класс; тут он водворился  на  задней  парте.  Так  он  прожил  около  трех
месяцев, пока наконец учитель не обратил на него внимания. Стали  наводить
справки, Азинуса в списках не оказалось. Его  покормили  в  последний  раз
обедом и велели убираться за  ворота,  на  все  четыре  стороны.  Вот  так
младенчество  -  лучшая  пора  нашей  жизни!  Он  несколько  дней  питался
милостынею, бог знает где ночуя, пока  не  наткнулся  на  другого  нищего,
своего  отца,  который  отвел  сынка  к  знакомому  дьячку,   окончательно
определившему  маленького  Азинуса  в  бурсу,  которая  его   окончательно
изувечила. Он сначала оказывал успехи, но скоро плюнул  на  все  и,  выжив
известный период сечения, засел в Камчатку навсегда.  Здесь  сложился  его
характер, в высшей степени безалаберный. Главным его занятием были  чет  и
нечет, юла, три листика, мена ножами и  тому  подобные  коммерческие  игры
бурсы. Он сделался настоящим  цыганом  училища,  променивая  и  выменивая,
продавая и покупая что угодно. Деньжонки и вещи, приобретаемые им,  шли  у
него без толку. Все ученики, остающиеся на рождество или пасху в  училище,
умели чем-нибудь запастись для праздника; Азинус же часто  проедал  деньги
накануне его, а потом шлялся по спальням, льстил, кланялся, прислуживался,
ругался и лгал выпрашивая  кусок  булки,  яйцо  или  клок  масла  у  своих
товарищей. При  таком  характере  он  совершенно  изолгался.  До  сих  пор
передают его рассказы. Так, он однажды  говорил,  что  в  страшную  метель
зимою ехал куда-то, на него напали волки. Что было делать? "Я, говорит, со
страху спрятался в  рожь".  Когда  его  спрашивали,  каким  образом  зимою
попался он в рожь, тогда Азинус ругался, рассыпал смази  и,  свертывая  из
пол халата хвост, описывал им в воздухе круги. Нередко  он  сообщал  своим
слушателям о том, как  он  видел  сам  привидения,  домовых,  мертвецов  и
чертей. Но он не только, что врал, но не прочь был и  стянуть  что-нибудь.
Однажды он путешествовал  на  родину,  верст  за  полтораста,  с  четырьмя
копейками в кармане,  спал  в  лесу,  питался  незрелыми  ягодами,  иногда
заходил в харчевни, обедал в них и потом утекал, не  заплативши  денег  за
обед. Этот молодец когда прибыл на родину, то у него оставалась  еще  одна
копейка в  экономии.  Азинус  был  во  всех  отношениях  противоположность
Васенде. Но и он не обратил внимания  на  весть  о  солдатчине,  хотя  это
сделал единственно по безалаберности своего характера.
   Вообще  Камчатка,  отрицающая  внешние   науки   и   изучающая   только
божественные, не была сильно взволнована словами Павла  Федорыча.  К  тому
были основания. Начальство  смотрело  на  божественную  Камчатку  довольно
благосклонно: она что-нибудь  да  делала.  Бывали  проекты  (и  это  знали
камчатники) о преобразовании священных задних парт  в  специальный  класс,
так называемый _причетнический_. И потому ученики,  подобные  Васенде  или
Азинусу, были спокойны.
   Но иное совсем происходило в другой половине Камчатки.  Здесь  почивали
на лаврах абсолютные нигилисты, отрицавшие и внешние и божественные науки.
Там  сидели  некоторые  убогие  личности,  которые  и  сами  убедились   и
начальство убедили, что не имеют способностей и  учиться  не  могут,  хотя
странно считать кого бы то ни было неспособным даже к самому ограниченному
элементарному образованию. Так, был один ученик, сын финского  священника,
который просидел в  приходском  классе  шесть  лет  и  едва-едва  научился
читать,  после  чего  его  исключили.  Его  прозвище  _АзбУчка   Забалдырь
ЕвангИлье Свитцы_ - за то, что он азбуку называл азбучкой,  а  псалтырь  -
забалдырью. Такие примеры не редкость в бурсе. Столько же времени и в  том
же классе сидел Чабря. Иные до  второуездного  класса  доплетались  только
через четырнадцать лет  -  время,  которого  достаточно  для  того,  чтобы
приготовиться на степень доктора какой угодно науки, срок,  который  одним
годом только меньше нынешней солдатской службы. Эх, бедняги, какую ж лямку
вы тянули:  солдатскую,  а  вас  еще  солдатчиной  стращали!..  Нашли  чем
испугать!.. Но вы все же таки  пеняли  тогда  на  начальство,  дрожали  от
страха за свою судьбу: вам, конечно, не хотелось такую же  службу  вынести
вторично.
   Мы видели, что действительно неспособные ученики  были  сегодня  сильно
встревожены. Но во внешней  Камчатке  были  и  способные  ученики,  сердце
которых тоже дрогнуло от слов Краснова, не столько от того, что их  головы
хотели накрыть красной шапкой - эти лентяи были  народ  беззаботный,  мало
думающий о будущем, - сколько от той  беды,  которую  испытал  сегодня  их
товарищ, Иванов. Изленившись, они не могли взяться за книжку, а  с  другой
стороны, особенно умные из  лентяев  инстинктивно  и,  право,  справедливо
чувствовали отвращение к бурсацкой науке.  Однако  тем  не  менее  нервная
дрожь пробегала по их телу,  когда  они  вспоминали  Павла  Федорыча.  Они
чувствовали, что вслед за Ивановым  стоит  их  очередь,  что  зоркий  глаз
Краснова отыщет их в Камчатке и заставит их прочувствовать  всю  моральную
пытку своей психолого-педагогической системы. Грустно,  скучно  сегодня  в
Камчатке; но, читатель, подождите немного, и вы увидите, _что_ сегодня  же
радостно взволновало не только Камчатку божественную, не  только  Камчатку
внешнюю, но и весь класс бурсаков.
   Дайте только рассказать мне, какую  штуку  отмочил  сегодня  Аксютка  в
сообществе с Ipse, - иначе рассказ наш не будет вам понятен.


   Аксютка все еще щелкает зубами.
   Стемнело. Лампы, как мы уже имели  случай  заметить,  не  зажигались  в
классах до занятных часов. Аксютка пробрался в первоуездный класс,  где  в
потемках обыскивал карманы и парты учеников.
   - Где бы _стилибонить_? - шептал он.
   Отправился он в приходские классы. Успех  был  тот  же,  и  Аксютка  со
злости загнул какому-то несчастному трехэтажные салазки.
   - Все стрескали, подлецы! - проговорил он.
   С голодом Аксютки естественно росло непобедимое  его  желание  похитить
что-нибудь  и  съесть,  а  вместе  с  тем  увеличивались   его   хитрость,
изворотливость и предприимчивость. Он отыскал своего друга и верного  пажа
Ipse и отправился вместе с ним  в  тот  угол  двора,  у  ворот,  где  была
пекарня. Они пришли к пекарне; Ipse спрятался в темном углу ее, а  Аксютка
что есть силы стал ломиться в двери.
   - Голубчик, Цепа, дай хлебца.
   Цепка был солдат добрый. Он голодных бурсаков часто наделял  хлебом,  а
кого любил - так и ржаными лепешками. Но  этот  хлебопек  не  мог  терпеть
Аксютку: он был уверен, что Аксютка стянул у него новые голенища.
   Отметим здесь еще странное явление бурсы. Служители училища были чем-то
вроде властей для  учеников;  у  инспектора  они  имели  значение  гораздо
большее, нежели всякий второклассный старшой. Свидетельство _сторожа_ (так
ученики звали прислугу)  или  жалобы  его  всегда  уважались  начальством.
Ученик против сторожа ничего предпринять не мог. Это объясняется тем,  что
вахтер, гардеробщик, повар, хлебник, привратник и секундатор из  сторожей,
очевидно, служили в видах начальства.  Все  они  из  урезанных  продуктов,
разумеется ученических, должны были во что бы то ни стало приготовить  для
начальства хлеб, мясо, крупу, холст, сукно и тому  подобное.  Естественно,
что жалоба на каждого из них была как  бы  жалобою  на  самое  начальство;
например, сказать, что повар мало каши дает, значило сказать,  что  эконом
крадет  казенную  крупу,  что  эконом  делится  с  смотрителем,  училищный
смотритель с семинарским, этот с академическим и так  далее:  выйдет,  что
жалоба о каше есть жалоба против высшего начальства,  чуть  не  заговор  и
бунт. Да, на бурсацком языке такие  жалобы,  действительно,  и  назывались
бунтами и преследовались, как бунты.
   Служители сознавали свое положение и пользовались им.
   Они жили гораздо лучше тех, кому служили: одежду носили  казенную,  ели
вволю  и  хорошо,  могли  высказывать  свои   неудовольствия   и   грозить
оставлением службы, у них всегда бывали жирные  щи  со  свежей  говядиной,
жирно промасленная каша, а хлеба не порциями,  как  бурсакам,  но  сколько
угодно. Живя почти на всем готовом, они, кроме того, получали жалованья от
восьми до двенадцати, а вахтер и семнадцать  рублей  ассигнациями,  -  они
были богаче самых богатых бурсаков. Многие  из  них  имели  случай  красть
казенное. Повар получал от некоторых учеников еженедельную  плату  за  то,
что кормил их утром и вечером кашею. Захаренко, секундатор,  открыто  брал
взятки; каждый праздник он обходил классы и объявлял:  "Что  же,  господа,
Алексею Григорьичу (так величали Захаренко) на табачок?". К нему  сыпались
на подставленную ладонь гроши и пятаки. За неделю, когда сбор был  скуден,
ученики замечали, что он сек их с большею исправностию и аппетитом.  Кроме
того, Захаренко продавал  ученикам  нюхательный  табак,  сам-тре.  Словом,
служители составляли  низшее  начальство.  Если  к  этому  прибавить,  что
некоторые из них наушничали инспектору, то понятно  будет  их  влияние  на
учеников. Поэтому ничего нет удивительного,  когда  Захаренко  под  пьяную
руку проводил пальцем по голове ученика, как по бубну, приговаривая:  "Эй,
прокислая кутья, ваше дело гадить, наше убирать". Или  что  удивительного,
если Еловый бил бурсака метлой по затылку,  Трехполенный  давал  трепку  и
тому подобное? В  большинстве  случаев  такие  обиды  терпеливо  сносились
учениками.
   Но Аксютка, как отпетая личность, не обращал внимания на  служительские
власти. Он продолжал ломиться к Цепке в хлебную.
   - Кто тут? - послышался голос Цепки.
   - Это я, Цепа.
   - Я тебе дам такого хлебца, что не съешь... прочь пошел!..
   - Цепа, ей-богу, есть хочется!..
   - Ну, пошел, пошел!.. не проедайся!..
   Аксютка переменил тон. Он стал ругаться:
   - Цепка, черт, дай же хлеба! Жалко, что ли, тебе  куска  какого-нибудь?
Собака ты этакая, чтоб подавиться тебе сапогом, который ты шьешь!
   - Ах ты, бесов сын! - проворчал Цепка.
   Цепка воткнул шило в  деревянный  обрубок,  служивший  ему  столом,  и,
стиснув зубы, схватил метлу и стремительно бросился к двери. Он  приударил
за Аксюткой. Аксютка бегал очень хорошо; он мастер был играть в пятнашки и
на небольшом пространстве умел _увертываться_, делая неожиданные  повороты
то в ту, то в другую  сторону.  Двор  был  велик,  но  Аксютка  побежал  к
воротам. Цепка крикнул привратнику, стоявшему там:
   - Держи его!
   Привратник схватил тоже метлу и бросился на Аксютку. Аксютка  переменил
рейс. К его несчастию, был шестой час вечера,  час,  в  который  служители
мели спальные комнаты. Они теперь выходили с разных концов двора.
   - Держи его!
   Аксютку все знали. Служители ополчились на него  со  швабрами.  Аксютке
приходилось плохо. Его травили с четырех концов -  он  и  озирался  хищным
волком. "Намнут, черти, шею!" - думал он. Но вот ноздри  его  поднялись  и
опустились. Он быстро бросился к Цепке. Цепка, не подозревая ничего в этом
новом маневре, бежал к нему с  распростертыми  руками.  Другие  служители,
видя, что Аксютка почти в руках Цепки, опустив швабры, кричали:
   - Хватай его!
   Но  Аксютка,  налетев  на  Цепку,  неожиданно  упал   ему   под   ноги.
Разлетевшийся Цепка полетел кубарем вверх ногами.  Аксютка  направил  свой
бег к классу, который уже был освещен, потому что начались занятия. Цепка,
человек бедовый, в сердцах, стал клясться и божиться, что  убьет  Аксютку.
Он поднялся с земли, схватил метлу и отправился  к  классу,  куда  скрылся
Аксютка.
   - Теперь поймает... попался! - говорили служители и разошлись в  разные
стороны.
   Цепка ворвался в класс со страшными ругательствами и помахивая  метлою.
Аксютка, увидев его, вскочил на первую парту, с первой на вторую и полетел
над головами товарищей. Цепка последовал его примеру,  и  огромный  солдат
носился с метлою в храме бурсацкой науки... Картина  была  великолепная...
Ученикам стало весело,  -  такие  спектакли  приходилось  видеть  нечасто.
Из-под ног разъяренных врагов  летели  на  пол  дождем  книги,  грифельные
доски, чернильницы и линейки.
   - Го-го-го! - начали бурсаки.
   - Ату его! - подхватили другие.
   Третьи свистнули.
   Кто-то книгой пустил в  Цепку.  Цепка  не  обращал  внимания  на  крик,
атуканье и рев бурсаков. Он распалился страшно. Двадцать  две  парты,  как
клавиши, играли под здоровенными его ступнями. Но вот Аксютка, соскочив на
пол, скрылся под партой; Цепка хотел последовать его примеру, но  какой-то
бурсак дернул его за ногу, и он растянулся среди класса плашмя. Невозможно
привести здесь той свирепой брани, которою он осыпал весь класс.
   Аксютка, выглядывая из-под парты, говорил ему:
   - Цепка, встань, да на другой бок.
   Цепка бросился к нему; но Аксютка уже из-под другой парты:
   - Право, Цепка, дай, - голенища подарю.
   Цепка понял, что под партами ему не угоняться за  врагом.  Он,  обозвав
бурсаков прокислой кутьей и жеребячьей породой, направился  к  двери.  Его
проводили криком, свистом, атуканьем и крепкими остротами.
   Покажется странным, каким образом подобный гвалт и рев мог не  доходить
до начальства. К тому способствовало самое устройство училища. Все  здание
разделялось на два корпуса - старый и новый. В _старом_  года  за  три  до
описываемого нами периода  помещалась  семинария,  а  в  _новом_  училище.
Семинария потом была переведена в новое  здание,  училище  же  осталось  в
прежнем. В училище из  начальства  жили  только  смотритель  и  инспектор,
другие учителя помещались в старом корпусе (*2). Таким  образом,  училище,
по необходимости, управлялось властями, выбранными из учеников  же.  Кроме
того, квартира смотрителя  и  инспектора  была  на  противоположном  конце
двора, далеко от классов, так что никакой  гвалт  и  рев  не  доходили  до
начальства. Служители составляли, как мы уже имели случай  сказать,  нечто
вроде начальства и, значит, были ненавидимы товариществом, вследствие чего
скандалы вроде описанного не доходили до инспектора и смотрителя.
   Мало-помалу все успокоилось в классе.  Аксютка  пробрался  в  Камчатку.
Скоро явился и Сатана (он же и Ipse)...
   - Ну, что, Сатана?
   - Оплетохом!
   - Лихо!.. Ну-ка, давай сюда!
   Ipse вынул целый хлеб...
   - Да ты молодец!.. я тебя за это жалую смазью...
   Сатана принял смазь и проговорил:
   - Аз есмь Ipse!
   Аксютка уписывал  хлеб  с  волчьим  аппетитом.  Но  после  завтрака  он
все-таки не успокоился духом. "Черт их побери, -  думал  Аксютка,  -  этак
когда-нибудь и с голоду умрешь. Уж не закатить ли завтра нуль в нотате? Э,
нет, подожду - еще потешусь над Лобовым. А дело все-таки гадко. Но  ладно,
"_бог напитал, никто не видал; а кто и видел, так не обидел_", -  заключил
Аксютка бурсацким присловьем. - "Утро вечера мудренее..."
   - Эх, Аксен Иваныч, - сказал ему Ipse, как бы  отвечая  его  мыслям,  -
воззри на птицы небесные: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы,  но
отец небесный питает их.
   - Аминь! - сказал Аксютка и решился продолжать свои проделки с Лобовым.


   Еще  не  утих  гомерический  хохот  бурсы,  как  вошел  в  класс  лакей
инспектора и спросил:
   - Где дежурный старшой?
   - Здесь, - отвечал старшой.
   - _Тебя_ инспектор зовет.
   Лакей ушел.
   Сразу по  всем  головам  прошла  одна  и  та  же  мысль:  верно,  Цепка
нажаловался инспектору на Аксютку, у которого уже дрожали от  предчувствия
беды поджилки, но и,  кроме  его,  многие  струхнули,  потому  что  многие
принимали участие в скандале.
   Старшой застегнулся на все пуговицы и отправился к  инспектору  не  без
внутреннего трепета, потому что в его дежурство случилась эта милая  шутка
веселых бурсачков. На класс напало уныние. Минуты еле тянулись в  ожидании
дежурного. Наконец он явился. Его встретило мертвое молчание.
   Дежурный окинул взором класс. Все ждали.
   - Женихи! - крикнул он.
   У всех отлегло от сердца.
   - Женихи? - отвечали ему.
   Класс наполнился радостным ропотом. Туман с физиономий  исчез,  по  ним
пробежала светлая полоса. Все приподняли головы. У всех была  одна  мысль:
"среди нас есть женихи, значит, мы не мальчики, а народ самостоятельный".
   Но что сделалось с Камчаткой?  Там  воодушевленный  говор,  потому  что
настал час торжества, час величия Камчатки.
   Взоры всех были обращены в эту счастливую страну.

   Полно азбуке учиться,
   Букварем башку ломать!
   Не пора ли нам жениться,
   В печку книги побросать?

   Шум усиливался.
   - Тише! - крикнул цензор.
   В классе несколько стихло.
   - Кто женихи?
   Вышли Васенда, Азинус, Ерра-Кокста, Рябчик.
   - И я жених. - С этими словами присоединился к ним Аксютка.
   Класс захохотал.
   Ipse от восторга вертел хвостом халата.
   - Никого больше?
   Больше никого не оказалось.
   - Женихи к инспектору!.. живо!
   Все пятеро отправились к инспектору. Класс, глядя на Аксютку, который с
уморительными гримасами подпрыгивал и бил себя по бедрам, весело смеялся.
   Когда женихи скрылись за дверями,  класс  наполнился  сильным  говором,
точно на рыночной площади  торг  во  всем  разгаре.  Но  это  не  был  тот
бесшабашный   гвалт,   когда   бурсаки   тянули   _холодно_    или    дули
_разноголосицу_: он скорее походил на тот шум, который наполнял  класс  во
время получения билетов на  каникулы.  В  Камчатке  же  шло  положительное
ликование - она высылала от себя женихов,  героев  дня.  Событие  во  всех
головах поднимало мечты: "когда-нибудь и  мы  освободимся  от  бурсы".  От
двенадцатилетнего мальчика до двадцатидвухгодовалого парня, от  последнего
лентяя до первого ученика - все думали одну радостную  думу.  Все  училище
было охвачено трепетом. Бог весть каким образом магическое слово  "женихи"
быстрее ласточки облетело по  всем  классам,  сладостно  волнуя  бурсацкие
души. Урок нейдет на ум, книги в партах, ученики сбились в кучки, и цензор
снисходителен на этот раз - не разгоняет их. Все сразу почему-то вспомнили
свою родину, дом, отца  с  матерью,  братьев  с  сестрами.  Самые  молодые
бурсачки, и те рассуждают о невестах, о женитьбе, о поповских и  дьяческих
местах и доходах, о славленьи и т.п. Многие толкуют о дне  исключения  их:
кто собирается в дьячки, кто в послушники, кто в чиновники, а кто так и  в
военную службу.
   Женихи вернулись от инспектора.
   - Ну что? - спрашивали их с любопытством.
   - Везет ли, Аксен Иваныч? - говорил Ipse.
   - Вот тебе - читай.
   Ipse взял из рук Аксютки осьмушку исписанной  бумаги  и  начал  по  ней
читать громко:

   БИЛЕТ
   Ученик Аксен Иванов уволен в  город  для  свидания  со  своею  невестою
Ириною Вознесенскою, 18... года 23 октября, с 4 часов пополудни до 9 часов
вечера.

   Далее следовала подпись инспектора.
   - Браво, Аксютка! - кричали товарищи.
   У Васенды и Азинуса были такие же билеты.
   Но остальные два претендента пробирались на священные парты Камчатки  с
унылым и понуренным видом.
   - Вы что?
   - Их сначала будут румянить и уж потом на смотрины.
   Раздался смех.
   Униженные и оскорбленные, усевшись на место, положили с отчаянием  свои
победные головы на руки.
   - Этому, - пояснял Аксютка, указывая на  великовозрастного  бурсака,  -
инспектор сказал: "Я тебя замечал в нетрезвом виде  -  какой  же  из  тебя
выйдет муж?.. Нет, вместо свадьбы устрою тебе баню".
   - Поздравьте, господа, - дополнил Аксютка, - молодых с законным браком.
   Хохот.
   - А этому, - говорил Аксютка, указывая на другого отверженного  жениха,
- оказалось всего четырнадцать лет.
   - Вот так жених!
   - Смазь ему, ребята!
   - Салазки жениху!
   Несчастного  окончательно  унизили  и  оскорбили  широчайшей  смазью  и
беспощадными салазками. В другое время он протестовал бы, но теперь стыдно
было,  что  он,  четырнадцатилетний   мальчик,   задумал   _брачиться_   с
тридцатидвухлетней древностью. Кроме того, его мучил страх грядущих румян.
С горя, стыда и страха он заплакал.
   К