины  не  могло  быть
под надзором такого педагога, как солдат Еловый. Огромной змеей извивались
по мосткам  пар  двести  с  лишком,  заворачивая  из  училищных  ворот  на
монастырский двор. Гвалт,  смех  и  неприличные  остроты  потрясли  воздух
святыни. Схимник в _келье  единенной_,  заслыша  гуденье  и  шум  мирской,
усерднее и теплее стал молиться о грехах людского рода.
   Ученикам  повстречался  рыжий  монастырский   сторож,   до   безобразия
огромного роста. Сторож редко упускал  случай  посмеяться  над  бурсаками,
когда бурсаки шли в баню либо по  праздникам  в  город.  Ученики  насолили
чем-то ему.
   - А, вот и вшивая команда! - сказал он проходившим мимо него ученикам.
   - Блином подавился! - отвечали ему.
   Ученикам известно было, что сторож однажды на  масленице,  не  сходя  с
места, съел семьдесят три блина и выпил четверть ведра _сиводеру_, то есть
водки.
   - Отчего это леса вздорожали? - спрашивал сторож.
   - Тебе блины пекли.
   - Черти! на порку вам пошло!
   - Рыжий, да ты никак на коне? Али вправду такой длинный?
   - Златорунный!
   - Веха!
   - Каланча!
   На сторожа градом сыпались насмешки. Где ж одному человеку переговорить
более двухсот крепко острящих бурсаков? Он едва успел вставить свое слово:
   - Слышь, паршивая команда, не воровать на базаре!
   В него _Сатана_ пустил ком грязи.  Сторож  стал  лаяться  на  чем  свет
стоит.
   Когда  проходили  последние  пар  семьдесят,  затеялась  оркестрованная
брань.
   - Блин, блин, блин! - запел кто-то.
   Сторож не знал, что предпринять; голосу его не было слышно. Когда  мимо
его прошли все, когда слово _блин_ раздавалось далеко,  он  крикнул  вслед
утекающей бурсы:
   - Сволочь отпетая! Всех вас перепороть следует!
   Издалека откуда-то едва слышно донеслось:
   - Бли-и-н!
   Сторож плюнул; ударили в колокол, он перекрестился набожно  и  пошел  к
утрени.
   Бурса двигалась, большинство правым плечом  вперед,  по  базару.  Город
спал еще. Бурсаки рассыпали целую серию скандалов  Собаки,  которых  такое
обилие в наших святорусских городах, ищут спозаранку, чем бы напитать свое
животное чрево; бурсак не упустит случая  и  непременно  метнет  в  собаку
камнем. Шествие их знаменуется порчею разных предметов, без всякого смысла
и пользы для себя, а  просто  из  эстетического  наслаждения  разрушать  и
пакостить. Вон _Мехалка_ раскачал тумбу, выдернул ее из земли и бросил  на
середину улицы. Хохочет животное. Идут  ученики  мимо  двора  с  окнами  в
нижнем этаже и барабанят в рамы,  нарушая  мирный  сон  горожан.  Старушка
плетется куда-то и, повстречавшись с бурсой, крестится, спешит  на  другую
сторону улицы и шепчет:
   - Господи! да это никак бурса тронулась!
   Хорошо, что она догадалась перейти на другую сторону, а то  нашлись  бы
охотники сделать ей _смазь_, и _верховую_, и _боковую_, и _всеобщую_.
   Едет ломовой извозчик. Аксютка пресерьезно обратился к нему:
   - Дядя, а дядя!
   - Чаво тебе? - отвечал тот благодушно.
   - А зачем, братец, ты гужи-то съел?
   Крючники, лабазники и ломовой народ терпеть не могут, когда их обзывают
гужеедами.
   - Рукавицей закусил! - прибавил кто-то.
   Мужик озлился и загнул им крутую брань.
   Когда шли по берегу реки, на которой уже стояли весенние  суда.  Сатана
сделал предложение:
   - Господа, крикнемте "посматривай!".
   - Начинай!
   Сатана начал, и вслед за  ним  пастей  в  сорок  раздалось  над  рекой:
"посматривай!".
   На барках мужики с переполоху повскакивали, не понимая, что  бы  значил
такой громадный крик. Когда они разобрали, в чем  дело,  начали  ругаться;
слышалось даже:
   - Эх, ребята, в колье их!
   На это им ответом было:
   - Тупорылые! Аншпуг съели!
   - Посматривай! - хватили бурсаки что есть силы.
   Над рекой повисла крепкая ругань.
   Наконец  под   предводительством   солдата-педагога   Елового   ученики
добрались и до торговых бань. Пары остановились. Еловый у двери  пропускал
по паре, выдавая казеннокоштным по миньятюрному кусочку мыла.  Своекоштным
не полагалось. Затем пары отправлялись в  предбанник,  по  дороге  покупая
веник и мочалку, потому что ни того, ни другого казна не давала  ученикам.
Пары бегом бежали одна за другой, бросаясь в двери предбанника.  В  дверях
была давка: всякий спешил захватить шайку, которых не хватало  по  крайней
мере для третьей части учеников, вследствие чего они  должны  были  сидеть
около часу, дожидаясь, пока кто-нибудь не освободится. При этом Аксютка  с
Сатаной, разумеется, были с шайками. Чрез четверть часа  баня  наполнилась
народом, огласившим воздух бесшабашным гвалтом. Негде было яблоку  упасть;
все  скамейки  заняты;  иные  сидят  на  полу,  иные  забрались  в  ящики,
устраиваемые  для  одежды  моющихся.  Старшие,  цензора  и  прочие  власти
занимают отдельную, довольно чистенькую комнатку, назначаемую содержателем
для лиц почетных. Дети, потешаясь, хлещут друг друга  ладонями  по  голому
телу. Большинство отправилось  в  паровую  баню.  Бурсаки  страстно  любят
париться. Полок брали  приступом;  изредка  слышались  затрещины,  которых
бурсак вкушает при всяком  случае  достаточное  количество.  Тавля  стащил
кого-то за волоса, со _своего_, как он говорил, места.
   - Катька! - кричит Тавля.
   - Что? - отвечает тот подобострастно.
   - Поддай еще!
   - Не надо, - отвечают голоса.
   - Я вам дам не надо!
   - А в _рождество_ (лицо) хочешь?
   Это был голос Бенелявдова. С ним Тавля не стал разговаривать. Он  опять
кричит:
   - Катька! встань предо мной, как лист перед травой!
   Катька явился.
   - Окати меня.
   Окатил.
   - Парь меня!
   Катька парит его. Тавля от удовольствия страшно грегочет.
   На полке продолжалась возня; стонут,  грегочут,  визг  с  присвистом  и
хлест горячего березняка. Вот пробирается несчастный _Лягва_. Он был пария
бурсы. У Лягвы какое-то скверное, точно гнилое лицо, в пятнах, рябое;  про
это лицо бурсаки говорили, что на  нем  ножи  точить  можно.  Куда  он  ни
приходил, воздух делался противным и вредным для легких, потому  что  этот
запах у него был и за пазухой, и на спине, и в карманах, и в волосах.  Это
несчастное существо, право, кажется, перестало быть человеком, было просто
живое и ходячее тело человечье. Проклятая бурса сгноила  Лягву,  буквально
сгноила Лягву. Товарищи не то чтобы ненавидели его, а чувствовали  к  нему
отвращение, и даже редко кто находил удовольствие обижать его. Не поверят,
что из пятисот человек в продолжение восьми лет не нашлось никого, кто  бы
решился не только дать ему руку, но и сказать ласковое  слово.  Не  только
ученики его презирали, но даже начальство  и  прислуга.  Мы  сказали,  что
бурса сгноила его тело: это в собственном смысле надо понимать. Он  должен
был по приговору начальства и товарищества  жить  и  ночевать  в  спальне,
которая  была  отведена  для  таких  же,  как  он,  отторженников   бурсы,
двенадцати человек. Дело в том, что  были  ученики,  страдавшие  известною
болезнью, которая в детском возрасте не составляет еще болезни, а  зависит
от неразвитости организма. Никто о них не заботился, не  лечил.  Бурсацкая
казна не купила для них даже клеенки, чтобы предохранить тюфяки от сырости
и гнили; вместо этого страдавших этой болезнью имели обыкновение в училище
сечь  голенищами.  Честное  слово,  что  в  тюфяках  заводились  черви,  и
несчастные должны были спать чисто на  гноищах.  Спросят,  отчего  же  эти
ученики сами себя не жалели и  не  просушивали  своих  тюфяков  по  утрам?
Попадая в каторжный  номер,  в  котором  приходилось  дышать  положительно
зараженным, ядовитым воздухом,  ощущать  под  своим  телом  ежедневно  рой
червей, быть в презрении у всех - они  делались  до  цинизма  неопрятны  и
вполне равнодушны к своей личности; они сами  себя  презирали.  Вот  факт:
Лягва дошел то того, что глотал мух и других насекомых, съел однажды  лист
бумаги, вымазанный деревянным маслом, ел сальные огарки.
   Лягва уныло шатался по бане,  высматривая,  где  бы  добыть  шайку.  Он
подошел к Хорю, тоскливо и каким-то дряблым голосом проговорил:
   - Дай шаечки, когда вымоешься.
   Нищий второуездного  класса  Хорь  даже  по  отношению  к  Лягве  сумел
выдержать роль нищего. Он отвечал:
   - Три копейки, так дам.
   - У меня самого только две.
   - Давай их.
   - Что же у меня останется?
   - Ну, давай пять пар костяшек.
   - У меня их нет.
   - Убирайся же к черту, fraterculus (братец)!
   Он подошел к Сатане, которому, кроме этого, было другое прозвище:  Ipse
(сам). Его никогда не звали собственным именем, и мы не будем  звать  его.
Черти, смотря по тому, к какой нации они принадлежат, бывают разного рода.
Есть черт немецкий, черт английский, черт французский и  проч.  Он  ни  на
одного  из  них  не  походит.  Ipse  был  даже  и  не  русский  черт;  наш
национальный бес честен, весел и отчасти глуповат: так он представляется в
народных сказках и  легендах.  Ipse  был  черт-самородок,  дух  того  ада,
которому имя бурса. В качестве черта он и служил  такому  человеку,  каков
вор Аксютка. Его прозвали Сатаной за его характерец. В училище существовал
нелепый обычай _дразнить_ товарищей, особенно новичков. Я сейчас  объясню,
что это значит. Соглашались трое или четверо подразнить  кого-нибудь.  Они
приставали к своей жертве. Сначала насмехались над ней и ругали ее,  потом
начинались  пощипыванья,  наконец  дело   кончалось   швычками,   смазями,
плюходействием. Задача таких невинных развлечений состояла  в  том,  чтобы
довести свою жертву до бешенства и слез. Когда цель достигалась,  мучители
с хохотом бросали свою жертву, которую часто доводили  до  самозабвения  и
остервенения; так _Asinus_ (осел) прошиб кочергой голову _Идола_,  который
вывел его из себя.  В  такого  рода  потехах  всегда  принимал  деятельное
участие Сатана; вряд ли был другой мастер дразнить, как Ipse.  Он  решался
раздражать даже тех, кто был сильнее его. Назойливее, неотвязчивое  Сатаны
трудно себе представить что-нибудь. Иногда он систематически  привязывался
с утра до вечера, в продолжение трех дней и более, не давая ни  на  минуту
покоя. Его часто бивали, и жестоко,  но  ему  все  было  нипочем.  Он  был
какой-то околоченный, деревянный. Только Аксютка мог укрощать его, но и то
потому, что Сагана благоговел перед бурсацким гением Аксютки.
   К такого рода господину обратился с просьбою о шайке Лягва.
   - А _вывернись_! - отвечал ему Сатана.
   - Мне не вывернуться.
   - Волоса ведь мокрые?
   - Я не окачивался.
   - Окатись! вот и шайку дам.
   - Нет, не могу.
   Лягва встал в раздумье, не зная, вывернуться или нет. Когда  предлагали
_вывернуться_, то ученик подставлял свои волоса, которые партнер и забирал
в пясть. Ученик должен был высвободить свои волоса.  Державший  за  волоса
имел право запустить свою пятерню только раз в голову  товарища,  и  когда
мало-помалу освобождались волоса, он  не  имел  права  углубляться  в  них
вторично. Мокрые волоса многие вывертывали очень  ловко.  Впрочем,  бывали
артисты, которые решались вывертываться и с сухими волосами: к числу таких
принадлежал сам Сатана. Ipse, видя, что Лягва не решается, сказал:
   - Ну ладно, подожди, только вымоюсь.
   - Вот спасибо-то! - отвечал Лягва радостно.
   Он носил воду Сатане, окачивал его,  стараясь  выслужиться  и  получить
шайку; наконец  Сатана  вымылся,  и  Лягва  с  радостным  выражением  лица
протянул руку к шайке.
   - Эй, ребята! - закричал Сатана.
   - Что же ты, Ipse?
   Но голос Лягвы вопиял, как в пустыне. Человек  пятнадцать  налетело  на
призыв Сатаны.
   - На шарап!
   Сатана покатил шайку по скользкому полу. Все  бросились  на  нее  самым
хищным образом.
   Толкотня, шум, ругань и затрещины.
   Наконец,  когда  вымылись   многие,   шаек   освободилось   достаточное
количество. Лягва добыл шайку и начал с ожесточением намыливать голову, но
лишь только волоса его и лицо покрылись густой  пеной  мыла,  как  Сатана,
вернувшийся зачем-то в баню, вырвал  у  него  шайку  и  сделал  ему  смазь
всеобщую. Лягва в испуге раскрыл широко глаза, пена пробралась за ресницы,
и он ощутил в них едкое щипанье, но делать  было  нечего;  прищуриваясь  и
протирая глаза, он добрался кое-как до крана и промыл здесь их.
   Между тем многие уже вымылись; сделалось гораздо тише в  бане,  хотя  и
слышны были иногда греготанье, брань и  проч.,  что  читатель,  ознакомясь
несколько с бытом бурсы, сам уже может вообразить себе.
   Перейдемте в предбанник. Гардеробщик выдавал  казенным  белье.  Ученики
отправлялись в училище не парами, а кто успел  вымыться,  тот  и  убирался
восвояси.
   Вот тут-то и наступал праздник бурсы.
   - Теперь,  дедушка,  следует  _двинуть  от  всех  скорбей_,  -  говорил
Бенелявдов Гороблагодатскому.
   - То есть _столбуху_ водки,  яже  паче  всякого  глаголемого  бога  или
чтилища?
   - В _Зеленецкий_ (кабак) _дерганем_.
   - Только вот что: первая перемен